Дело домика №12

Волошин выпрямился. Воздух в архиве вдруг показался ему наэлектризованным. Это была не просто деталь. Это был ключ, который не подходил ни к одному из известных ему замков. Советский пенсионер, ветеран, прибывший из эвакуации, инвалид… И пятнадцатилетний вундеркинд-филателист, блистающий на выставке в немецком Кёнигсберге в тридцать восьмом году. Эти два образа не совмещались. Между ними лежала пропасть – война, смена власти, полное переформатирование мира. Как они могли принадлежать одному человеку?

– Странно, не правда ли? – тихо сказала Лидия, словно прочитав его мысли. Она смотрела на него, и в ее глазах цвета меда он увидел не просто любопытство, а понимание. Она тоже чувствовала, что они прикоснулись к чему-то важному.

Волошин молчал. Он снова смотрел на газетную полосу, на готический шрифт, на выцветшее фото. Пыль времени, осевшая на этой странице, вдруг показалась ему не пылью, а пеплом. Пеплом сожженных биографий, уничтоженных миров, похороненных тайн. Тихий филателист Семен Кротов перестал быть для него человеком-невидимкой. У него появилось прошлое. И это прошлое было куда более сложным и опасным, чем можно было предположить. Оно пахло не нафталином и лавандой, а дымом пожарищ тридцать восьмого года. И где-то там, в этом дыму, прятался ответ на вопрос, почему спустя почти тридцать лет в тихом советском городке кто-то пришел в маленький домик, чтобы нанести один-единственный, точный удар и забрать не деньги, а пожелтевшие клочки бумаги из синего альбома. Клубок начал распутываться, но нить вела не вперед, в мир подпольных аукционов, а назад – в суровые, темные воды прошлого, которые оказались гораздо глубже, чем казалось на первый взгляд.

Цена почтового квадратика

Телефонный звонок расколол предутреннюю тишину кабинета, словно удар молотка по замерзшему стеклу. Дребезжащий, настойчивый звук вырвал Волошина из вязкой задумчивости, в которой он провел последние несколько часов, глядя на разложенные на столе фотографии. Фотография мертвого Кротова. Фотография юного Кротова из немецкой газеты. Два разных человека, насильственно сшитые одной трагической судьбой. Он снял тяжелую бакелитовую трубку. Холодный пластик неприятно прилип к уху.

– Волошин слушает.

– Аркадий Виссарионович? Беспокоят из Ленинграда. Кафедра вспомогательных исторических дисциплин. Вы просили консультацию. Профессор Бельский.

Голос на том конце провода был сухим и шелестящим, как переворачиваемые страницы старинной книги. В нем не было ни капли любопытства, лишь академическая отстраненность.

– Да, профессор, – Волошин инстинктивно выпрямился, взял со стола карандаш и придвинул чистый лист бумаги. – Благодарю, что откликнулись так оперативно. Речь идет о филателистической коллекции. Убитый, Семен Кротов, был серьезным собирателем. Мы обнаружили один полностью опустошенный альбом, период с двадцать второго по сороковой год.

– Кротов… Кротов… – прошелестел голос. – Постойте, это не тот ли Кротов, что до войны считался одним из самых многообещающих юных коллекционеров Кенигсберга? Его работы по земским маркам…

Волошин почувствовал, как по спине пробежал холодок. Не от удивления, а от подтверждения. Кротов не был невидимкой. Он был легендой, пусть и в узких, пыльных кругах.

– Он самый, профессор. Это усложняет дело. Мы не знаем, что именно пропало.

На том конце провода повисла пауза, наполненная треском и шипением дальней связи. Волошин мог почти физически ощутить, как там, в ленинградском кабинете, за сотни километров отсюда, пожилой человек в очках с толстыми линзами роется в картотеках своей феноменальной памяти.

– Период с двадцать второго по сороковой… – задумчиво протянул Бельский. – Если это была коллекция уровня Кротова, то речь может идти о чем угодно. «Картонки» первых выпусков, «Консульские полтинники»… Но если говорить о венце подобного собрания… О чем-то, ради чего можно было бы пойти на крайние меры… Аркадий Виссарионович, вы слышали когда-нибудь о «Голубой Гимназистке»?

Волошин нахмурился, чертя на листе бумаги бессмысленные квадраты. Название было ему смутно знакомо. Что-то из области филателистических мифов, наравне с «Черным пенни» или «Святым Граалем».

– Только в общих чертах. Пробная марка, не вышедшая в тираж.

– Не совсем, – в голосе профессора послышались нотки оживления, страсть ученого, добравшегося до любимой темы. – Это больше, чем марка. Это призрак. В тысяча девятьсот двадцать пятом году Гознак готовил серию «Золотой стандарт». По неизвестным причинам всю партию уничтожили. Но, как гласит легенда, один лист – сто марок – уцелел. Его вынес один из печатников. И на одной из марок того листа, из-за сбоя в подаче краски, синий цвет оказался аномально глубоким, почти ультрамариновым. А изображение – профиль молодой девушки-гимназистки, символ новой эпохи просвещения – получилось невероятно четким и одухотворенным. Так и родилась «Голубая Гимназистка».

– Легенда, – повторил Волошин, ощущая, как дело из материального мира улик и отпечатков пальцев утекает в зыбкую область преданий и слухов.

– Легенда, имеющая под собой основания, – отчеканил Бельский. – В тридцатые годы несколько экземпляров с того самого листа всплыли на европейских аукционах. Но ни на одном из них не было той самой глубины цвета. Это были просто редкие марки. А «Гимназистка»… Она появлялась и исчезала, как Летучий голландец. Последний раз ее след обнаружился как раз в Кенигсберге, в тридцать девятом. Говорили, ее приобрел некий анонимный коллекционер. А после войны – тишина. Словно ее и не было. Многие считают, что она погибла в огне штурма. Но если предположить, что тот самый кенигсбергский коллекционер – это Семен Кротов… и если он сумел сохранить ее… тогда в его альбоме было не просто сокровище. Там был миф.

Волошин молчал. Карандаш в его руке замер. Он смотрел на фотографию чистого, прибранного кабинета Кротова, на пустые прорези в синем альбоме. Все вставало на свои места. Хирургическая точность убийцы. Отсутствие хаоса. Убийца пришел не грабить. Он пришел изымать. Как судебный пристав, исполняющий решение невидимого суда.

– Какова ее цена, профессор? – спросил он тихо.

– Цена? – в голосе Бельского прозвучала усмешка. – У таких вещей нет цены, Аркадий Виссарионович. У них есть только стоимость. На черном рынке, среди тех пяти-шести человек в мире, кто понимает, что это такое, и может себе это позволить… Я боюсь даже предположить. Стоимость хорошего особняка в центре Москвы. Может быть, двух. Но дело не в деньгах. Обладание «Гимназисткой» – это не вопрос престижа. Это вопрос приобщения к тайне. Это высшая лига, вход в которую стоит очень, очень дорого.

– Я вас понял, профессор. Спасибо. Вы мне очень помогли.

Он медленно положил трубку на рычаг. Дребезжащий звук оборвался. В наступившей тишине громко тикали его наручные часы. Волошин сидел неподвижно несколько минут, глядя на исчерканный лист бумаги. «Голубая Гимназистка». Изящное, почти поэтическое название для мотива жестокого, профессионального убийства. Дело перестало быть провинциальным. Оно вырвалось за пределы Янтарска, за пределы страны, обрело всесоюзный, а может, и международный масштаб. Он больше не искал пьяницу или мелкого вора. Он вступил в поединок с кем-то из «высшей лиги». С тем, кто не оставляет следов, кто мыслит категориями мифов и готов платить за них человеческими жизнями. С профессиональным охотником.

Кабинет начальника городского отдела милиции, полковника Пахомова, был полной противоположностью тому миру эстетического нуара, в котором привык существовать Волошин. Большой, гулкий, он был пропитан запахом дешевых папирос «Беломорканал» и скрипучей кожи. Стены, выкрашенные казенной охрой, украшал лишь огромный портрет Ленина и карта области. Сам Пахомов, грузный, с красным, обветренным лицом и руками, похожими на лопаты, сидел за массивным столом, заваленным папками, и с недоверием смотрел на своего столичного гостя.

– «Голубая Гимназистка»? – переспросил он, выдыхая облако едкого дыма. – Ты мне, Волошин, зубы не заговаривай. Какие гимназистки? У нас труп пенсионера с пробитой головой и пустой кошелек. Бытовуха с ограблением. Надо трясти местную шпану, алкашей, судимых. Все просто, как валенок.

Волошин сидел напротив, спокойный и подтянутый. Его серый костюм казался инородным в этой обители казенщины. Он не стал спорить. Он просто положил на край стола Пахомова увеличенную фотографию из немецкой газеты и копию своей записки с разговором с профессором Бельским.

– Посмотрите, товарищ полковник. Кротов Семен Игнатьевич, пятнадцати лет, в тридцать восьмом году выставляется в Кенигсберге как один из лучших филателистов Восточной Пруссии. По нашей официальной версии, в это время он должен был учиться в седьмом классе в саратовской школе. Два этих факта не могут существовать в одной биографии.

Пахомов недовольно засопел, взял фотографию. Он долго всматривался в зернистое изображение, затем пробежал глазами записку Волошина. Его брови медленно поползли на лоб.

– Стоимость особняка… – пробасил он недоверчиво. – За бумажку?

– За уникальную бумажку, – поправил Волошин. – Убийца не тронул в доме ничего. Ни серебряные ложки, ни облигации госзайма, которые мы нашли в шкафу. Он пришел только за этим. Забрал всю коллекцию советского периода, чтобы скрыть пропажу одного-единственного экземпляра. Действовал чисто, без следов, без свидетелей. Это не почерк местной шпаны. Это почерк профессионала высочайшего класса. Я прошу переквалифицировать дело со статьи сто второй, часть вторая, на шестьдесят шестую – бандитизм. И дать мне санкцию на проведение оперативных мероприятий в отношении лиц, занимающихся скупкой антиквариата.

Пахомов откинулся на спинку скрипучего кресла, которое жалобно застонало под его весом. Он смотрел на Волошина долгим, оценивающим взглядом. Он не любил этого москвича – слишком умный, слишком тихий, слишком чужой. Но он был старым милиционером и нюх на серьезные дела не растерял. И сейчас он чувствовал, что этот тихий пенсионер в домике №12 – это не просто «глухарь», а верхушка айсберга, темного и ледяного.

– Ладно, – он тяжело вздохнул, туша папиросу в массивной мраморной пепельнице. – Твоя взяла, Шерлок Холмс. Даю добро. Переквалифицируем. И что дальше? Где искать твоего охотника за привидениями? В антикварных лавках? У нас их тут одна на весь город. У старухи Вейде.

– С нее и начнем, – ровным голосом ответил Волошин, поднимаясь.

Антикварная лавка Эльзы Карловны Вейде располагалась в узком готическом переулке, куда даже в полдень едва проникал солнечный свет. Над тяжелой дубовой дверью висела кованая вывеска с потускневшим от времени изображением грифона. Маленький колокольчик над входом издал мелодичный, хрустальный звон, когда Волошин вошел внутрь. Он шагнул из серого, промозглого дня в иной мир – мир застывшего времени.

Воздух здесь был густым, пахнущим пчелиным воском, старым деревом и едва уловимым ароматом лаванды. Тикали, вразнобой, с десяток напольных и настенных часов, их мерное бормотание было похоже на таинственный шепот. Свет, пробивавшийся сквозь высокое, запыленное окно, выхватывал из полумрака то тусклый блеск серебряного подсвечника, то матовую поверхность фарфоровой статуэтки, то бархат обивки старинного кресла. Вещи здесь не продавались. Они жили своей тихой, обособленной жизнью, храня память о своих бывших владельцах.

За массивным прилавком из темного дуба, похожим на алтарь, стояла хозяйка. Эльза Карловна Вейде. Ей было около шестидесяти, но держалась она с прямой, аристократической осанкой. Ее седые волосы были уложены в безупречно гладкий пучок, а строгий темный костюм украшала лишь старинная камея на воротнике. Но главным в ней были глаза – холодные, светло-голубые, как балтийский лед, они смотрели на вошедшего без удивления, но с предельным вниманием. Она знала, кто он. В этом городе все знали все.

– Добрый день, – произнесла она. Ее русский был безупречен, но с едва заметным, твердым акцентом, который выдавал в ней коренную жительницу этих мест, этническую немку, оставшуюся здесь после войны.

– Следователь Волошин, – представился он, не вынимая удостоверения. Это было бы здесь неуместно, как крик в библиотеке. – Я хотел бы задать вам несколько вопросов.

– Я слушаю, – она не предложила ему сесть, продолжая медленно протирать замшей серебряную табакерку. Ее руки с тонкими пальцами и ухоженными ногтями двигались плавно и уверенно.

– Вы были знакомы с Семеном Игнатьевичем Кротовым?

Ее руки на мгновение замерли, всего на долю секунды, но Волошин отметил это движение.

– Весь город знал господина Кротова, – ровно ответила она. – Тихий, интеллигентный человек. Большая потеря.

– Он бывал у вас? Продавал что-нибудь? Или, может, покупал?

– Иногда, – уклончиво ответила Эльза Карловна, возобновляя полировку. – Господин Кротов был ценителем старины. Иногда он приносил какие-то мелочи, не представляющие большой ценности. Старые открытки, книги. Он был очень скромен в своих запросах.

Волошин медленно прошелся по лавке, проводя пальцами по шершавой поверхности каменной столешницы. Его взгляд скользил по полкам. Фарфор, бронза, стекло… Он не был экспертом, но чувствовал, что каждая вещь здесь была на своем месте, составляя часть единого, гармоничного целого.

– А марки? – спросил он как бы невзначай, остановившись у застекленной витрины с орденами и монетами. – Он никогда не предлагал вам марки?

Она посмотрела на него в упор. Ее ледяные глаза не моргали. Это был поединок. Психологическая дуэль в тишине антикварной лавки, под тиканье десятка часов.

– Господин следователь, – в ее голосе появилась сталь. – Вы, должно быть, знаете, что я не занимаюсь филателией. Это совершенно иная область. У нее свои эксперты, свои рынки, свои… правила.

– И все же, – Волошин повернулся к ней, – в вашем мире, мире редких и ценных вещей, слухи распространяются быстро. Возможно, вы слышали, что в последнее время кто-то проявлял интерес к редким советским маркам? Кто-то приезжий?

Она положила табакерку на бархатную подложку прилавка. Ее лицо было непроницаемо, как старинный пергамент.

– В мой магазин заходят разные люди. Туристы, коллекционеры, простые обыватели. Я не спрашиваю у них документы и не интересуюсь целью их визита. Я просто продаю им прошлое.

Это был вежливый, но твердый отказ. Она закрыла дверь. Но Волошин не собирался ее выламывать. Ему нужно было лишь убедиться, что за этой дверью что-то есть. И он убедился.

– Скажите, фрау Вейде, – он перешел на немецкий, и ее глаза на мгновение расширились от удивления, – что вам известно о марке под названием «Blaue Gymnasiastin»?

Он произнес это тихо, почти шепотом, но в гулкой тишине лавки эти слова прозвучали, как выстрел. Он увидел, как по ее лицу пробежала тень. Не страх. Скорее, смесь удивления и… уважения к противнику. Она поняла, что перед ней не просто участковый, расследующий бытовое убийство. Она поняла, что он знает.

Эльза Карловна на мгновение прикрыла глаза. Когда она открыла их снова, в них была лишь холодная пустота.

– Das ist nur eine Legende, Herr Kommissar, – произнесла она устало. – Это всего лишь легенда, господин следователь. Красивая сказка для богатых чудаков.

– Сказка, из-за которой убивают, – закончил за нее Волошин, снова переходя на русский. – Благодарю за уделенное время.

Он повернулся и пошел к выходу. Звон колокольчика показался ему прощальным салютом. Он не получил от нее ни одного факта, ни одной зацепки. Но он получил нечто большее. Он получил подтверждение. Она знала. Она была частью этого мира, его «серой кардинальшей», и его вопрос о «Гимназистке» был камнем, брошенным в тихое болото. Теперь оставалось ждать, какие круги пойдут по воде.

Он вышел на улицу. Туман стал еще плотнее, превратив город в декорацию к ненаписанной пьесе. Он побрел в сторону набережной. Ему нужно было море. Нужно было почувствовать на лице соленый ветер, услышать рокот волн, чтобы упорядочить мысли.

Он стоял на пустынном пирсе, глядя, как серая, свинцовая вода сливается с серым небом на горизонте. Ветер трепал полы его плаща и бросал в лицо холодные брызги. Банальное ограбление превратилось в охоту за мифом. Тихий пенсионер оказался хранителем тайны, уходящей корнями в другую страну, в другую эпоху. И где-то там, в этом тумане, скрывался убийца. Не просто убийца, а Охотник. Человек без лица, без имени, без эмоций. Профессионал, для которого человеческая жизнь – лишь досадное препятствие на пути к цели. К маленькому, синему почтовому квадратику.

Волошин смотрел на бескрайнюю серую гладь и впервые за все время расследования почувствовал не только азарт, но и холодное, тревожное предчувствие. Охотник уже ушел, забрав свою добычу. Он мог быть где угодно – в Москве, в Ленинграде, за границей. Но интуиция подсказывала Волошину иное. Он был здесь, рядом. Он не мог уйти, не убедившись, что все нити, ведущие к нему, обрезаны. И главной такой нитью теперь был сам Волошин. Охота не закончилась. Она просто сменила направление. Теперь Охотник будет следить за тем, кто идет по его следу. Поединок только начинался. И проходил он будет здесь, на этих туманных улицах, где прошлое было длиннее и реальнее настоящего.

Когда молчат морские чайки

Ветер сменился. Утром он дул с суши, неся с собой горьковатый дым печных труб и запах влажной земли, а к полудню развернулся, потянул с моря, и воздух мгновенно стал плотным, соленым и холодным, будто сам город сделал глубокий вдох ледяной балтийской воды. Чайки, еще час назад лениво кружившие над черепичными крышами, пропали. Их пронзительные, тоскливые крики, неотъемлемая часть звукового ландшафта Янтарска, стихли, и эта внезапная тишина была тревожнее любого штормового предупреждения. Когда молчат морские чайки, старые рыбаки говорят, что море затаило дыхание перед тем, как забрать кого-то. Волошин не был рыбаком и не верил в приметы, но он верил в закономерности. А тишина, наступившая в его деле, была такой же противоестественной.

Он стоял у окна своего гостиничного номера, глядя на то, как низкие, свинцовые тучи цепляются за готический шпиль старой кирхи. Разговор с ленинградским профессором оставил после себя не прояснение, а звенящую пустоту, похожую на ту, что зияла в синем альбоме Кротова. «Голубая Гимназистка». Имя звучало как название забытого романса, но теперь оно было выведено на протоколе убийства кровавыми чернилами. Это меняло все. Дело вышло из-под юрисдикции здравого смысла и логики мелкого криминала, переместившись в сумеречную зону, где человеческие страсти и одержимость обретали масштаб стихийного бедствия. И цена им была не сто двадцать рублей пенсии, а немыслимая, почти абстрактная стоимость мифа.

Полковник Пахомов, с его прямолинейной верой в «бытовуху», был предсказуем, как смена времен года. Он был частью системы, работающей по простым и понятным алгоритмам. Трясти шпану, проверять алиби, искать скупщиков краденого. Но убийца Кротова не принадлежал к этому миру. Он был хирургом в палате мясников. И чтобы найти его, нужно было найти операционную, в которой он работал. Антикварная лавка Эльзы Карловны Вейде. Волошин чувствовал это почти физически: эта лавка была не просто магазином. Это был портал. Преддверие того самого теневого мира, о существовании которого обыватели Янтарска даже не догадывались.

Он застегнул плащ, ощущая прохладную гладкость подкладки, поправил шляпу, бросив короткий взгляд на свое отражение в темном стекле. Строгое, сосредоточенное лицо, чуть усталые серые глаза, в которых не было ни страха, ни азарта, лишь холодное пламя аналитической мысли. Он был готов.

Узкий переулок, где ютилась лавка, встретил его влажной тенью и запахом сырого камня. Казалось, солнце никогда не заглядывало в это ущелье между двумя старыми домами с нависающими друг над другом эркерами. Брусчатка под ногами была скользкой от вечной сырости, покрытой тонкой пленкой зеленоватого мха. Кованая вывеска с грифоном, разъеденная ржавчиной, тихо скрипела на ветру, словно жалуясь на свое одиночество. Волошин толкнул тяжелую дубовую дверь. Мелодичный, чистый звон колокольчика был единственным ярким звуком в этом приглушенном мире.

Он шагнул через порог, и время замедлило свой бег. Воздух внутри был густым, неподвижным, словно законсервированным десятилетиями. Он был соткан из ароматов полированного дерева, пчелиного воска, пыльных гобеленов и чего-то неуловимо сладковатого, похожего на запах увядших цветов в гербарии. Десяток часов, разбросанных по лавке, вели свой нескончаемый, асинхронный диалог. Их тиканье – торопливое и звонкое, медленное и глухое – сливалось в единый, гипнотический шепот, похожий на бормотание тайного общества. Свет, скудный и серый, просачивался сквозь единственное высокое окно, но тонул в полумраке, выхватывая из темноты лишь отдельные фрагменты этого застывшего царства: холодный блеск серебряного кубка, матовый изгиб фарфоровой шеи, отблеск на позолоченной раме картины, с которой смотрело в вечность лицо с напудренными щеками.

За массивным дубовым прилавком, напоминавшим кафедру в пустом соборе, стояла она. Эльза Карловна Вейде была неотъемлемой частью этого интерьера, его живой душой и строгим хранителем. Прямая, как струна, спина, высоко уложенные седые волосы, темное платье без единого украшения, кроме старинной камеи у горла. Она не смотрела на вошедшего. Она полировала мягкой замшевой тряпочкой серебряную табакерку с потускневшим вензелем, и ее тонкие, аристократические пальцы двигались с выверенной, неторопливой грацией. Казалось, она была поглощена этим занятием, но Волошин чувствовал ее внимание всем своим существом. Она знала, что он пришел, еще до того, как звякнул колокольчик. Она ждала его.

Он медленно прошел вглубь лавки, давая глазам привыкнуть к полумраку. Его шаги по старым, рассохшимся половицам звучали глухо, поглощаемые бархатом портьер и тяжестью старинной мебели. Он не спешил. Он впитывал атмосферу, читал пространство, как читают досье на подозреваемого. Здесь все говорило о хозяйке. Идеальный, почти музейный порядок в кажущемся хаосе. Каждая вещь, от крошечной эмалевой броши до огромного, похожего на саркофаг, комода, знала свое место. Это был мир, подчиненный железной воле, мир, где прошлое было тщательно отсортировано, оценено и выставлено на продажу под строгим контролем.

– Добрый день, – произнес он, остановившись у прилавка. Его голос прозвучал неожиданно громко в этом царстве шепота.

Эльза Карловна медленно подняла голову. Ее глаза, светло-голубые, прозрачные и холодные, как тонкий лед на осенней луже, встретились с его взглядом. В них не было ни удивления, ни испуга. Лишь спокойная, оценивающая внимательность хирурга, изучающего пациента перед операцией.

– Добрый день, господин следователь, – ее голос был под стать глазам: ровный, лишенный эмоций, с легким, твердым немецким акцентом, который не смогли стереть десятилетия жизни в советском городе. Он был похож на звук треснувшего фарфора – изящный и холодный.

Она знала его. Конечно, знала. В Янтарске новости распространялись не с газетами, а с морским туманом, проникая в каждую щель. Появление московского следователя по особо важным делам в их тихой заводи было событием, которое обсуждали шепотом во всех очередях и пивных.

– Вы очень проницательны, – спокойно заметил Волошин, кладя руки на гладкую, отполированную до зеркального блеска поверхность прилавка.

– Проницательность – это профессиональное качество, господин следователь. Такое же, как и у вас, – она отложила табакерку и сложила тряпочку в идеальный квадрат. – Чем могу быть полезна правосудию в моем скромном заведении?

Ее вежливость была безупречной, но за ней чувствовалась стальная стена. Она вела игру на своей территории и по своим правилам. Волошин решил не форсировать события.

– Я расследую убийство Семена Игнатьевича Кротова, – начал он, внимательно следя за ее лицом, за малейшим движением мускулов, за тенью в ее ледяных глазах. – Мне известно, что он был ценителем старины. Возможно, он бывал у вас.

Лицо Эльзы Карловны оставалось непроницаемой маской. Она чуть склонила голову набок, словно припоминая. Это была игра, и она играла ее виртуозно.

– Кротов… Да, припоминаю такого господина. Тихий, очень воспитанный человек. Заходил иногда. Приносил какие-то мелочи. Старые книги, открытки… Ничего серьезного. В основном мы просто беседовали об истории нашего города. Он был прекрасным собеседником. Ужасная трагедия. Вы уже нашли того негодяя, что поднял на него руку? Наверняка кто-то из портовых пьяниц, позарившийся на пенсию.