Убийства на линии фронта

Громов стоял у огромной, приколотой к стене карты Порт-Арска. Он не смотрел на красные флажки, отмечавшие места убийств. Он смотрел на паутину улиц, переулков, проходных дворов – на кровеносную систему города, по которой сейчас растекался страх. Он должен был дать этой системе тромб. Фальшивый, но убедительный.

– Значит, так, – его голос прозвучал ровно и глухо, перекрывая гул в комнате. Все головы повернулись к нему. – Забудьте на время о высоколобых теориях. Мы ищем не призраков. Мы ищем людей. Людей из плоти и крови, обозленных, сбившихся в стаю. Наша цель – неформальные ветеранские объединения. «Землячества», «братства», называйте как хотите. Места их обитания известны: пивные в рабочих кварталах, чайные у вокзала, ночлежки в порту. Нас интересуют не те, кто тихо пьет и вспоминает фронтовых друзей. Нас интересуют те, кто говорит о несправедливости. Те, кто считает, что страна им задолжала. Кто бряцает трофейным оружием и считает, что правосудие – это то, что можно взять в свои руки.

Он говорил четко, отстраненно, чеканя слова, словно зачитывал приказ. Он давал им именно ту картину, которую хотел видеть Фадеев. Простую, понятную, черно-белую. Он чувствовал себя актером на сцене, произносящим чужой, навязанный ему текст. Но его игра была безупречной.

– Особое внимание – к демобилизованным из штрафных подразделений и разведрот. Это люди со специфическими навыками и травмированной психикой. Проверяйте каждого, кто проходил по делам о хулиганстве, незаконном ношении оружия, угрозах в адрес должностных лиц. Поднимайте агентурные донесения за последние полгода. Мне нужны фамилии. Мне нужны адреса. И мне нужны они к вечеру.

Оперативники молча кивали, в их глазах читалось понимание и усталое рвение. Задание было ясным. Громов обвел их взглядом, остановившись на молодом, но толковом капитане Синицыне.

– Синицын, ты и твоя группа берете на себя портовую зону. Прочешите все притоны. Поговори с докерами, с грузчиками. Они видят и слышат все.

Он раздавал указания, и комната наполнялась движением. Заскрипели стулья, зашелестели бумаги. Люди разбирали задания, натягивали на плечи мокрые шинели, проверяли оружие. Через пять минут комната опустела. Остался только густой табачный дым, медленно тающий в лучах света, и Громов, неподвижно стоящий у карты.

Когда за последним оперативником закрылась дверь, он подошел к своему столу. Взял чистый лист бумаги и написал всего несколько слов: «ГУВСР-12. Архивы Наркомата Обороны. Личный состав. Сметная документация. Акты приемки объектов». Он сложил лист вчетверо, убрал в пустой конверт и запечатал его. Затем вызвал к себе неприметного старшину, своего бывшего фронтового ординарца, а ныне водителя и доверенное лицо.

– Иван, – тихо сказал Громов, протягивая конверт. – Это – фельдъегерской почтой. В Москву. Лично в руки полковнику Нестерову из следственного управления Главной военной прокуратуры. Никто не должен знать об этом. Никто. Понял?

Старшина, человек с лицом, будто высеченным из гранита, молча кивнул, взял конверт и спрятал его за пазуху. Его глаза, видевшие и не такое, выражали абсолютную преданность.

– Будет сделано, товарищ капитан, – он все еще по-фронтовому называл Громова капитаном. – Как в старые времена.

– Именно, Иван. Как в старые времена.

Громов остался один. Спектакль для публики был окончен. Началась настоящая работа. Он играл в опасную игру на два фронта. Один – видимый, где он должен был найти и обезвредить группу подставных «мстителей», чтобы удовлетворить начальство и успокоить город. Другой – тайный, невидимый, где он в одиночку шел по следу настоящих убийц, по холодному следу многомиллионных хищений и застарелой лжи. И он не знал, какой из этих фронтов опаснее.

Первые результаты начали поступать после полудня. Телефон в кабинете трезвонил, не умолкая. Агентура доносила о глухом брожении в рабочей среде. В пивной «Якорь» на окраине какой-то пьяный инвалид без ноги кричал, что «скоро всех тыловых крыс к стенке поставят». Участковый из Заречья докладывал о группе бывших штрафников, которые собирались в заброшенных бараках и вели «антисоветские разговоры». Информация текла мутным, грязным потоком слухов, домыслов и страхов. Громов методично отсеивал шелуху, и к вечеру на его столе лежало несколько адресов, заслуживавших внимания. Но один из них заставил его внутренне напрячься.

Это было донесение от старого осведомителя по кличке «Скворец», державшего небольшую сапожную мастерскую, служившую перевалочным пунктом для всякого темного люда. Скворец сообщал, что в последнее время в котельной заброшенного прядильного комбината, разбомбленного еще в сорок втором, стала собираться странная компания. Бывшие фронтовики, все как на подбор – резкие, дерганые, с тяжелыми взглядами. Верховодил у них некий Рябов, бывший старшина разведроты, дважды разжалованный, но закончивший войну с орденом Славы на груди. Собирались они по ночам, вели себя тихо, но, по словам Скворца, «воздух вокруг них был такой, что хоть топор вешай». И самое главное – неделю назад один из этой компании, хвастаясь в пьяном угаре, обмолвился, что «скоро справедливость заговорит на языке огня и железа».

Громов положил донесение. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Слишком точно ложилось в нужную ему канву. Лидер с боевым опытом. Тайные сборища. Громкие, туманные угрозы. Это было именно то, чего ждал от него полковник Фадеев. И именно эта безупречность настораживала. Это было похоже на наживку, насаженную на крючок слишком уж аккуратно и аппетитно.

– Синицын, собирай группу, – сказал он в трубку. – Десять человек, самые надежные. Вооружение – пистолеты, два автомата. Форма одежды – гражданка. Никаких милицейских шинелей. Действовать будем тихо.

– Что за объект, товарищ старший следователь?

– Котельная старого комбината. Похоже, наши «мстители» любят тепло.

Ночь опустилась на Порт-Арск внезапно, словно кто-то накрыл город тяжелым мокрым брезентом. Снег перешел в ледяную крупу, которая секла лицо и стучала по крышам, как рассыпанный горох. Группа захвата встретилась в темном переулке в квартале от комбината. Вокруг – руины, черные глазницы выбитых окон, скелеты сгоревших стропил, торчащие на фоне свинцового неба. Воздух пах сырой известью, гарью и безнадежностью. Тишину нарушал лишь вой ветра в проржавевших трубах и далекий, тоскливый крик сирены на рейде.

Громов разделил людей. Двое – блокировать единственный выход со двора. Трое – оцепить периметр котельной. Он, Синицын и еще трое бойцов пойдут на захват. Двигались бесшумно, как тени, растворяясь в тенях. Громов чувствовал, как обострились все его инстинкты, как напрягся каждый мускул. Он снова был на фронте, в разведвыходе. Только враг был другим – неизвестным и, возможно, гораздо более коварным.

Котельная представляла собой приземистое кирпичное здание с высокой, щербатой трубой. Из-под кривой железной двери пробивалась тонкая полоска желтого света и вился едва заметный дымок, пахнущий углем. Изнутри доносился гул голосов, прерываемый кашлем и редким, грубым смехом. Громов прижался к шершавой, холодной стене. Он сделал знак рукой. Двое его людей замерли по обе стороны от двери, сжимая в руках тяжелые ТТ. Синицын встал рядом с ним. Громов глубоко вдохнул ледяной воздух и резко, с силой, рванул дверь на себя.

На мгновение он ослеп от света и густого, влажного жара. Внутри, в огромном, гулком помещении, царил полумрак, разгоняемый лишь светом нескольких керосиновых ламп и багровым отсветом из открытой топки старого парового котла. В центре, вокруг грубо сколоченного стола, сидело человек семь. Увидев распахнутую дверь и темные силуэты на пороге, они замерли. Чья-то рука метнулась к лежавшей на столе кобуре.

– Милиция! Всем оставаться на местах, руки на стол! – голос Громова прозвучал как удар хлыста, и этот звук, многократно отраженный от сводчатого потолка, заставил всех вжаться в свои стулья.

Это были не убийцы. Громов понял это в первую же секунду. Он увидел их лица – изможденные, с нездоровым блеском в глазах, обветренные, преждевременно состарившиеся. Он увидел их руки – сгрубевшие, в мозолях и старых шрамах, которые сейчас медленно, очень медленно поднимались вверх. Он увидел их одежду – потертые, латаные-перелатаные гимнастерки и шинели, выцветшие до цвета дорожной пыли. Перед ним сидели не вершители правосудия. Перед ним сидели выброшенные на обочину жизни, сломленные войной люди, которые собирались здесь, в тепле старого котла, чтобы в пьяном угаре снова почувствовать себя сильными и нужными.

Один из них, широкоплечий, коротко стриженный мужчина лет тридцати пяти с глубоким шрамом, пересекавшим левую бровь, медленно поднялся. В его глазах не было страха, только лютая, холодная ненависть.

– Какого черта? – прорычал он. – Что вам нужно, легавые? Мы ничего не нарушали.

– Рябов? – спросил Громов, шагнув в круг света. Он не вынимал пистолет, держа руки на виду.

– Допустим. И что с того?

– С того, что у нас есть основания полагать, что ваша компания имеет отношение к последним убийствам в городе. Будет обыск.

Рябов расхохотался. Это был короткий, злой, лающий смех.

– Убийствам? Вы совсем с ума сошли? Мы? Да мы мухи не обидим, если она сама в бутылку не полезет.

Обыск был коротким и унизительным. Оперативники работали быстро, профессионально. Они выворачивали содержимое карманов, прощупывали подкладки шинелей. Находки были скудными: кисеты с махоркой, солдатские ножи, несколько мятых трешек, фляга с мутным самогоном. Ничего, что могло бы их скомпрометировать. Пока Синицын не подошел к старому металлическому шкафу в углу. Он был не заперт. Синицын распахнул дверцы. На полке, среди ржавых инструментов и грязного тряпья, лежала карта города. Точно такая же, как висела в кабинете Громова. И на ней, обведенные красным карандашом, были три точки – адреса Афанасьева, Зайцева и Полонского. Рядом с картой лежал раскрытый на середине довоенный справочник по истории древнего мира. На странице, посвященной кельтским символам, жирной линией был подчеркнут абзац, описывающий спираль как знак вечного возвращения.

Рябов, увидев это, побледнел. Его ненависть сменилась растерянностью, а затем – яростью.

– Это не наше! – закричал он, срываясь. – Подбросили! Суки, подбросили!

Двое оперативников заломили ему руки за спину. Он не сопротивлялся, только тяжело дышал, глядя на Громова горящими глазами.

– Я же вижу, ты не из этих… не из штабных, – прохрипел он. – У тебя взгляд такой же, как у нас. Ты же видишь, что это подстава!

Громов молча смотрел на него. Он видел. Он видел все с самого начала. Слишком грубо. Слишком очевидно. Карта и книга, лежащие на самом видном месте, как реквизит на театральной сцене. Убийца не просто подставил этих людей. Он издевался над следствием, подсовывая ему эту примитивную, оскорбительную в своей простоте улику.

– Всех в управление, – ровным голосом приказал Громов. Он подошел к столу и поднял кобуру, к которой в первую секунду метнулся один из ветеранов. Это был трофейный «Вальтер». Разрешения на него, конечно, не было. Этого, вместе с картой и книгой, было более чем достаточно для отчета полковнику Фадееву. Капкан захлопнулся. Вот только он поймал не того зверя.

Комната для допросов в подвале управления была маленькой, душной, с голыми, выкрашенными в казенный зеленый цвет стенами. Единственная лампочка под потолком, прикрытая металлической сеткой, бросала резкий, безжалостный свет на стол, два стула и лицо Рябова. Шрам на его брови в этом свете казался глубоким, багровым рвом. Он сидел напротив Громова, заложив руки за спину, и молчал, упрямо глядя в стену. Его людей допрашивали в соседних кабинетах. Оттуда доносились обрывки криков и ругани. Здесь же царила тишина, густая и тяжелая, как вода на большой глубине.

Громов не начинал допрос. Он просто сидел и смотрел на Рябова. Он не курил. Он поставил на стол два граненых стакана и чайник с горячим, крепким чаем. Налил в оба стакана. Пододвинул один к Рябову. Тот даже не шелохнулся. Прошло минут десять. Тишина стала почти невыносимой.

– Ты служил в сто тридцать второй разведроте, – наконец сказал Громов. Голос его был тихим, почти разговорным. – Под командованием майора Белова. Форсировали Одер в феврале сорок пятого. За «языка», которого вы взяли у деревни Кляйн-Мюле, ты получил своего «Славу». Я прав?

Рябов медленно повернул голову и посмотрел на Громова. В его глазах промелькнуло удивление.