Убийства на линии фронта

Михаил Седов

Убийства на линии фронта

Первый жетон

Телефонный звонок, резкий, как треск сухого сука, расколол ночную тишину кабинета. Игорь Громов вздрогнул, выныривая из вязкой полудремы. Остывший чай в граненом стакане подрагивал, отражая тусклый свет настольной лампы. За окном октябрьский дождь вел бесконечный, заунывный разговор с городом, и его монотонный шепот по карнизу был единственным звуком в мире последние пару часов.

Он поднял тяжелую эбонитовую трубку. Холод пластика неприятно впился в ладонь.

– Громов.

– Товарищ старший следователь, извините за поздний час. Дежурный по городу. У нас труп. В порту, на четвертом причале. Похоже, ваше дело.

Голос в трубке был молодым, нервным, пытающимся казаться официальным. Громов потер переносицу. Тень усталости, въевшаяся в складки у глаз, казалось, стала еще глубже.

– Что значит «мое»?

– Странное там все, товарищ старший следователь. Очень. Патруль нашел. Говорят, не похоже на обычную бытовуху или ограбление.

Громов помолчал, прислушиваясь к треску в трубке и стуку дождя. Порт. Ночь. Странный труп. Эта комбинация не сулила ничего хорошего.

– Высылайте машину. Буду через двадцать минут.

Он положил трубку, и тишина снова сомкнулась, но уже другая – напряженная, полная ожидания. Игорь медленно поднялся. Старое ранение под коленом отозвалось тупой, ноющей болью – верный барометр скверной погоды и долгих ночей. Он подошел к окну. Порт-Арск расплывался в мокрой акварели огней. Силуэты портовых кранов, похожие на скелеты доисторических чудовищ, тонули в густом тумане, который приполз с залива вместе с дождем. Город засыпал, но его темные артерии продолжали жить своей, скрытой от посторонних глаз жизнью. И иногда эта жизнь давала кровавые метастазы.

Он накинул потертую кожаную куртку поверх кителя, проверил, на месте ли пистолет в кобуре, и вышел в пустой, гулкий коридор управления. Эхо его шагов, чуть приволакивающих на левую ногу, металось по стенам, облицованным казенной плиткой, и тонуло в темноте. Война закончилась год назад, но ее запах – смесь пороха, сырости и несбывшихся надежд – казалось, навсегда впитался в эти стены.

«Волга» дежурной части уже ждала у подъезда, ее единственный глаз-фара выхватывал из темноты косые струи дождя. Мокрый асфальт шипел под колесами, отражая неоновые вывески и редкие фонари, как разбитое черное зеркало. Город проносился мимо: величественные фасады с атлантами, держащими на плечах балконы, испещренные осколками, рядом с ними – слепые окна выгоревших зданий, зияющие, как пустые глазницы. Громов смотрел на эту картину не отрываясь. Он любил этот город, его шрамы и его гордую, несгибаемую стать. Он вернулся сюда, чтобы обрести покой, но город, казалось, не был готов его предоставить.

Четвертый причал встретил их промозглым ветром и острым запахом соли, мазута и гниющей щепы. Воздух был таким влажным и плотным, что его можно было пить. Несколько милицейских машин и санитарная «полуторка» сгрудились у огромного пакгауза, их фары прорезали туман, вырисовывая на мокром бетоне дрожащие световые коридоры. В этих коридорах суетились фигуры в плащах, их тени метались, вытягивались и ломались, создавая ощущение тревожного, ирреального театра.

К Громову подбежал молодой лейтенант, тот самый, что звонил. Лицо его под козырьком мокрой фуражки было бледным.

– Товарищ старший следователь Громов? Лейтенант Сомов. Вот, сюда, пожалуйста.

Он повел Игоря вглубь причала, к штабелям огромных деревянных ящиков, пахнущих смолой и морем. За ними, в тени колоссального портового крана, и была разбита сцена. Судмедэксперт, немолодой грузный мужчина в запачканном халате, уже колдовал над телом, светя себе ручным фонариком.

– Что у нас, Борис Маркович? – спросил Громов, подходя ближе. Его взгляд уже скользил по деталям, фиксируя все: разбросанные вокруг щепки, темные пятна воды, которые могли скрывать что угодно, блеск латунной гильзы в нескольких метрах от тела. Нет, не гильзы. Просто чей-то окурок.

– А то у нас, Игорь Матвеевич, что работка тебе предстоит интересная, – проворчал эксперт, не отрываясь от дела. – Мужчина, лет сорока пяти. Смерть наступила часа три-четыре назад. Один выстрел в затылок. Пуля девятимиллиметровая, скорее всего, ТТ. Но это не самое любопытное.

Он отодвинулся, давая Громову посмотреть.

Тело лежало в неестественно аккуратной позе, на спине, руки сложены на груди. Одет убитый был прилично: добротное драповое пальто, костюм, начищенные, хоть и забрызганные грязью ботинки. Лицо, застывшее и белое в свете фонаря, было незнакомым. Но взгляд Громова приковало другое.

На лбу жертвы, прямо над переносицей, был нацарапан какой-то символ. Неуклюжая спираль, перечеркнутая тремя короткими линиями. Символ был нанесен чем-то острым, неглубоко, но достаточно, чтобы выступила кровь, уже успевшая запечься темной корочкой.

– Это еще не все, – продолжил Борис Маркович, указывая пинцетом. – Посмотри на грудь.

Громов присел на корточки, стараясь не касаться ничего вокруг. Левая нога заныла сильнее. Он осторожно расстегнул верхние пуговицы пальто. Под ним, на белой рубашке, расплылось большое кровавое пятно, но не от раны. Кровью, густой и темной, был выведен еще один знак, похожий на грубо нарисованный глаз. А поверх этого знака, приколотый к ткани английской булавкой, висел стандартный армейский жетон. Алюминиевый овал, тускло блеснувший в свете фонаря.

Громов аккуратно, кончиками пальцев в перчатках, отцепил его. Взвесил на ладони. Холодный, легкий, безличный. Он перевернул его. На жетоне были выбиты фамилия, инициалы и личный номер.

«Кравцов С.В. 217-ОШР».

217-я отдельная штрафная рота.

– Документы при нем? – голос Громова стал жестким, собранным. Вся усталость испарилась, уступив место ледяной концентрации.

– Карманы пусты. Ни бумажника, ни часов. Чисто, – ответил лейтенант Сомов, нервно переминаясь с ноги на ногу. – Похоже на ограбление, но… вот это все…

Он неопределенно махнул рукой в сторону символов.

Громов поднялся. Он снова окинул взглядом всю сцену. Театральность. Вот слово, которое вертелось у него в голове. Все это было слишком нарочито, слишком показушно. Убийца не просто лишил человека жизни. Он оставил послание. Мрачное, кровавое, рассчитанное на то, чтобы его увидели и попытались прочесть.

– Оцепите всю территорию. Каждый сантиметр прочесать, – приказал он Сомову. – Ищите все: окурки, следы, пуговицы. Особое внимание на подходы к причалу. Он не мог испариться. Кто нашел тело?

– Патрульные, товарищ старший следователь. Обход делали. Говорят, ничего подозрительного не слышали. Ветер, гудки, шум порта… сами понимаете. Выстрел мог и затеряться.

Громов кивнул, его взгляд был прикован к лицу убитого. Что-то в нем казалось знакомым. Не черты, а общее выражение – интеллигентное, слегка утомленное.

– Личность установили?

– Пытаемся. Разослали ориентировку по постам. Может, кто из портовых его опознает.

Игорь снова присел рядом с телом. Он всматривался в детали, которые мог упустить эксперт. Ткань пальто – дорогая, почти новая. Ботинки – не армейские, гражданские, но сшиты на заказ. Руки – ухоженные, но с въевшимися мозолями на ладонях. Не рабочий, но человек, привыкший что-то держать в руках. Инструмент. Чертежный инструмент?

Он осторожно приподнял голову убитого. Входное отверстие было маленьким, аккуратным, почти без крови. Выходного не было. Пуля осталась в черепе. Выстрел с близкого расстояния, почти в упор. Убийца стоял сзади, возможно, жертва его даже не видела. Или доверяла ему.

– Театр. Дешевый, но рассчитанный на определенного зрителя, – пробормотал он себе под нос.

– Что вы сказали, товарищ следователь? – переспросил Сомов.

– Я говорю, лейтенант, что наш убийца хотел, чтобы мы увидели именно это. Символы, жетон… Это дымовая завеса. Он отвлекает наше внимание.

– Отвлекает от чего? От простого ограбления?

– Вряд ли, – Громов поднялся, отряхивая невидимые пылинки с брюк. – Человек в таком пальто и сшитых на заказ ботинках не носит с собой гроши. Но и грабитель, который забирает бумажник и часы, не станет тратить время на рисование узоров кровью. Это разные жанры. А здесь их пытаются смешать в одном представлении. И мне это не нравится.

Он отошел в сторону, к самому краю причала. Запах йода и гниющих водорослей щекотал ноздри. Вода тяжело плескалась о бетон, черная, маслянистая. Вдали, в тумане, глухо и меланхолично проревел пароходный гудок, и этот звук, полный тоски, идеально ложился на общую картину. Порт-Арск замер, притаив дыхание, словно огромный зверь, почувствовавший запах крови.

Война научила Громова читать знаки. Не мистические символы, а следы, оставленные человеком. Она научила его, что за самым сложным шифром часто скрывается простая и уродливая правда, а за самым очевидным следом – хитроумная ловушка. И сейчас все его инстинкты, отточенные на фронте, кричали, что это ловушка. Жетон штрафника на груди респектабельного мужчины, псевдо-ритуальные знаки, пустое пальто. Это было похоже на шифровку, составленную дилетантом, который очень хочет казаться профессионалом.

К нему подошел один из оперативников.

– Товарищ старший следователь, есть кое-что. Вон там, у ворот, нашли машину. «Победа». Дверца не заперта, ключи в замке. В бардачке документы на имя Афанасьева Аркадия Петровича, сорок шесть лет. Инженер-мостостроитель, работает в городском управлении капитального строительства.

Громов обернулся. Взгляд его снова упал на мертвое тело. Инженер. Мостостроитель. Это объясняло ухоженные, но сильные руки.

– Фотография в документах есть?

– Так точно.

Оперативник протянул ему небольшой служебный пропуск в картонной обложке. Громов посветил фонариком. С выцветшей черно-белой карточки на него смотрело то же самое лицо, что сейчас лежало на холодном бетоне. Только живое, с усталой усмешкой в глазах. Афанасьев Аркадий Петрович. Теперь у жертвы было имя.

– Проверьте, кому принадлежит жетон. Кравцов С.В. Через военкомат, через архивы. Мне нужна вся информация на этого человека. Жив ли, где служил, когда демобилизовался. И все, что сможете найти на Афанасьева. Семья, работа, связи. Особенно фронтовые. Может, служили вместе.

– Но жетон же штрафной роты… А Афанасьев – инженер, – с сомнением протянул лейтенант.

– Вот именно, – отрезал Громов. – В этом и есть главный вопрос.

Он вернулся к телу. Борис Маркович и его санитары уже готовились к транспортировке.

– Заберешь пулю, сразу сообщи мне, – сказал Громов эксперту.

– Как всегда, Игорь Матвеевич. К утру будет у тебя на столе, в баночке, с бантиком.

Громов не улыбнулся. Он смотрел, как тело, ставшее теперь просто «вещественным доказательством», бережно укладывают на носилки и накрывают брезентом. Спектакль окончен. Актеры уходят со сцены. Остались только декорации и вопросы.

Он снова достал из кармана жетон. Потер большим пальцем рифленые буквы. Кравцов С.В. Кто ты? Призрак из прошлого, чье имя использовали для кровавой инсценировки? Или ключ к разгадке?

Дождь почти прекратился, но туман сгустился, превращая мир в царство теней и размытых силуэтов. Громов чувствовал, как холод пробирается под куртку, до самых костей. Это был не просто холод октябрьской ночи. Это был холод тайны, липкий и всепроникающий. Он знал это ощущение. Оно всегда приходило в начале большого и грязного дела.

Он пошел к машине, не оглядываясь. Мысли работали четко и быстро, выстраивая первые, самые хрупкие версии.

Версия первая: месть. Кто-то мстит Афанасьеву за что-то, связанное с войной. Жетон – это намек на некое фронтовое братство или, наоборот, предательство. Символы – их опознавательные знаки.

Версия вторая: ограбление, которое пошло не так. Убийца – бывший уголовник или дезертир, нахватавшийся тюремной и лагерной «романтики». Отсюда и символы, и ненужная жестокость.

Версия третья, самая тревожная: это только начало. Это первое убийство в серии. И жетон с символами – это визитная карточка, подпись убийцы. Способ заявить о себе.

Именно эта третья версия заставляла холодок бежать по спине. Город только-только начал дышать полной грудью после войны. Люди учились заново улыбаться, стоять в очередях за хлебом без страха, что зазвучит сирена воздушной тревоги, строить планы на будущее. И сейчас кто-то хотел окунуть их обратно в паранойю, в страх перед невидимым врагом, который может ударить где угодно и когда угодно.

Когда «Волга» тронулась, Громов посмотрел на здание портового управления. В нескольких окнах на верхних этажах горел свет. Город продолжал жить. Но теперь в его крови появился яд. Маленькая капля, которая могла отравить весь организм.

Он сжал в кулаке холодный алюминиевый жетон. Его работа – найти противоядие. Найти того, кто решил, что война для него еще не окончена. Кто перенес линию фронта на мирные, мокрые от дождя улицы Порт-Арска. И он его найдет. чего бы это ни стоило. Война научила его не только читать следы, но и идти по ним до самого конца, даже если этот след ведет в самую глубокую тьму. А тьма сегодня ночью, казалось, была бездонной.

Шепот в переулках

Прошло двое суток. Двое суток, в течение которых город, казалось, затаил дыхание. Дождь сменился промозглой изморосью, которая висела в воздухе ледяной взвесью, оседая на воротниках шинелей и ресницах, превращая дыхание в густые клубы пара. Порт-Арск погрузился в серую палитру мокрого асфальта, темного кирпича и свинцового неба. Тишина в кабинете Громова стала плотнее, она больше не успокавала, а давила, как толща воды. Он перечитывал скупые строки предварительного отчета по делу Афанасьева, и слова расплывались, теряя смысл. Вся информация была поверхностной, как тонкий слой пыли на мебели в запертой комнате. Уважаемый инженер. Примерный семьянин. Безупречная биография. Ни врагов, ни долгов, ни порочащих связей. Чистый лист. А на чистом листе, как известно, особенно отчетливо видна любая клякса. И клякса на этом листе была кровавой.

Информация по жетону штрафника Кравцова так и не поступила. Военные архивы ворочались медленно, как сонные киты, и Громов понимал, что на быстрый ответ рассчитывать не стоит. Он чувствовал, как драгоценное время утекает, растворяясь в тумане за окном. Убийца затаился, и это ожидание было хуже всего. Оно было похоже на тишину перед артобстрелом, когда каждый нерв натянут до предела, и ты вслушиваешься в небо, пытаясь угадать, откуда прилетит первая смерть.

Она прилетела на третий день, под утро. Телефонный звонок был почти точной копией первого: тот же дребезжащий звук, тот же взволнованный голос дежурного. Только адрес был другой. Не продуваемый ветрами порт, а тихий, почти сонный переулок в старой части города, зажатый между доходными домами с облупившейся лепниной на фасадах.

Когда «Волга» Громова, шурша шинами по мокрой брусчатке, свернула в узкое горло переулка, он увидел ту же тревожную картину, что и на причале. Суета людей в форме, резкие лучи фонарей, выхватывающие из полумрака то испуганное лицо зеваки в окне, то мокрую кирпичную кладку, то блеск эпоксидной смолы на крыле милицейского мотоцикла. Воздух здесь был другим: густой, спертый, пахнущий прелыми листьями, сыростью из подворотен и дешевым табаком. Далекий гудок парохода сюда почти не долетал, зато отчетливо слышен был каждый звук: мерное капанье воды из проржавевшего водостока, чей-то кашель за закрытой дверью, скрип оконной рамы над головой. Городские шепоты.

Тело лежало в глубокой нише под аркой, ведущей во двор-колодец. Когда-то здесь, наверное, стояла статуя, но теперь от нее остался лишь позеленевший от времени постамент. Убитый сидел, прислонившись спиной к влажной стене, в позе спящего или пьяного. Но голова его была неестественно запрокинута, а на дорогом сукне офицерской шинели, прямо под орденскими планками, темнело знакомое кровавое пятно.

Громов подошел, чувствуя, как внутри все сжимается в холодный, тугой узел. Это был не гнев и не страх. Это была ледяная, звенящая ясность. Версия номер три подтвердилась. Это серия.

– Майор Зайцев, Иван Григорьевич, – доложил подбежавший лейтенант Сомов, на этот раз стараясь держаться увереннее, хотя бледность его выдавала. – Сорок два года. Начальник продовольственного склада окружного интендантского управления. Живет в соседнем доме. Жена говорит, вышел вечером в магазин за папиросами, и не вернулся. Она тревогу только утром подняла, думала, загулял с друзьями.

Громов опустился на корточки. Все повторялось с дьявольской точностью, словно убийца работал по методичке. На лбу тот же нацарапанный спиральный символ. На груди – грубо выведенный кровью глаз. И поверх него, приколотый все той же английской булавкой, – армейский жетон.

– Опять то же самое, – пробормотал Сомов, светя фонариком. – Как под копирку.

– Не совсем, – тихо возразил Громов. Его взгляд аналитика уже цеплялся за едва заметные различия. Руки Зайцева были холеными, с ухоженными ногтями – руки человека, не привыкшего к физическому труду. Шинель – новенькая, сшитая на заказ, из лучшего сукна. Сапоги сверкали, несмотря на грязь переулка. Перед ним был не инженер-трудяга, а процветающий офицер-снабженец. Человек, сидевший на распределении дефицита в голодное послевоенное время. Человек, у которого по определению не могло не быть врагов.

Он осторожно отцепил жетон. Новый номер, новая фамилия. «Рядовой Белкин А.П.». И никаких пометок о штрафбате. Просто пехота.

– Пустой? – спросил он, кивнув на карманы убитого.

– Как и в тот раз. Ни документов, ни денег, ни портсигара. Часы с руки сняты.

Громов поднялся. Он посмотрел наверх, на темные окна, обступившие двор-колодец со всех сторон. Десятки глаз могли видеть то, что здесь произошло. И десятки ушей могли слышать.

– Опросите всех жильцов. Каждую квартиру. Мне нужно знать все: кто что видел, кто что слышал. Любой крик, любой звук борьбы, торопливые шаги.

– Уже начали, товарищ старший следователь. Пока глухо. Говорят, ночью тихо было.

«Тихо», – мысленно повторил Громов. Убийца снова действовал бесшумно, как призрак. Он подстерег Зайцева в темной арке, возможно, окликнул по имени. Выстрел из ТТ с глушителем или удар ножом, а потом… потом этот жуткий, выверенный ритуал. Он не торопился. Он был уверен в себе.

Взгляд Громова упал на землю рядом с телом. Среди окурков и прочего мусора что-то блеснуло. Он аккуратно подцепил находку пинцетом. Это был крошечный осколок синего стекла, не больше ногтя. Не от бутылки. Края были оплавлены, а поверхность покрыта сетью мельчайших трещин, словно стекло подверглось воздействию высокой температуры. Он осторожно положил осколок в спичечный коробок. Деталь, которая не вписывалась в общую картину. А все, что не вписывалось, заслуживало самого пристального внимания.

Холодный, пахнущий формалином и стерильностью воздух морга показался почти освежающим после спертой атмосферы переулка. Елена Орлова стояла у секционного стола, накрытого простыней. Яркий свет без абажура заливал кафельные стены и никелированные поверхности, делая все тени резкими и глубокими. Она обернулась на звук шагов Громова, и в ее умных, чуть насмешливых глазах мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

– Еще один клиент для моего заведения, Игорь Матвеевич. У тебя начинается горячая пора.

– У нас, Елена Сергеевна, у нас, – поправил он, подходя ближе. – Что скажешь?

Она кивнула на тело.

– Картина та же. Смерть от одного выстрела в основание черепа, практически в упор. Из того же оружия, я почти уверена. Баллистика подтвердит, но калибр тот же. Символы нанесены уже после смерти. Царапина на лбу – скорее всего, кончиком ножа. Рисунок на груди – кровью самой жертвы. Все очень аккуратно. Наш художник – перфекционист.

– Или имитатор, – уточнил Громов.

Елена чуть заметно улыбнулась уголком губ.

– Именно. Есть одна деталь. Посмотри на жетон. Точнее, на то, как он приколот.

Громов наклонился. Булавка была продета через ткань шинели и застегнута.

– Что с ней не так?

– Булавка английская. Фабричная. Новая, блестящая. А теперь вспомни, чем пользовались на фронте, если нужно было что-то прицепить? Проволокой, скрученной ниткой, самодельной булавкой из гвоздя. Такие блестящие штучки были огромным дефицитом. Их берегли для починки гимнастерок, а не для того, чтобы вешать побрякушки на трупы. Это деталь из мирной жизни. Как и слишком ровные, каллиграфические символы. Солдат, который захочет оставить знак, нацарапает его зло, криво, как получится. А здесь – старательное вырисовывание.

Она взяла скальпель и указала на узел, которым бечевка жетона была привязана к кольцу булавки.

– А это что за узел?

– Понятия не имею. Не морской, не армейский. Больше похож на те, которыми перевязывают коробки с тортами. Слишком аккуратный, слишком… гражданский.

Громов выпрямился. Его теория получала все больше подтверждений. Убийца создавал образ, компилируя его из обрывочных представлений о войне, о мести, о тайных знаках. Он не был частью этой реальности, он ее конструировал.

– Что-нибудь еще? – спросил он.

– Под ногтями чисто. В карманах, кроме пыли, ничего. Но в волосах я нашла вот это.

Елена протянула ему маленькую чашку Петри. На дне лежало несколько темно-зеленых волокон, похожих на ворс.

– Слишком грубые для ткани одежды. Похоже на брезент. Старый, армейский. Возможно, с плащ-палатки или чехла для техники.

Громов кивнул, забирая чашку. Брезент. Синее стекло. Гражданский узел. Детали мозаики, которые пока не складывались в единую картину, но уже явно противоречили основной, «ветеранской» версии.

– Спасибо, Лена, – сказал он тише. – Ты видишь больше, чем просто раны.

– Это моя работа, Игорь. Читать то, что написано на телах. А твоя – читать то, что написано между строк. И, судя по всему, в этом деле текста между строк гораздо больше, чем в самих строках.

Выйдя из морга на улицу, Громов почувствовал, как изменился город. За одни сутки новость о втором убийстве расползлась по Порт-Арску, как чернила по промокашке. Она не кричала с газетных полос – там печатали только о восстановлении заводов и рекордах портовых грузчиков. Она шептала. Этот шепот Громов теперь слышал повсюду. В очередях за хлебом, где женщины испуганно переглядывались и плотнее кутали детей. В трамваях, где мужчины в потертых шинелях сбивались в группы и вполголоса обсуждали последние события, бросая косые взгляды на каждого входящего офицера. В курилках на заводах, где слова «фронтовики» и «справедливость» произносились с опасной смесью страха и одобрения.

Он зашел пообедать в небольшую пельменную на углу улицы Восстания. Густой пар, запах вареного теста, лука и дешевого табака висел в воздухе плотным облаком. Заведение было набито битком. Рабочие, демобилизованные солдаты, портовые грузчики – все сидели плечом к плечу за шаткими столиками, покрытыми клеенкой. Громов взял свою порцию пельменей и сел в углу, откуда было хорошо видно и слышно весь зал. Он не ел, а слушал.

– …второй уже. Снабженец. Говорят, на фронте пайки солдатские на сторону толкал, а сам икру жрал, – говорил хриплый голос за соседним столом. Его обладатель, пожилой мужчина с лицом, похожим на печеное яблоко, залпом выпил стопку водки.

– Правильно делают, – поддержал его молодой парень с пустым рукавом, заправленным за пояс. – Власть их не трогает, у них броня и связи. Так хоть ребята наши порядок наведут. Справедливость должна быть.

– А что за знаки-то на них рисуют? – спросил третий, с опаской оглядываясь.

– Говорят, это знак их братства. «Мстители», вроде как. Они еще на фронте поклялись всех крыс тыловых к ногтю прижать. Кто кровь проливал, тот и судить право имеет.

Громов медленно жевал остывший пельмень. Легенда рождалась на его глазах. Она была простой, понятной и, что самое страшное, желанной. Люди, уставшие от войны, от потерь, от несправедливости мирного времени, хотели верить в этих мстителей. Они хотели верить, что есть сила, способная покарать зло, до которого не дотягиваются руки закона. Убийца давал им эту веру. Он превращал свои кровавые преступления в акт высшего правосудия, и город готов был ему аплодировать.

Эта народная молва была опаснее самого убийцы. Она не только создавала ему идеальное прикрытие, но и мешала следствию. Свидетели теперь будут молчать, сочувствуя «мстителям». Окружение жертв будет лгать, боясь стать следующими. Он боролся не просто с хитроумным преступником, а с мифом, который тот породил. А мифы, как известно, пуленепробиваемы.

Квартира майора Зайцева разительно отличалась от скромного жилища инженера Афанасьева. Она располагалась в «генеральском» доме, с высокими потолками, дубовым паркетом и тяжелыми бархатными шторами на окнах. В воздухе стоял густой запах нафталина, дорогих духов и чего-то лекарственного, скорее всего, валерьянки. Громова встретила вдова, Антонина Зайцева – высокая, еще красивая женщина лет тридцати пяти, с гордой осанкой и заплаканными, но злыми глазами. На ней был дорогой шелковый халат, а на пальцах поблескивали кольца с камнями, которые в 1946 году выглядели вызывающе.