Убийства на линии фронта

– Третий, Громов, – голос полковника был тихим, но в этой тишине чувствовался скрежет сжатых зубов. – Третий за неделю. Чиновник из штаба округа. Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что мне уже звонили из Москвы. И им совершенно не понравился мой доклад. Им не понравились слова «неизвестный», «версии» и «прорабатываются».

Фадеев резко обернулся. Его глаза, маленькие и колючие, буравили Громова.

– Весь город гудит, как растревоженный улей. Люди боятся выходить на улицу. Они шепчутся о каком-то «фронтовом братстве», о «мстителях». Они оправдывают убийцу! Мы теряем контроль, Громов.

– Страх – плохой советчик, товарищ полковник, – ровно ответил Игорь, глядя прямо в глаза начальнику.

– А бездействие – еще хуже! – рявкнул Фадеев, ударив костяшками пальцев по полированной поверхности стола. – Я читал твои отчеты. «Ритуальная версия представляется сомнительной», «признаки инсценировки»… Что это за философия? Ты следователь или писатель? У тебя есть конкретный, понятный след! Группа обиженных войной, озлобленных фронтовиков решила устроить самосуд. Все предельно ясно! Их жертвы – инженер, наживавшийся на стройках, интендант-хапуга и теперь вот – штабная крыса, распределявшая пайки. Мотив налицо! А ты мне пишешь про какие-то «несоответствия в узлах на бечевке»!

– Эти несоответствия и есть факты, – голос Громова оставался спокойным, но в нем появилась сталь. – А версия о «мстителях» – это миф, который нам подбросил убийца. И мы его с готовностью проглотили. Жетоны принадлежат давно погибшим или пропавшим без вести солдатам. Убитые не были связаны на фронте. Никак. Эта версия не выдерживает элементарной проверки.

– Тогда проверь ее как следует! – Фадеев подошел к Громову почти вплотную. От него пахло одеколоном «Красная Москва». – Подними списки всех демобилизованных из штрафных рот. Проверь всех ветеранов с психическими отклонениями. Встряхни всю уголовную среду! Мне нужен результат, Громов, а не твои тонкие наблюдения! Мне нужно имя. И желательно, чтобы у этого имени были ордена и обида на советскую власть. Москва хочет именно такую историю. И ты мне ее предоставишь.

Громов молчал. Он смотрел на полковника и видел не начальника, а испуганного функционера, который боится не за жизни людей, а за свое кресло. Фадеев хотел не раскрыть преступление, а закрыть дело. Назначить виновных и отрапортовать наверх.

– Вы предлагаете мне пойти по ложному следу, товарищ полковник.

– Я предлагаю тебе, старший следователь, – Фадеев понизил голос до угрожающего шепота, – выполнить приказ. Или я передам это дело другому. Тому, кто понимает политический момент. У тебя сорок восемь часов, чтобы дать мне первых подозреваемых по «ветеранской» линии. Это все. Можешь идти.

Громов развернулся и вышел, не сказав больше ни слова. За его спиной дверь кабинета закрылась с глухим, окончательным стуком. Он шел по гулким коридорам управления, и эхо его шагов звучало как отсчет времени на таймере. Сорок восемь часов. Ему дали сорок восемь часов, чтобы найти козла отпущения. Или он потеряет дело, и тогда правда утонет в бумагах, отчетах и политической целесообразности.

Он не поехал в свой кабинет. Он не стал вызывать оперативников и давать им бессмысленные поручения. Вместо этого он поехал в архив. Приказ начальства он проигнорировал. У него был свой приказ, отданный самому себе: найти правду.

В затхлой тишине архива, среди пыльных стеллажей, он снова почувствовал себя на своем месте. Здесь не было политики и страха. Здесь были только факты, запертые в картонных папках. Он запросил личное дело Полонского Семена Борисовича. Папка была пухлой, полной благодарностей, характеристик и справок. Громов пролистывал ее, почти не читая, его взгляд искал лишь одну, заветную строчку, одну аббревиатуру. И он ее нашел.

В самом конце раздела «Трудовая деятельность до 1941 года». Неприметная запись, сделанная фиолетовыми чернилами: «С 18.06.1939 по 15.01.1941 – ст. бухгалтер-ревизор в системе ГУВСР №12».

Громов закрыл папку. Руки его не дрожали. Внутри все было спокойно и холодно, как лед. Теперь это была не теория. Это была доказанная система. Инженер-проектировщик. Начальник снабжения. Бухгалтер-ревизор. Три ключевые фигуры любой большой стройки. Три человека, которые знали все о сметах, материалах и финансах. Три мертвеца. Кто-то методично, одного за другим, вырезал все руководство секретного довоенного проекта. И этот кто-то все еще был на свободе. И, скорее всего, его список еще не был закончен.

Он вышел из архива, когда уже начало смеркаться. Город погружался в вечерний озноб. Улицы были на удивление пустынны. Страх делал свою работу лучше любых комендантских часов. Громов не поехал в управление. Он пошел пешком, бесцельно, давая мыслям прийти в порядок. Ноги сами привели его в порт. Он стоял на том самом четвертом причале, где все началось. Ветер трепал полы его куртки, донося соленые брызги и запах мазута. Рядом, на соседнем пирсе, шла работа. Вспыхивали и гасли сине-белые звезды электросварки, и их резкий, ирреальный свет на мгновение выхватывал из темноты фигуры рабочих в брезентовых робах и тяжелых масках.

Громов замер, глядя на эти вспышки. В кармане его лежал спичечный коробок с осколком синего стекла. Стекла от маски сварщика. Он подошел ближе к ограждению, всматриваясь в работу. Сноп искр, шипение плавящегося металла, едкий запах озона. Это был мир грубой физической силы, раскаленного железа и точных, выверенных движений. Мир, бесконечно далекий от кабинетов инженеров и бухгалтеров. Но теперь Громов знал, что эти миры связаны. Связаны так же прочно, как сварка соединяет два листа стали.

Он вернулся в свой кабинет глубокой ночью. На столе лежала записка от дежурного: «Звонил полковник Фадеев. Трижды. Требовал доклад о проделанной работе». Громов скомкал записку и бросил в корзину. Он сел за стол, достал чистый лист бумаги и написал три фамилии: Афанасьев, Зайцев, Полонский. Рядом с каждой он поставил должность и дату службы в ГУВСР №12. Затем он обвел их все одной жирной линией. Это был не список жертв. Это была карта минного поля, по которому он шел.

Ему нужен был кто-то, кто знал это поле. Кто-то, кто мог бы рассказать ему, что за секреты хранило в себе это двенадцатое управление. Что они строили там, на краю страны, перед самой войной, и что за грехи пытались похоронить под толщей времени и бетона.

Он открыл ящик стола и достал служебный справочник довоенных лет, толстый, потрепанный том в картонном переплете. Он не знал, что ищет. Просто перелистывал страницы, вглядываясь в списки имен и должностей. И наткнулся на него случайно. В разделе «Шифровально-штабной отдел». Неприметная строчка. «Зотов Семён Игнатьевич, криптограф 1-го ранга, прикомандирован к ГУВСР №12».

Громов замер. Криптограф. Человек, чья профессия – разгадывать шифры и хранить тайны. Человек, который по долгу службы мог знать то, чего не знали даже инженеры и бухгалтеры. Он быстро нашел в адресном столе его данные. Зотов Семен Игнатьевич, пенсионер, проживал на Литейной улице, в старом доходном доме.

Часы на стене пробили два. Город за окном спал тревожным, беспокойным сном. У Громова оставалось чуть больше суток из отведенного ему срока. Он мог бы сейчас сесть и написать фальшивый отчет для Фадеева, перечислив пару случайных фамилий из списков штрафников. Купить себе время. Но он знал, что это будет означать поражение. Это будет означать, что убийца победил, заставив систему работать на себя.

Он поднялся, надел свою потертую кожаную куртку. Взял со стола три жетона – три ключа от мертвых солдат. Он пойдет сейчас. Ночью. Потому что тайны, которым почти десять лет, лучше всего открываются под покровом темноты. Он вышел из пустого, гулкого здания управления и шагнул в туманные, полные страха улицы Порт-Арска. Он шел не как следователь, идущий на допрос. Он шел как разведчик, отправляющийся в глубокий тыл врага, зная, что у него есть только один шанс найти там ответы и вернуться живым. Он шел к человеку, который, возможно, был последним живым носителем шифра, ключа к разгадке убийств на линии фронта. И он чувствовал, что за каждым его шагом из темноты подворотен следят невидимые глаза убийцы, который тоже не хотел, чтобы старые шифры были прочитаны.

Голос из архива

Литейная улица дышала холодной, застарелой сыростью. Здесь, в лабиринте дворов-колодцев, куда никогда не заглядывало солнце, воздух казался густым и тяжелым, как мокрое сукно. Фонари висели редко, их тусклый желтый свет тонул в тумане, едва успев коснуться обледенелых булыжников и облупившихся фасадов. Шаги Громова звучали одиноко и гулко, отражаясь от стен, испещренных оспинами времени и войны. Каждый шаг был выверен, бесшумен, но в этой мертвой тишине даже стук его сердца казался оглушительным. Он шел вглубь города, в его прошлое, туда, где на пыльных полках, как заспиртованные уродцы в банках, хранились чужие тайны.

Нужный ему дом был старым, выше и мрачнее своих соседей, с атлантом, потерявшим в бомбежке руку, но упрямо продолжавшим подпирать щербатый балкон. Парадная встретила Громова запахом кислой капусты, кошачьей мочи и чего-то еще – сладковатого, неуловимо-тленного запаха самой бедности. Тусклая лампочка под потолком, засиженная мухами, бросала на стертые каменные ступени дрожащие, больничные тени. Он поднимался на четвертый этаж, и скрип протертых досок под его ногами был похож на старческое ворчание. Воздух становился суше, гуще, пропитываясь новым ароматом – запахом старой бумаги.

Дверь квартиры номер двенадцать была обита черным, потрескавшимся дерматином, из прорех которого торчала свалявшаяся конская шерсть. Медный глазок тускло блеснул, когда Громов нажал на кнопку звонка, чей дребезжащий, нервный звук показался в этой тишине выстрелом. Прошла минута. Другая. Когда он уже решил, что ошибся адресом или хозяина нет дома, за дверью послышался сухой, шаркающий кашель, а затем щелкнул замок.

Дверь приоткрылась ровно на ширину цепочки, и в темной щели появился один глаз. Яркий, внимательный, выцветший до цвета осеннего неба, он изучал Громова без любопытства, но с тотальным, всепроникающим недоверием.

– Что вам нужно? – голос был таким же сухим и скрипучим, как половицы в подъезде.

– Зотов Семен Игнатьевич? – Громов не стал показывать удостоверение. Таким людям казенная корочка говорила меньше, чем прямой взгляд. – Старший следователь Громов. У меня к вам несколько вопросов. Они касаются вашей службы до войны.

Глаз в щели сузился. Наступила пауза, такая долгая, что Громов успел услышать, как где-то внизу хлопнула входная дверь и заскулила собака.

– До войны никого не осталось, – наконец произнес голос. – Ни службы, ни людей. Вы опоздали лет на семь.

– Некоторые призраки не имеют срока давности, – спокойно ответил Громов. – Мои как раз из таких.

Он достал из кармана один из жетонов. Не тот, что принадлежал мертвецу Кравцову, а другой, с фамилией Белкина. Он не протянул его, а просто держал на раскрытой ладони так, чтобы свет из подъезда упал на выбитые буквы.

Цепочка за дверью звякнула и соскользнула. Дверь медленно, с протестующим скрипом, отворилась.

На пороге стоял невысокий, иссохший старик в застиранной сатиновой пижаме и стоптанных тапочках. Поверх пижамы был накинут потертый шерстяной халат. Седые, редкие волосы торчали во все стороны, а лицо, покрытое сетью глубоких морщин, казалось вырезанным из старого дерева. Но глаза… глаза жили своей, отдельной, напряженной жизнью. Это были глаза человека, привыкшего видеть мир как набор шифров, которые нужно взломать.

– Входите, следователь, – сказал он, отступая в темный коридор. – Только не наследите мне тут своей мирской суетой.

Квартира Семена Зотова была не жилищем. Это был архив. Мавзолей. Храм, посвященный одному божеству – печатному слову. Книги, папки, переплетенные подшивки газет и журналов были повсюду. Они стояли на полках, лежали на полу высокими, чуть покосившимися башнями, громоздились на стульях, на подоконнике, вытесняя из этого пространства все живое. Воздух был неподвижным, насквозь пропитанным запахом пыли, старой бумаги и слабого отвара цикория. Из всей мебели, не заваленной бумажным хламом, Громов разглядел лишь узкую железную кровать в углу, накрытую солдатским одеялом, и небольшой стол, на котором, в круге света от зеленой лампы, лежала раскрытая книга и стояла чашка. Единственный звук, нарушавший тишину, – мерное, гипнотическое тиканье высоких напольных часов с медным маятником. Они отсчитывали время, которое в этой квартире, казалось, остановилось навсегда.

– Садитесь, если найдете куда, – проскрипел Зотов, указывая на единственный стул, на котором лежала стопка старых карт. Он не предложил его освободить. Громов молча снял карты, аккуратно положил их на пол и сел.

Старик опустился в старое, продавленное кресло напротив, закутался в халат и уставился на Громова своими пронзительными глазами. Он не спрашивал, зачем тот пришел. Он ждал. Как сфинкс, который уже знает и вопрос, и ответ, но которому интересен сам процесс.

Громов не стал ходить вокруг да около. Он достал из портфеля три фотографии. Крупные, сделанные криминалистами снимки. Лоб инженера Афанасьева. Грудь майора Зайцева. Скамейка в парке с телом финансиста Полонского. На каждой фотографии – символы. Спираль и глаз. Он молча положил их на стол, в круг света, рядом с чашкой из-под цикория.

Зотов наклонился. Он не выказал ни удивления, ни отвращения. Его лицо оставалось бесстрастным. Он смотрел на кровавые знаки с тем же вниманием, с каким, наверное, разглядывал немецкие шифрограммы. Его тонкие, почти прозрачные пальцы с въевшимися в кожу чернилами слегка подрагивали. Он долго молчал, и только тиканье часов заполняло паузу.

– Дешевка, – наконец выдохнул он. Слово прозвучало как приговор. – Безграмотная, пошлая театральщина.

Громов не шелохнулся. Он ждал продолжения.

– Вы ведь пришли ко мне, следователь, потому что думаете, что это какой-то тайный военный код? Шифр некоего «братства»? – Зотов усмехнулся, и эта усмешка превратила его лицо в пергаментную маску. – Так вот, разочарую вас. Человек, который это рисовал, о настоящих шифрах имеет такое же представление, как кухарка об управлении государством.

Он взял со стола карандаш, чей грифель был заточен до остроты иглы.

– Смотрите сюда, – он ткнул кончиком карандаша в фотографию спирали на лбу Афанасьева. – Вы видите эту линию? Она ровная, плавная. Нажим одинаковый. Это каллиграфия, а не шифр. Любой полевой код, любая система меток создается по двум принципам: скорость и простота нанесения и максимальная сложность для расшифровки посторонним. Знаки должны быть угловатыми, резкими, состоять из прямых линий, которые можно быстро нацарапать на чем угодно – на стене, на прикладе, на коре дерева. Спираль – это нонсенс. Чтобы ее вывести, нужно время. Это рисунок, а не знак. Это сделано для того, чтобы произвести впечатление на дилетантов. На вас.

Он перевел карандаш на фотографию кровавого глаза.

– А это… – он поморщился, словно от зубной боли. – Это вообще из другой оперы. Из дешевых приключенческих романов. Все эти тайные общества, мистические символы… В армии все проще и грубее, следователь. Правда войны написана не символами, а цифрами, координатами и позывными. Она пахнет не мистикой, а порохом и кровью. Это же… это пахнет нафталином и плохим театром.

– То есть, это имитация? – голос Громова был ровным, но внутри все ликовало. Старик не просто подтверждал его догадку. Он давал ей неопровержимое научное обоснование.

– Это не имитация. Это пасквиль. Пародия, – отрезал Зотов. – Понимаете, настоящий шифр – это язык. У него есть своя грамматика, свой синтаксис, своя внутренняя логика. Даже если вы не знаете языка, вы можете отличить осмысленную фразу от случайного набора букв. Так вот, это – случайный набор. Это абракадабра, созданная человеком, который слышал, что существуют секретные коды, но никогда не видел ни одного из них. Он взял элементы, которые показались ему «таинственными», и слепил из них это уродство. Цель одна – пустить вас по ложному следу. Заставить искать черную кошку в темной комнате, особенно когда ее там нет.

Зотов откинулся в кресле. Его дыхание было шумным, со свистом.

– Пока вы ищете мифических «мстителей», настоящий убийца спокойно делает свое дело. И, судя по всему, он не так глуп, как его художества.

Громов помолчал, давая старику перевести дух. Затем он достал из кармана три алюминиевых жетона и выложил их на стол рядом с фотографиями. Они тускло блеснули в свете лампы.

– А это?

Зотов взял один из них, поднес близко к глазам. Его пальцы ощупывали выбитые буквы, словно он был слепым и читал шрифт Брайля.

– Жетон… Стандартный. Номера, фамилии… Это уже ближе к делу. Это уже не мистика, это документ. Хотя и он может лгать. Откуда они у вас?

– Их нашли на убитых. По одному на каждом.

– И вы, конечно, проверили эти фамилии? – в глазах старика появился живой интерес.

– Проверил. Все трое – Кравцов, Белкин и еще один, Синицын, – числятся погибшими или пропавшими без вести в сорок втором и сорок третьем.

Зотов медленно положил жетон на стол.

– Ну вот, – он развел руками. – Картина маслом. Фальшивые символы и жетоны мертвецов. Классическая операция по дезинформации. Вам подсовывают красивую, простую и очень удобную для начальства версию – обиженные фронтовики вершат правосудие. И пока все управление сбивается с ног, разыскивая этих призраков, настоящая причина убийств остается в тени. Вам нужно искать не то, что их объединяет на этих фотографиях. Вам нужно искать то, что их объединяло в жизни. До того, как они стали трупами с побрякушками на груди.

Громов смотрел на старика, и его уважение к нему росло с каждой минутой. Этот отшельник, запертый в своей бумажной гробнице, видел всю картину яснее, чем полковник Фадеев со всем его аппаратом.

– Я нашел, что их объединяло, – тихо сказал Громов.

Тиканье часов, казалось, стало громче. Зотов подался вперед, его глаза впились в лицо Громова.

– И что же?

– Главное Управление Военно-Строительных Работ номер двенадцать. ГУВСР-12. Все трое – инженер, снабженец и бухгалтер – работали там в одно и то же время. С тридцать девятого по сорок первый год.

При этих словах что-то изменилось. Словно невидимый сквозняк пробежал по комнате, и пыль, веками лежавшая на книгах, шевельнулась. Лицо Зотова окаменело. Он медленно, очень медленно отвел взгляд от Громова и уставился на маятник часов. Его пальцы вцепились в подлокотники кресла так, что побелели костяшки.

– Двенадцатое управление… – прошептал он, и в его голосе больше не было ни сарказма, ни менторского тона. Только глухая, застарелая боль. – Значит, оно все-таки всплыло. Я думал, его похоронили навсегда. Под бетоном и кровью.

– Вы тоже там были, – это был не вопрос, а утверждение. – В справочнике указано, что вы были прикомандированы к ним как криптограф.

Зотов криво усмехнулся, не глядя на Громова.

– Криптограф… – повторил он. – Я должен был шифровать их донесения. Но там нечего было шифровать, следователь. Потому что самые главные тайны они хранили не в бумагах. Они их закапывали в землю.

Он поднялся, подошел к окну и отодвинул штору. За стеклом была только чернильная тьма и редкие мокрые снежинки, лениво кружащиеся в свете далекого фонаря.

– Это была не стройка. Это был Вавилон. Грандиозный проект на западной границе. Укрепрайоны, аэродромы, подземные бункеры. Туда гнали эшелонами все – цемент, арматуру, технику, людей. И деньги. Огромные, немыслимые деньги. Никто ничего не считал. Страна готовилась к войне, и на оборону не жалели ничего. Идеальное место для воровства.

Он говорил тихо, монотонно, словно читал вслух страницу из давно забытой книги.

– Воровали все и на всех уровнях. От прораба, который списывал «на усушку и утруску» пару мешков цемента, до самого верха, где в отчетах одни объекты подменялись другими, а кубометры бетона существовали только на бумаге. Афанасьев чертил проекты. Зайцев поставлял материалы. Полонский закрывал на все глаза в финансовых отчетах. Они были винтиками в огромной машине. Не самыми главными, но и не последними. Они знали цифры. Они знали схемы. Они знали фамилии.

– Чьи фамилии? – спросил Громов, чувствуя, как холодок пробежал по спине.

Зотов обернулся. Свет из-за его спины делал его фигуру темным, бесплотным силуэтом.

– Тех, кто стоял наверху. Тех, кто превратил оборонный проект в личную кормушку. Фамилии, которые и тогда произносили шепотом. А сейчас… сейчас эти люди сидят в высоких кабинетах. У них безупречные биографии героев войны и грудь в орденах. Война все списала. Она похоронила под своими руинами и двенадцатое управление, и все его грязные секреты.

– Но кто-то решил выкопать их обратно, – закончил за него Громов.

– Нет, – покачал головой старик. – Все наоборот. Кто-то решил, что могила недостаточно глубока. Что свидетели, которые выжили в войне, слишком много знают. И их нужно закопать рядом с их тайнами. Навсегда. А весь этот маскарад с «мстителями» – это чтобы никто не догадался, в какой стороне нужно копать. Чтобы все думали, что это эхо войны, а не эхо довоенного воровства.

Он вернулся к столу и сел в кресло. Он выглядел смертельно уставшим, словно этот короткий разговор отнял у него последние силы.

– Уходите, следователь, – сказал он глухо. – Вы получили то, за чем пришли. Символы – фальшивка. Ищите не тех, кто мстит за войну, а тех, кто боится правды о том, что было до нее.

Громов поднялся. Он понимал, что старик больше ничего не скажет. Он уже сказал слишком много.

– Еще один вопрос, Семен Игнатьевич. Если кто-то зачищает свидетелей, почему вы еще живы? Вы ведь тоже там были.

Зотов поднял на него свои выцветшие, бесконечно усталые глаза.

– Потому что я был всего лишь шифровальщиком. Я видел только цифры, а не то, что за ними стояло. Я был функцией, машиной. А главное… – он на мгновение замолчал. – Главное, я умею молчать. Я молчал тогда, когда писал отчет о «нецелесообразности дальнейшего использования устаревших шифров» и просил о переводе. Я молчал всю войну. И я молчал все это время после нее. Я превратил свою жизнь в архив. А в архивах, как известно, хранят молчание.

Громов кивнул. Он аккуратно сложил фотографии, собрал со стола жетоны.

– Спасибо за помощь.

Он уже был в коридоре, когда Зотов окликнул его.

– Следователь!

Громов обернулся. Старик стоял в дверном проеме своей комнаты, темный силуэт на фоне гор из книг.

– Вы похожи на человека, который пойдет до конца, – тихо сказал он. – Поэтому примите совет от старого шифровальщика. Иногда, чтобы прочитать сообщение, нужно смотреть не на буквы, а на пробелы между ними. Ищите не то, что есть, а то, чего не хватает. И будьте осторожны. Те, кого вы ищете, не остановятся ни перед чем. Они уже однажды похоронили правду под тоннами бетона. Поверьте, похоронить под двумя метрами земли одного настырного следователя для них будет гораздо проще.

Громов вышел на лестничную клетку и плотно прикрыл за собой дверь. Замок внутри щелкнул, отрезая мир архива от мира живых. Он спускался по темной, скрипучей лестнице, и слова старика эхом звучали у него в голове. «Смотреть на пробелы между ними».

Когда он вышел на улицу, мокрый снег повалил гуще. Он ложился на плечи, на ресницы, таял на щеках, как холодные слезы. Город спал, укрытый белым, обманчиво чистым саваном. Но Громов теперь знал, что под этим саваном скрывается грязь. Огромная, застарелая, смертельно опасная. Версия о «мстителях» окончательно умерла в пыльной квартире старого криптографа. Но вместо нее родилась новая, куда более страшная правда. Он теперь знал, что ему противостоит не безумный одиночка, не группа фанатиков. Ему противостояла система. Безжалостная, могущественная, сросшаяся с властью и прикрытая геройским прошлым. И эта система начала убивать, чтобы защитить себя. Он сделал шаг в кружащуюся метель. Теперь он знал, куда идти. И он знал, что этот путь будет очень, очень холодным.

Ложный след

Утро сорок седьмого часа ультиматума полковника Фадеева пахло остывшим металлом и мокрым снегом, который лениво кружился за высоким стрельчатым окном, превращая мир в размытый, монохромный отпечаток. В оперативном штабе, который Громов развернул в соседнем с его кабинетом помещении, воздух был густым и наэлектризованным, как перед грозой. Он состоял из сухого, шершавого шелеста бумаг, тихого зудения селекторной связи и острого запаха типографской краски от свежих ориентировок, смешанного с ароматом дешевого табака и человеческой усталости. Десяток лучших оперативников города, выдернутых из других дел, сидели за сдвинутыми вместе столами, их лица в свете низко висящих зеленых абажуров казались вылепленными из воска.