Ожог каспийского ветра

Людмила Ладожская

Ожог каспийского ветра

Глава 1. Сортавала, 9 мая 2003 года

Солнце в мае в Сортавала – гость редкий и долгожданный. Оно пробивалось сквозь легкую дымку над Ладогой, золотя купола Никольской церкви и заставляя вспыхивать окна старых финских домов на Комсомольской. Холодноватый и прозрачный воздух пах сосной, сырой землей и… праздником.

Около подъезда одного из тех самых добротных, выкрашенных в теплый охристо-желтый цвет финских двухэтажных домов стоял Клим. Он застегнул на молнию хорошую, фирменную, хоть и не новую куртку и вышел на Комсомольскую. Его еще слегка сонный взгляд блуждал по тихой улице. Клим вырос в семье отставного майора-пограничника, где всегда царил порядок и некая военная строгость, даже в праздники. Ни в чем не знал нужды, хотя что-то в этой ухоженной правильности иногда щемило.

«Андрюха уже ждет, наверное», – подумал Клим, ускорив шаг. Он свернул на Ленина, к общежитию техникума. Контраст был разительным. Если Комсомольская дышала почти столичным спокойствием и достатком, то здесь, у общаги, кипела жизнь попроще, пошумнее. Парни из районов Карелии и соседних областей, будущие строители, как и он сам, механики, ветеринары толпились у входа, смеялись, перекрикивались, поправляя наглаженные рубашки и галстуки в предвкушении парада.

Андрей стоял чуть в стороне, прислонившись к шершавой стене общаги. Он уже был готов. Темные джинсы, чистая, но застиранная рубашка, простая куртка. В руке – свернутый флаг. Увидев Клима, он слегка кивнул. Уголок губ тронула едва заметная улыбка. Они были удивительно похожи – оба под метр девяносто, темно-русые, с правильными, резковатыми чертами лица. Как братья-близнецы, которых разлучили в детстве. Но если у Клима во взгляде еще бродила юношеская неопределенность, некая тень неуверенности, прячущаяся за показной бравадой, то глаза Андрея были спокойны, серьезны и на удивление взрослы. В них читалась привычка рассчитывать только на себя. Воспитывать себя самому. Жизнь в общаге, где каждый гвоздь в стену – это твое личное достижение, накладывала свой отпечаток.

– Привет, аристократ, – хрипловато бросил Андрей, отталкиваясь от стены. – Что-то ты какой-то заспанный! Небось всю ночь к экзаменам готовился?

– И тебе доброе, пролетарий, – усмехнулся Клим, протягивая руку. – Когда-то надо начинать! А тебе как спалось?

– Как обычно. Под песни пьяного соседа про Афган и вечную любовь, – кивнул Андрей в сторону кучки второкурсников. – Твои-то как? Майор уже в орденах?

– Угу. Мать на кухне пироги к столу колдует. Все по уставу, – подмигнул Клим.

Они двинулись по Ленина к мосту через залив Вакколахти. Город постепенно оживал. Навстречу шли семьи с детьми, старики в пиджаках с колодками медалей, девчонки из их же техникума, нарядные, смеющиеся. Повсюду – флаги. Красные, алые, трепещущие на легком ветерке с Ладоги. Звучала музыка – то марш из репродуктора, то гармонь где-то в переулке.

– Так, сейчас за Полькой, потом к своим в колонну пристроимся! – сказал Клим, переходя мост.

Вода в заливе под ними была темно-синей, почти черной, лишь кое-где отражая небо. За мостом открывался другой Сортавала – более тихий, почти дачный. Улочки с деревянными домами, палисадниками.

– А куда ж без нее? – ответил Андрей, его взгляд стал чуть мягче. – Она уже наверняка ждет!

Пионерский переулок был обладателем небольших, но аккуратных домов еще финской постройки. В начале улицы стояла первая школа, как гигантский привратник, будто выбирала кого пропустить, а кого отправить восвояси. Они остановились у калитки одного из домиков, где занавески на окнах уже были отодвинуты, приглашая солнечный свет в дом. Клим собирался позвать, но дверь распахнулась сама.

На крыльцо вышла Полина. Солнце поймало ее русые, собранные в тугой хвост волосы, заставив их светиться. Простое синее платье сидело на ней удивительно хорошо, подчеркивая хрупкость фигуры. В руках – маленький букетик гвоздик. Отличница, тихая, но с огоньком в карих глазах. Воспитывала ее одна мать, медсестра из местной больницы. И эта ее самостоятельность, легкая тень ответственности, читалась даже в ее осанке.

– Привет, ребята! – улыбнулась она, и лицо ее сразу озарилось теплом. – Я готова! Опаздываем?

– Как раз вовремя, Полександровна, – широко улыбнулся Клим, открывая калитку. – Парад без нас не уйдет. Мы не допустим! Правда, Андрюха?

– Привет, Поля, – Андрей кивнул сдержаннее, но в его серьезных глазах мелькнуло что-то теплое, почти нежное. Он смотрел на нее иначе, чем Клим. Глубже? А, может, терпеливее? Или просто надежнее прятал чувства.

Полина легко соскочила с крыльца, присоединившись к ним.

– Мама уже ушла, на работу, – пояснила она. – Сказала, вечером ждет в гости. Напекла гору пирожков.

– Знатно! – оживился Клим. – Твоя мама – волшебница! Особенно люблю ее пирожки с картошкой!

Они пошли обратно по мосту, к центру, откуда уже доносились первые аккорды военного оркестра. Клим шел чуть впереди, энергичный, размахивая руками, что-то рассказывая Полине. Андрей чуть сзади, молчаливый, наблюдательный. Его взгляд скользил по знакомым улицам, по праздничным флагам, по профилю Полины, когда она смеялась в ответ на шутки Клима. В этом утре, пропитанном майской прохладой, запахом кофе и гвоздик, звуками приближающегося парада, было что-то хрупкое и бесконечно дорогое. Дружба. Юность. Сортавала. День Победы. Все казалось прочным, как гранитные берега Ладоги, и вечным, как само это небо над Карелией.

Они еще не знали, что ветер с Ладоги, несущий запах сосны и свободы, однажды сменится жгучими, пыльными шквалами Каспия. Что гранит может дать трещину. Что вечность иногда длится всего несколько лет. А пока они просто шли втроем на парад – два брата по духу и девушка, чьи судьбы были переплетены пока лишь тонкими, невидимыми нитями студенческой дружбы на фоне утра великого праздника в маленьком городке у огромного озера.

Глава 2. Хрустальная ваза

Парад по Карельской улице был не столько маршем, сколько живым, шумным потоком. Знамена, оркестр, ветераны в машинах, улыбки, слезы на глазах старушек. Клим, Андрей и Поля шли в колонне своего техникума. Поля – посередине, как негласный центр их маленькой вселенной. Ребята шагали по бокам, плечом к плечу, но разделенные невидимой, хрупкой преградой.

Оба украдкой смотрели на нее. Клим – открыто, с восторженной улыбкой, ловя ее взгляд и кивая на что-то в толпе. Андрей – сдержаннее. Из-под чуть нахмуренных бровей, его взгляд задерживался на ее профиле, на руке, держащей скромный букетик гвоздик, который она несла к памятнику. Иногда взгляды Клима и Андрея нечаянно пересекались поверх ее русой головы. И тогда оба резко отводили глаза, будто обожженные. Ни слова не было сказано, но понимание висело в воздухе гуще праздничного дыма от салюта. Шаг в сторону – признание, попытка – и хрупкая ваза их дружбы, их братства, разобьется вдребезги. Они молча согласились хранить этот негласный договор. Пока.

У памятника Неизвестному солдату было торжественно и немного тесно. Полина возложила гвоздики на холодный камень рядом с алыми гвоздиками от техникума. Постояли в минуте молчания. Андрей выпрямился особенно жестко, взгляд ушел куда-то внутрь, в далекое, о чем он никогда не говорил. Клим стоял, стараясь повторить выправку отца, но что-то в нем было неуловимо по-мальчишески несобранным.

Потом праздник переместился в парк Ваккосалми. Запахло дымком шашлыков, сладкой ватой, пивом и лимонадом. Заиграла какая-то эстрадная музыка. Толпы людей гуляли, смеялись, фотографировались.

– Ребята, я угощаю шашлыком! – громко объявил Клим, хлопнув Андрея по плечу. – Тут, говорят, отличный!

Андрей почувствовал, как внутри все съежилось. Неловкость. Острая, как щепка под ногтем. Его бюджет – стипендия, редкие переводы от бабушки из Питкяранта и копейки с подработок на разгрузке напольной плитки в магазине частника – не предполагал шашлыков в парке. Сказать «нет»? Выглядеть бедным родственником? Сказать «да» и быть обязанным?

– Клим… – начал он, но тот уже шел к шумной палатке, где дымились мангалы.

– Не спорь, Андрюх! Праздник же! – крикнул Клим через плечо.

Поля посмотрела на Андрея. В ее карих глазах мелькнуло понимание, чуть печальное.

– Он же от души, – тихо сказала она.

Андрей кивнул, сжав зубы. «От души». Да. Но эта душа не знала, каково это – считать каждую копейку. «Добьюсь, – мысленно поклялся он себе, глядя на дым мангала. – Вернусь из армии – и ни в чем не буду нуждаться. Никогда. Никогда не буду чувствовать эту… ущербность».

Шашлык действительно был вкусным, сочным. Они сидели на лавочке, жевали почти молча. Клим был доволен собой и миром. Поля наслаждалась праздником и компанией. Андрей – едой, но горечь от собственной зависимости перебивала вкус мяса. Он ловил себя на мысли, что завидует Орлову, его легкому отношению к деньгам и к жизни. И тут же злился на себя за эту зависть.

Погуляв по парку, послушав местных артистов, троица направилась к дому Клима на Комсомольскую. Орловы жили в просторной квартире в добротном двухэтажном финском доме на втором этаже. Высокие потолки, натертый до блеска паркет, мебель, которая выглядела солидно и дорого. В гостиной уже сидели гости отца – такие же подтянутые, с военной выправкой, пусть и в гражданском, мужчины и их жены. Пахло праздничным столом – чем-то мясным, пирогами, кофе.

Мама Клима, Людмила Павловна, работник городской администрации, встретила их с теплой, немного суетливой улыбкой.

– Ах, детки мои! Заходите, заходите! Поля, красавица! Андрюша! Замерзли небось в парке? Садитесь к столу! – она усадила их за огромный стол, ломящийся от яств, как самых дорогих гостей, но… как своих родных детей. Рядом со взрослыми, серьезными людьми.

Отец Клима, Николай Петрович, отставной майор-пограничник в прошлом, а в настоящем начальник по гражданской обороне в администрации, кивнул им с высоты своего авторитета.

– А, герои парада прибыли! – его голос был громким, привыкшим командовать. – Молодцы, что не забываете подвиг дедов! Видел вас у памятника. Что в парке? Рассказывайте! – он обратился скорее к Климу, но взгляд его скользнул по Андрею, оценивающе.

Андрей всегда чувствовал этот взгляд – взгляд на «проект», на человека, который «выбился», которого ставят в пример родному сыну. «Вот Андрей, – часто говорил Николай Петрович за ужином, – сам всего добивается. Не то, что ты, Клим, на всем готовом!»

Разговор за столом вертелся вокруг армии, службы, «нынешней молодежи». Клим ел молча, немного съежившись под отцовским взглядом. Андрей отвечал на вопросы Николая Петровича коротко и четко, чувствуя себя как на экзамене. Поля вежливо улыбалась. Майор, разгоряченный разговором и общим настроем, вдруг махнул рукой:

– Ладно, пацаны! За Победу! За вас, будущих защитников! – он налил в две стопки водки. – По-фронтовому! По сто грамм! Разрешаю!

Клим замер. Выпить здесь, при отце, при гостях? Это было, как прыжок в пропасть. Но отказаться – показаться слабаком. Он поймал взгляд отца – жесткий, ожидающий. Андрей видел внутреннюю борьбу Клима. Он взял стопку без колебаний. Для него это была не награда, а испытание другого рода – надо было не ударить в грязь лицом. Клим взял свою стопку. Они чокнулись. Огненная влага обожгла горло. Клим закашлялся. Николай Петрович неодобрительно хмыкнул. Гости шутили в сторону студентов.

После ужина, чувствуя себя лишними в обществе взрослых, они ушли. Проводили Полю до самого дома. У ее калитки повисло неловкое молчание. Потом она улыбнулась:

– Спасибо, ребята. За сегодня. Было здорово.

– Ага, – буркнул Клим.

– Спокойной ночи, Поля, – просто кивнул Андрей.

Парни пошли в общагу. Тишина между ними была густой, некомфортной. Вечер у Клима, стопка водки, взгляды отца – все это накопилось. В общаге уже шло свое, шумное, простое продолжение праздника. Музыка, смех, запах дешевого пива и сигарет. Клим, словно пытаясь сбросить напряжение, рванул в эту гущу. Он пил жадно, не закусывая, торопясь догнать других и… забыться. Забыть оценивающий взгляд отца, неловкость перед Андреем у шашлычной палатки, хрупкость той самой вазы, разбить которую он боялся и… возможно, желал.

Андрей пытался его остановить, но Клим отмахивался: «Не ной, Андрюха! Праздник!» Он стал громким, навязчивым, потом – невнятным. Когда он споткнулся и чуть не упал с лестницы, пытаясь выйти покурить, Андрей понял – пора уводить. С трудом, почти на себе, он довел друга до дома на Комсомольскую. Было поздно, гости уже разошлись.

Дверь открыла Людмила Павловна. Ее лицо помертвело от ужаса при виде сына. Николай Петрович появился за ее спиной. Его лицо, вначале сонное, исказилось бешенством. Он втащил Клима в прихожую. Тот едва стоял, бормоча что-то бессвязное.

– Ты… Ты! – зарычал Николай Петрович, тряся сына за плечи. – Позор! Позорище! На весь город! В таком виде! После такого дня! Я имя свое не позволю топтать! Не позволю!

Клим бессмысленно ухмыльнулся.

– Имя… твое… – пробормотал он.

Это было последней каплей.

– Армия! – прошипел отец, отшвыривая Клима так, что тот рухнул на пол. – Собирай вещи! Летом – в армию! Подальше от города! От твоих пьяных компаний! Там из тебя выбьют дурь! Или сломают! – он повернулся к бледной жене и Андрею, который стоял в дверях, чувствуя себя виноватым и беспомощным. – Ты! – ткнул он пальцем в Андрея. – Спасибо, что привел. А теперь уходи. Нам с ним поговорить надо.

Андрей вышел на улицу. Было прохладно и тихо. Лишь из открытого окна квартиры Орловых доносился приглушенный, яростный голос Николая Петровича и всхлипывания Людмилы Павловны. Армия. Летом. Слова отца висели в воздухе, как приговор. Ветер с Ладоги, уже холодный, обдувал лицо Андрея. Он закурил, думая о Климе, о Поле, о своей клятве у шашлычной палатки. Армия была планом и для него. Но не наказанием. А теперь все перевернулось. Хрустальная ваза дала первую, звенящую трещину. И ветер, который только что был праздничным, теперь пах порохом и чужой, далекой пылью.

Глава 3. Расставание

Оставшиеся до экзаменов недели протекали странно. На поверхности – все как прежде. Клим, Андрей и Поля шли вместе в техникум, смеялись над одними и теми же шутками однокурсников, делились планами на лето, которых… по сути, уже не было. Но напряжение висело между ними невидимой, липкой паутиной.

Оно просачивалось в паузы, чуть слишком затянувшиеся. В быстрый, нервный смех Клима, когда речь заходила о будущем. В чуть более сдержанную, чем обычно, манеру Андрея. В задумчивый, чуть растерянный взгляд Поли, который скользил то по одному, то по-другому, словно пытаясь прочитать в их лицах ответ на вопрос, который сама задать боялась. Они старательно изображали прежнюю дружбу, веселье, но это был спектакль. Игра на разваливающейся сцене. Каждый чувствовал трещину, но боялся тронуть ее, чтобы не обрушить все сразу.

Экзамены стали последним аккордом их студенческой жизни. Андрей сдал все на «отлично». Его красный диплом был закономерным итогом упорного труда, его броней против той самой «ущербности». Клим же едва вытянул на тройки. Преподаватели, учитывая солидное положение отца и матери в городе и, возможно, слышавшие о предстоящей армии, как о «перевоспитании», великодушно натянули оценки. Эта «милость» жгла Клима посильнее отцовского гнева. Он чувствовал себя жалким подобием Андрея, фальшивкой даже в глазах учителей. Каждая тройка в зачетке была клеймом.

Через три дня после последнего экзамена пришли повестки. Армия.

Клима – под Москву, в учебку какой-то спецчасти. Андрея – в Калининград, на самую западную границу. География судьбы раскидала их далеко друг от друга.

Поля их не провожала. Ее тетя из Лахденпохья, в тридцати километрах от Сортавала, серьезно заболела. Там остались двое маленьких детей, за которыми некому было присматривать. Мать Поли, как главная опора в семье, уехала сразу, уволившись с работы. Поля после экзаменов и зачетов отправилась матери на помощь.

Она была почти рада. Рада этому поводу уехать, избежать мучительного прощания на перроне. Последние недели запутали ее донельзя. Клим и Андрей… Оба. Оба были рядом все эти годы. Оба – сильные, надежные, свои. Она вспоминала их первую встречу. Поздний осенний вечер. Она возвращалась с танцев из ДК, короткой дорогой мимо темного здания первой школы. Откуда-то из тени вышли трое парней. Запахло перегаром и чем-то химически-сладким. «Девчоночка, куда спешишь? Пообщаемся?» – кто-то сипло хихикнул, шагнув навстречу. Поля сжалась, сердце колотилось как птица в клетке. Она уже хотела закричать…

И вдруг из-за угла появились двое. Высокие, темно-русые, почти неразличимые в сумерках. Они возвращались с баскетбольной площадки. Голос Клима был звонким и резким: «А ну отвалили!» Андрей просто шагнул вперед, молча, но его поза говорила сама за себя. Наркоманы, хлипкие и трусливые поодиночке, зашипели что-то невнятное и растворились во тьме. Клим тогда широко улыбнулся: «Ты не бойся!» Андрей просто кивнул: «Проводим?». Парни шли следом за испуганной девушкой. Сначала молча, потом разговорились. Так и началось.

Они были ее спасителями. Братьями по духу. Защитой. Дружба их была простой и ясной, как карельский воздух. Но после тех майских праздников… Что-то изменилось. Взгляды Клима стали слишком пристальными, в них появилась просьба, ожидание. Андрей же, наоборот, стал еще сдержаннее. Но когда она ловила его взгляд, там было что-то глубокое, тревожное, от чего у нее странно сжималось сердце. Она ловила себя на мысли о каждом из них – уже не как о друге, а как о… парне. И тут же пугалась этой мысли. Как можно выбрать? Как не разрушить то, что было? Она запуталась. Чувства были как комок мокрых ниток, которые невозможно было распутать, только резать. А резать было страшно.

Армия, решила она, глядя из окна автобуса, отъезжающего от Сортавала, все расставит по местам. Время. Расстояние. Оно остудит неясные порывы, прояснит чувства. Она верила в это. Хотела верить. Пока автобус увозил ее в Лахденпохья, к больной тете и сестренкам, она представляла, как стоят сейчас Клим и Андрей на перроне вокзала в Петрозаводске или уже в поезде. Как они прощаются с родителями. Как, может, жмут друг другу руки. Или просто молчат. Она не видела, как Клим, стоя на перроне под присмотром хмурого отца, украдкой выискивает глазами ее фигуру в толпе провожающих. Как разочарование и обида сжали ему горло, когда он ее не нашел. Она не видела, как Андрей, уже в вагоне поезда на Калининград, смотрел в окно на мелькающие сосны и думал не о море и маяках на западе, а о ней. О ее растерянных глазах. И о том, что его клятва «добиться всего» теперь начиналась здесь, с армейской шинели.

На большом вокзале в Петрозаводске, куда свозили призывников со всей Карелии, было шумно, суетно и безнадежно грустно. Плакали матери. Бабушки крестили внуков. Отцы держались стойко, но глаза у многих были влажными. Клим стоял рядом с отцом, который говорил что-то жесткое, напутственное, о долге, чести и, наконец, пришедшей возможности «стать мужчиной». Мать Клима, Людмила Павловна, тихо плакала, сжимая в руке платок. Андрей был один. Его бабушка из Питкяранта не смогла приехать. Он смотрел на Клима и его семью, на эту сцену чужого прощания, и чувствовал лишь пустоту и ледяной комок в груди. Поля. Она не приехала. Не приехала.

Раздался резкий гудок. Команда: «По вагонам!»

Клим обнял мать, сухо пожал руку отцу. Их взгляды скрестились на мгновение. В отцовском было ожидание, во взгляде Клима – смесь страха и вызова. Потом Клим повернулся к Андрею. Они стояли друг против друга. Всё, что не было сказано за эти недели, висело между ними тяжелым грузом. Дружба. Поля. Зависть. Вина. Братство. Ненависть? Они не знали. Не понимали.

– Ну… служи, – хрипло сказал Клим, протягивая руку.

– И ты, – коротко бросил Андрей, сжимая его ладонь. Рукопожатие было крепким, коротким, как удар. Никаких объятий. Никаких лишних слов. Хрустальная ваза не разбилась – она просто рассыпалась в пыль. Бесшумно, но слишком очевидно.

Они развернулись и пошли к разным вагонам своих поездов – один на запад, к Балтике, другой – на юг, к столице. Не оглядываясь.

Поезд Андрея тронулся первым. Он стоял у окна, глядя на уменьшающийся перрон, на мелькающие лица, на родной северный пейзаж за окном поезда. В голове не было мыслей о Калининграде, о службе. Была только Поля. Ее лицо в тот момент у школы, когда они отогнали тех парней. Ее смех в парке. Ее растерянный взгляд в последние недели. И ее отсутствие сегодня. Армия расставит все по местам? Он не верил в это. Он чувствовал только, как что-то важное, невосполнимое, осталось там, в маленьком городке у Ладоги, который теперь надолго остался позади. Ветер врывался в приоткрытое окно вагона – уже не ладожский, а какой-то чужой, железнодорожный, пахнущий углем и далью. Он нес с собой холод и предчувствие долгой разлуки.

Клим, уже в своем вагоне, грохочущем на юг, прислонился лбом к прохладному стеклу. Где-то там был отец с его напутствием. Где-то там была мать со слезами. Где-то в Лахденпохья – Поля, которая не пришла. И Андрей, уехавший на запад. Он чувствовал себя одиноким, как никогда. Словно его вырвали с корнем и бросили в пустоту. Армия. Наказание. Испытание. Бегство. Он закрыл глаза. Перед ним вновь встал отец в бешенстве, тот вечер после Дня Победы. «Сломают…» – эхом отозвалось в памяти. Он сжал кулаки. «Не сломают», – подумал он с внезапной, отчаянной злостью. Но голос внутри шептал: «А если сломают?» За окном мелькали леса, озера, станции. Карелия оставалась позади. Впереди была большая, незнакомая земля и служба.

Глава 4. Бумажные мосты

Два года. Семьсот тридцать дней. Они растянулись, как бесконечный плац-парада под моросящим небом, и пролетели, как один миг между отбоем и подъемом. Армия.

Клим, попавший под Москву в «учебку» для пограничных спецподразделений, столкнулся с миром, который его отец считал «кузницей мужчин», но который больше походил на каток, пытавшийся сгладить любую индивидуальность. Строгость, муштра, бесконечные наряды вне очереди за малейшую провинность. Физически он крепчал, учился стрелять, ползать по-пластунски, драться. Но внутри росла озлобленность. На отца, отправившего его сюда. На сержантов-садистов. На саму эту систему, ломавшую человека в угоду уставу. Он писал домой редко, коротко и сухо: «Привет. Жив-здоров. Служба идет». Отцу – формальный отчет. Матери – чуть теплее, но без души. Ожог обиды и унижения был слишком глубок.

Андрей в Калининграде служил на самой западной границе. Море, песчаные дюны Куршской косы, старинные форты. Служба была не менее жесткой – армейский порядок везде один, – но он принял его иначе. Для него армия была не наказанием, а шагом. Тяжелым, но необходимым. Он видел в ней школу выживания, проверку характера, трамплин для будущего «добиться всего». Он дисциплинированно тянул лямку, старался учиться у старослужащих не только военному делу, но и жизни. Его письма бабушке в Питкяранту были подробными: описывал море, сослуживцев, даже мысли о будущем деле. Он строил планы и верил в них.

И была Поля. Она стала тем маяком, к которому тянулись оба.

Письма от нее приходили реже, чем хотелось бы. Она объясняла это последним курсом техникума, экзаменами, дипломом. Но каждое было событием. Конверты пахли родным городом – то ли сосной, то ли ее духами, то ли просто так казалось. Она писала тепло, по-дружески, но с такой нежностью, что заставляла сердце биться чаще: «Андрей, бухучет – ад, но вытянула на «четыре». Ура! Я защитилась! Теперь я дипломированный бухгалтер!»

Климу она писала: «Твоя мама, Клим, Людмила Павловна, такая добрая! Помогла устроиться в бухгалтерию городской администрации. Работа интересная, коллектив хороший. На Ладоге лед тронулся, глыбы как айсберги. В парке Ваккосалми сирень зацвела – белая-белая! Мама купила новый телевизор. На днях ходили с подругами в кафе «Крона» – дороговато, но кофе вкусный»

Эти письма были воздухом. И Клим, и Андрей перечитывали их по сто раз, выискивая скрытые смыслы, намеки, признаки предпочтения. И оба писали ей в ответ. Писали с надеждой.

Письма Клима становились эмоциональнее. Из-под брони озлобленности прорывались откровения: «Поля, как же тут порой тяжело…», «Скучаю по дому, по Ладоге… по тебе». Он вспоминал их прогулки, День Победы, намекал на чувства, которые «всегда были, просто не решался сказать». Он писал о мечтах после армии – вернуться, устроиться на работу, но пока не знал куда, быть рядом. Он искал в ней спасение, островок тепла в армейском холоде. Его письма пахли тоской и невысказанной мольбой: «Жди…»