Дело о цветочном круге

Ультиматум Хвостова тикал в его сознании так же неотвратимо, как часы на стене. Оставалось меньше половины отпущенного срока. Он мог бы исполнить приказ. Ворваться в салон мадам Розетти, произвести аресты, представить начальству складный и всеми ожидаемый отчет. Это было бы просто. Но это было бы ложью. А Лыков ненавидел ложь не из соображений морали, а из профессионального педантизма. Ложь была браком в работе, неаккуратно подогнанной деталью в сложном механизме истины, которая рано или поздно приводила к поломке всего дела.

Теория, выстроенная им за ночь, была стройной, логичной, но почти эфемерной. Она держалась на нюансах: на составе свечи, на каллиграфии письма, на странных, пугающих образах, извлеченных из стихов Верлена. У него не было ни одного прямого доказательства, ни одного свидетеля. Он держал в руках карту теней, но ему нужен был тот, кто зажег бы свет, пусть даже на мгновение. Ему нужен был человек изнутри. Тот, кто был частью механизма молчания, но чьи шестеренки уже начали проскальзывать от страха.

Он поставил пустой стакан на стол. Решение пришло само собой, без мучительных раздумий. Чтобы поймать зверя, нужно вернуться в его логово. Но не с ружьем наперевес, а с сетью наблюдателя, чтобы заметить малейшее движение, малейший шорох в подлеске. Он снова поедет в особняк на Английской набережной. Не для допросов. Для наблюдения.

Пролетка катила по утреннему, почти безлюдному городу. Снег прекратился, и над крышами домов небо начало светлеть, приобретая цвет старого олова. Особняк Лебедевых встречал его той же неприступной тишиной, что и накануне. Но теперь Лыков смотрел на него другими глазами. Он видел не просто дом скорби, а запечатанный сосуд, внутри которого под давлением зрели ядовитые испарения старых тайн. Городовой у входа, сменивший ночного, удивленно вскинул на него глаза, но козырнул и молча пропустил.

Внутри царил полумрак. Тяжелые портьеры на окнах еще не были раздвинуты. В огромном холле было холодно, как в склепе. Огонь в камине погас, и от него тянуло запахом остывшей золы. Единственным живым существом здесь был старый дворецкий, Гаврила. Он стоял у подножия лестницы с медным тазом и тряпкой, но не двигался, застыв в странной, напряженной позе, словно прислушиваясь к чему-то в глубине дома. Услышав скрип входной двери, он вздрогнул так сильно, что таз качнулся, и вода плеснула на ковер темным пятном.

– Ваше высокоблагородие… – он обернулся, и Лыков увидел его лицо в тусклом утреннем свете. За одну ночь старик словно усох, осунулся. Пергамент его кожи пожелтел, а под глазами залегли глубокие, фиолетовые тени. Взгляд его был мутным и бегающим. Он не смотрел на Лыкова, он смотрел сквозь него, на дверь за его спиной, словно боялся, что кто-то войдет следом.

– Я не буду вас беспокоить, Гаврила, – сказал Лыков ровным, спокойным голосом. – Хочу еще раз осмотреть оранжерею. При дневном свете.

– Как прикажете, сударь, – пробормотал дворецкий, кланяясь ниже, чем того требовал этикет. – Прошу…

Он двинулся вперед по коридору, но его походка изменилась. Накануне он шел с прямой, вымуштрованной спиной старого слуги. Теперь он сутулился, семенил, постоянно оглядываясь через плечо. Он не вел пристава, он бежал от него. Лыков следовал за ним на некотором расстоянии, не производя ни звука. Он наблюдал. Он видел, как дрожат руки старика, когда тот взялся за ручку двери в зимний сад. Видел, как он торопливо отступает в сторону, пропуская его, словно боится оказаться в замкнутом пространстве даже на несколько секунд.

– Можете быть свободны, – бросил Лыков, входя в оранжерею.

Дворецкий скрылся с такой поспешностью, будто за ним гналась стая волков.

В зимнем саду было тихо и светло. Утренний свет, рассеянный матовым стеклом потолка, заливал все ровным, молочным сиянием. Тела уже не было. Цветочный круг был нарушен, растоптан ногами экспертов и полицейских. Теперь это было просто скопление увядающих, умирающих цветов на мху, жалкое и безобразное в своей разрушенной симметрии. Запах гниения стал сильнее, смешиваясь с ароматом влажной земли. Лыков не стал здесь задерживаться. Он прошел через всю оранжерею и вышел через вторую, служебную дверь в небольшой коридор, ведший во внутренний двор. Здесь пахло иначе: углем, щами из людской кухни и сыростью каменных стен.

Он нашел то, что искал: маленькое, засиженное мухами окно в кладовой, выходившее как раз на задний двор и черные ходы. Отсюда он мог видеть почти все служебные постройки: ледник, сарай садовника, прачечную и массивные кованые ворота, выходившие в глухой переулок. Он притаился в тени стеллажей, заставленных банками с соленьями, и стал ждать, превратившись в слух и зрение.

Ждать пришлось недолго. Минут через десять в арке ворот, ведущих на улицу, показалась массивная фигура. Это был один из ночных охранников, нанятых Лебедевым после нескольких краж в соседних особняках. Лыков видел его мельком накануне. Человек, похожий на каменную глыбу, одетый в грубый овчинный тулуп, с тяжелой челюстью и маленькими, глубоко посаженными глазками. Звали его Степан. Он не ушел со своего поста, хотя его смена давно закончилась. Он стоял в тени арки, переминаясь с ноги на ногу и выдыхая в морозный воздух густые облака пара. Он явно кого-то ждал.

И этот кто-то появился. Из двери черного хода, озираясь по сторонам, как вор, выскользнул дворецкий Гаврила. На нем не было его форменного сюртука, только жилет поверх рубашки, и он ежился от холода, обхватив себя руками за худые плечи. Он быстро подбежал к охраннику.

Лыков замер, превратившись в часть сумрака кладовой. Расстояние было слишком велико, чтобы расслышать слова, но он видел все. Это был не разговор. Это была передача инструкций. Говорил только охранник – коротко, отрывисто, тыча толстым пальцем в грудь старика. Гаврила не отвечал, лишь кивал, съежившись под этим напором. Его лицо было искажено гримасой страха. Затем Степан сунул руку за пазуху тулупа и извлек оттуда что-то небольшое. Он небрежно сунул это в руку дворецкого. Гаврила посмотрел на свою ладонь, и его лицо перекосилось еще сильнее. Он попытался что-то сказать, может быть, возразить, но охранник сделал короткое, угрожающее движение, и старик замолчал, сжав кулак. Степан еще раз сказал что-то, похлопал его по плечу – похлопал так, что дворецкий пошатнулся, – развернулся и, не оглядываясь, ушел в переулок.

Гаврила еще несколько мгновений стоял неподвижно, глядя ему вслед. Затем он разжал кулак и посмотрел на то, что в нем было. Даже с такого расстояния Лыков разглядел пачку кредитных билетов. Не очень большую, но и не маленькую. Старик торопливо, скомкав, сунул деньги в карман брюк и почти бегом бросился обратно к черному ходу, едва не поскользнувшись на обледенелом камне.

Лыков не двинулся с места. Он дал старику время вернуться в дом, успокоиться, спрятать деньги. Он не собирался устраивать сцен с обыском и криками. Это было бы грубо и неэффективно. Он пойдет другим путем.

Он вышел из своего укрытия и медленным, размеренным шагом направился в дом. Он нашел Гаврилу в буфетной – небольшой, тесной комнате рядом со столовой, заставленной высокими шкафами с фарфором и серебром. Здесь пахло мелом для чистки и чем-то кислым, винным. Дворецкий стоял спиной к двери и лихорадочно протирал салфеткой серебряный поднос, хотя тот и без того сверкал до зеркального блеска. Его руки ходили ходуном, и поднос в них тихо звенел.