Дело о цветочном круге

На туалетном столике рядом с серебряной щеткой для волос и флаконами духов лежали стопкой книги с причудливыми названиями: «Разоблаченная Изида», «Голос Безмолвия», «Книга Духов». Лыков наугад открыл одну из них. Страницы были испещрены восторженными пометками, сделанными тонким женским почерком.

Он начал методичный осмотр. Его движения были неторопливыми и точными. Он не рылся, а исследовал, позволяя предметам самим рассказывать свою историю. Он заглянул под кровать, проверил содержимое гардероба, пролистал ноты на пюпитре у фортепиано. Все было на своих местах. Девичий порядок, в котором, однако, чувствовалась какая-то внутренняя лихорадка.

И он нашел то, что искал.

В ящике письменного стола, под кипой старых писем, перевязанных выцветшей лентой, лежал конверт из плотной дорогой бумаги. Он был запечатан большой каплей темно-красного сургуча с оттиском странной печати – змея, кусающая собственный хвост. Уроборос. Символ вечности и цикличности. На конверте твердым, каллиграфическим почерком было выведено одно слово: «Отцу».

Лыков на мгновение замер. Вот оно. Предсмертное письмо. Ключ ко всей истории, который должен был расставить все по своим местам. Он осторожно вскрыл конверт небольшим перочинным ножом, стараясь не повредить печать. Внутри оказался один лист, исписанный тем же уверенным почерком, что и символы в тетради.

«Дорогой папа! Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будет в этом сером и удушливом мире. Не скорби обо мне. Я не умерла, я лишь совершила переход. Мои истинные друзья и наставники ждут меня там, за завесой. Они открыли мне, что смерть – это лишь дверь в настоящую жизнь, полную света и знания. Я долго готовилась к этому шагу. Ритуал должен быть исполнен в точности, как они учили. Это мой выбор и мое освобождение. Не ищи виновных. Виновных нет. Есть только путь, который я избрала сама. Прощай. Твоя Анна».

Лыков дочитал до конца и медленно опустил листок. Текст был выверенным, патетичным, почти литературным. Каждое слово стояло на своем месте. Каждая фраза била точно в цель, создавая образ девушки, доведенной до отчаяния и нашедшей утешение в мистическом самоубийстве. Это письмо снимало все вопросы. Оно объясняло и цветочный круг, и свечи, и странные символы. Оно давало полиции простой и ясный ответ, позволяющий закрыть дело, не беспокоя могущественную семью Лебедевых долгим и грязным расследованием.

Он снова взял письмо в руки. Бумага была дорогой, верже, с водяными знаками. Чернила – качественные, черные, не выцветшие. Но что-то было не так. Лыков поднес лист ближе к свету из окна. Почерк. Он был слишком идеальным. Слишком ровным для человека, пишущего прощальное письмо. В нем не было ни дрожи, ни спешки, ни следов слез, которые неминуемо смазали бы чернила. Каждая буква была выведена с той же холодной аккуратностью, что и пентаграммы в тетради. Это было не эмоциональное прощание. Это было безупречно исполненное каллиграфическое упражнение.

Лыков аккуратно сложил письмо и убрал его вместе с конвертом во внутренний карман пальто. Он еще раз окинул взглядом комнату. Белая мебель, кисея, акварели. И на этом фоне – книги о магии, тетрадь с чертежами и письмо-декларация. Все это складывалось в такую ясную и непротиворечивую картину, что впору было аплодировать режиссеру.

Он вышел из комнаты и плотно притворил за собой дверь. В коридоре было тихо и сумрачно. Из холла доносилось мерное тиканье часов. Время шло, а он стоял на пороге тайны, которая только что попыталась с оглушительной убедительностью доказать ему, что ее не существует. Все кричало о сектантах и ритуальном самоубийстве. Управляющий, гувернантка, книги, тетрадь, письмо. Целый хор голосов, поющий одну и ту же мелодию. И именно эта слаженность, эта идеальная гармония фальши и заставляла его разум работать с удвоенной силой.

Потому что в настоящей жизни, в настоящих трагедиях никогда не бывает такого безупречного порядка. Настоящая жизнь всегда оставляет после себя беспорядочные, нелогичные и противоречивые следы. А то, что он видел здесь, было не следом жизни или смерти. Это была декорация. И его работа заключалась в том, чтобы найти за кулисами этого театра того, кто дергал за ниточки. Он спустился по лестнице. Впереди был визит на Гороховую, в салон мадам Розетти. Нужно было сыграть свою роль в этом спектакле, чтобы понять его правила.

Фальшивые звезды

Гороховая улица встретила Лыкова суетой и гвалтом, которые казались оглушительными после застывшей, скорбной тишины Английской набережной. Здесь жизнь не замирала даже в тисках мороза. Воздух, густой от печного дыма и пара из лошадиных ноздрей, был наполнен выкриками разносчиков, скрипом пролеток, звоном трамвайной конки и гудками автомобилей, этих новомодных, самодвижущихся экипажей, еще пугавших обывателей. Лыков шел по расчищенному от снега тротуару, вливаясь в поток меховых воротников, котелков и скромных платков. Он чувствовал себя хирургом, покинувшим стерильную операционную и вышедшим на шумную, грязную, но полную жизни городскую площадь. Запахи сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой: от булочной несло теплой сдобой и корицей, от скобяной лавки – железом и машинным маслом, от проезжавшего мимо ассенизационного обоза – удушливой, едкой вонью. Этот мир был груб, реален и подчинялся простым, понятным законам. И тем более чужеродным казалось то место, куда он направлялся – обитель, где торговали законами мира иного.

Нужный дом оказался обычным петербургским доходным колодцем – с облупившимся желтым фасадом, темными провалами окон и тяжелой парадной дверью, на которой висела медная табличка с десятком фамилий. Фамилии «Розетти» среди них не было. Лыков дернул за холодный чугунный штырь звонка, приписанного к квартире номер семь. В ответ раздалось нетребовательное жужжание, и замок внутри щелкнул с усталым вздохом.

Он вошел в полутемную парадную. Лестница, со стертыми каменными ступенями и ледяными чугунными перилами, пахла кошками, сыростью и кислой капустой. Этот запах был так же реален, как и мороз на улице. Но чем выше он поднимался, тем заметнее к этой бытовой симфонии ароматов примешивалась новая, настойчивая нота. Густой, сладковатый, пряный запах сандала и каких-то сушеных трав, который сочился из-под обитой черным войлоком двери седьмой квартиры. Он становился плотнее с каждой ступенькой, словно Лыков погружался в густой, невидимый сироп.

Он постучал. Некоторое время за дверью было тихо, затем послышались шаркающие шаги и звяканье цепочки. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы в щели показался один глаз, окруженный сеткой морщин.

– Слушаю вас, – проскрипел женский голос.

– Сыскная полиция. Пристав Лыков. Мне нужно видеть мадам Розетти.

Глаз в щели моргнул. Цепочка снова звякнула, и дверь отворилась. На пороге стояла согбенная старуха в темном платке, похожая на персонажа из сказок братьев Гримм. Она молча посторонилась, пропуская его внутрь.

Лыков шагнул через порог, и мир снова переменился. Если оранжерея Лебедевых была шоком для чувств из-за внезапного тепла и света, то здесь эффект был обратным. Он попал в царство вечных сумерек. Коридор был задрапирован тяжелыми, пыльными портьерами из темно-бордового бархата, которые поглощали не только свет из парадной, но и всякий звук. Шаги тонули в толстом, истертом ковре. Воздух был плотным, почти недвижным, и запах благовоний здесь был настолько силен, что, казалось, его можно было резать ножом. Он оседал в легких, слегка дурманя и притупляя ясность мысли. Лыков сделал короткий, незаметный вдох через рот, чтобы прочистить голову.

– Обождите здесь, – прошамкала старуха и исчезла за одной из портьер, оставив его одного в этом бархатном полумраке.

Лыков огляделся. Единственным источником света была одинокая лампа под абажуром из цветного стекла, висевшая в конце коридора. Она отбрасывала на стены и пол разноцветные, дрожащие пятна, похожие на синяки. В этом неверном свете он разглядел на стенах странные гравюры с астрологическими символами, египетскими божествами и анатомическими изображениями человеческой ауры. Все это было призвано с порога оглушить посетителя, выбить его из колеи привычного мира, сделать податливым и восприимчивым к чуду.

Шорох заставил его обернуться. Из-за портьеры, но уже другой, вышел тот самый Аркадий Висленев, которого описывал управляющий Волков. «Вертявый хлыщ». Описание было точным. Он был худ, высок и двигался с какой-то змеиной пластикой. На нем была черная бархатная куртка, изрядно потертая на локтях, и белоснежная рубашка с распахнутым воротом. Длинные темные волосы были небрежно зачесаны назад, открывая высокий, бледный лоб. Но главным в его внешности были глаза – большие, темные, горевшие лихорадочным, почти болезненным огнем. Он смотрел на Лыкова не как на человека, а как на явление, которое следует немедленно классифицировать.

– Вы из мира материи, – произнес он вместо приветствия. Голос его был глубоким и бархатным, явно поставленным для декламации стихов. – От вас пахнет морозом, железом и… сомнением. Учительница ждет вас.

Он откинул тяжелую портьеру, открывая вход в святая святых. Лыков последовал за ним.

Комната была большой, но казалась меньше из-за обилия мебели и драпировок. Все окна были наглухо зашторены тем же тяжелым бархатом. Воздух здесь был еще гуще, еще тяжелее от благовоний, к которым примешивался запах воска и чего-то сладковатого, похожего на прелые цветы. Свет исходил лишь от нескольких толстых свечей, расставленных в разных углах комнаты на низких столиках. Их пламя не столько освещало, сколько создавало причудливую игру теней, в которой знакомые предметы приобретали странные, пугающие очертания. Тени были длинными, как воспоминания, они ползали по стенам и потолку, заставляя пространство жить, дышать, двигаться. В центре комнаты стоял большой круглый стол, покрытый черным сукном, вокруг которого располагалось несколько стульев с высокими резными спинками.

За этим столом, в массивном кресле, похожем на трон, сидела она. Мадам Розетти.

Она была крупной, почти необъятной женщиной, облаченной в свободное платье из переливающейся темно-лиловой ткани, усыпанной вышитыми серебряной нитью звездами и полумесяцами. Ее лицо, широкое и бледное, с тяжелым двойным подбородком, казалось бы, должно было быть некрасивым, но в нем была странная, властная притягательность. Гладкие черные волосы, тронутые у висков сединой, были убраны в сложный узел, который венчал серебряный обруч. Но главное, что поражало в ней, были глаза. Абсолютно черные, бездонные, они смотрели на Лыкова без любопытства, без страха, с глубоким, всезнающим спокойствием жрицы, привыкшей к тому, что перед ней обнажают души. Ее руки, унизанные крупными перстнями с тусклыми камнями, неподвижно лежали на столе.

– Присядьте, пристав, – ее голос был низким, грудным, обволакивающим. Он не просто звучал в комнате, он, казалось, заставлял вибрировать сам воздух. – Я знала, что вы придете. Мир духов неспокоен сегодня. Они шептали мне о человеке закона, чье сердце полно холода и вопросов.

Лыков молча сел на предложенный стул напротив нее. Висленев бесшумно встал за ее креслом, превратившись в тень, в верного стража. Лыков не стал играть в ее игру. Он положил на черный суконный стол свой потертый кожаный портфель.

– Меня интересует не мир духов, мадам, а мир живых. И мертвых. Вы знали Анну Лебедеву.

На ее лице не дрогнул ни один мускул. Она медленно кивнула, и камни в ее перстнях тускло блеснули в свете свечей.

– Анна… Светлая душа, заблудившаяся в золотой клетке. Она приходила ко мне за ответами. Ее дух стремился вырваться из оков плоти, воспарить к высшим сферам. Она была очень одаренной ученицей. Одной из немногих, кто действительно слышал Голос.

– Какой голос она слышала, мадам? – ровно спросил Лыков.

– Голос Истины, – вмешался сзади Висленев с патетической дрожью в голосе. – Она была готова к Великому Переходу! Она говорила об этом, она мечтала об этом! Она поняла, что смерть – это не конец, а лишь начало!

Лыков даже не повернул головы в его сторону. Его взгляд был прикован к женщине.

– Она говорила вам о своих планах? О ритуале?

Мадам Розетти прикрыла глаза, словно прислушиваясь к чему-то, недоступному для слуха простых смертных.

– Мы не говорим о планах, пристав. Мы говорим о путях. Ее путь вел ее к освобождению. Она часто спрашивала о символах защиты и перехода. О силе круга, который отделяет мир живых от мира теней. О благовониях, которые умиротворяют духов. Она была прилежной ученицей.

– Настолько прилежной, что в точности скопировала ваши уроки в свою тетрадь? – Лыков открыл портфель и выложил на стол тетрадь Анны.

Висленев ахнул и подался вперед, чтобы лучше рассмотреть.

– Ее гримуар! Она достигла такого уровня…

– Тихо, Аркадий, – голос Розетти остановил его, не повышаясь, но обретая стальную твердость. Она открыла глаза и посмотрела на тетрадь. – Да. Это знаки, которые я ей давала. Священные символы, известные посвященным тысячи лет. Они помогают сфокусировать волю и открыть врата. Вижу, она все сделала правильно.

Она говорила об этом с гордостью наставника, чей ученик с отличием сдал экзамен. Лыков ощутил, как внутри него поднимается холодная волна гнева, но он не позволил ей проявиться.

– А предсмертные письма вы тоже помогаете составлять? – он вынул из кармана письмо Анны и положил его рядом с тетрадью.

На этот раз в глазах медиума мелькнуло что-то похожее на интерес. Висленев вытянул шею.

– Она оставила послание! – прошептал он. – Как и подобает истинно посвященной! Она объяснила свой выбор!

Лыков проигнорировал его.

– Почерк кажется мне знакомым. Уверенный, каллиграфический. Очень похож на тот, что я вижу на афишах, анонсирующих ваши вечера. Вы не находите?

Он нанес удар наугад, но удар точный. На мгновение, всего на одно неуловимое мгновение, спокойствие мадам Розетти треснуло. Ее черные глаза сузились, а пальцы чуть дрогнули, задев поверхность стола. Висленев за ее спиной замер, как пойманный на месте преступления школьник.

– Я не понимаю, о чем вы, – голос ее остался ровным, но в нем пропала обволакивающая теплота.

– Я говорю о том, что это письмо – фальшивка, – Лыков медленно, раздельно произнес каждое слово. – Как и все в этой комнате. Драпировки, скрывающие обшарпанные стены. Благовония, перебивающие запах сырости. И ваши беседы с духами, скрывающие обыкновенное мошенничество.

В комнате повисла тишина, настолько плотная, что казалось, в ней застыли даже пылинки, танцевавшие в лучах свечей. Висленев побледнел. Мадам Розетти, напротив, медленно выпрямилась в своем кресле, и ее необъятная фигура, казалось, заполнила собой все пространство. Властная жрица исчезла. На ее месте появилась умная, опасная и загнанная в угол хищница.

– Вы оскорбляете меня в моем собственном доме, пристав, – проговорила она ледяным тоном. – Вы играете с огнем. Есть силы, которые не подчиняются вашей полиции.

– Пока что я вижу только силы, которые очень хорошо подчиняются Уголовному уложению, – парировал Лыков. – Соучастие в доведении до самоубийства. Или, что еще хуже, сокрытие убийства. Анна Лебедева платила вам большие деньги. Что, если она решила прекратить эти платежи? Или пригрозила разоблачить вас?

– Это ложь! – выкрикнул Висленев, его голос сорвался на фальцет. – Анна была нашей верной последовательницей! Она бы никогда…

– Довольно! – оборвала его Розетти. Она снова обрела контроль над собой. На ее губах появилась слабая, презрительная улыбка. – Вы пришли с обвинениями, пристав, но у вас нет ничего. Анна была несчастной, экзальтированной девушкой. Она нашла утешение в нашей вере. Если она решила, что этот мир для нее слишком тесен, это ее трагедия, а не наша вина. Мы даем людям надежду. А как они ей распоряжаются – это их выбор.

Она была хороша. Очень хороша. Лыков понял, что прямым наскоком ее не взять. Он сменил тактику.

– Хорошо. Давайте поговорим о другом. О свечах. Анна использовала в своем… ритуале… особые свечи.

Он достал из портфеля завернутую в платок свечу и положил ее на стол.

Висленев посмотрел на свечу с благоговением.

– Свечи перехода! Учительница сама составляет их по древнему рецепту! В них сила трав, собранных в полнолуние, и масла, освященные на алтаре…

– В них сила карболки и еще какой-то химии, – буднично перебил его Лыков. – Запах очень специфический. У меня в участке так пахнет после дезинфекции. Не самый подходящий аромат для общения с высшими сферами, вам не кажется?

Теперь удар достиг цели. Лицо Висленева вытянулось от изумления. Он уставился на Розетти, ожидая ответа. А она молчала. Ее черный взгляд буравил Лыкова, пытаясь проникнуть в его мысли, понять, сколько он знает на самом деле.

– Иногда, – наконец произнесла она медленно, – для очищения пространства от низших сущностей требуются… сильнодействующие компоненты. Профанам этого не понять.

Ложь. Неуклюжая, сшитая на живую нитку ложь. Она не знала состава свечи. Она не имела к ней никакого отношения. Это была импровизация, и импровизация неудачная.

Лыков медленно поднялся, убирая улики обратно в портфель. Он получил все, что хотел.

– Благодарю вас за уделенное время, мадам. Возможно, мне понадобится поговорить с вами еще раз. И с вами, господин Висленев. Я бы не советовал вам покидать город в ближайшее время.

Он повернулся и пошел к выходу, чувствуя на своей спине ее тяжелый, ненавидящий взгляд. У самой портьеры он остановился и, не оборачиваясь, бросил через плечо:

– Кстати, о свечах. Садовник купца Лебедева использует очень похожие для отпугивания вредителей в оранжерее. Говорит, отличное средство от паутинного клеща. Удивительное совпадение, не правда ли?

Он не стал дожидаться ответа. Он откинул тяжелую, пыльную портьеру и вышел в полутемный коридор. За спиной в комнате стояла мертвая тишина, еще более зловещая, чем их лживые речи.

Спустившись по лестнице, он снова оказался в реальности. Сырой запах парадной ударил в нос, смывая дурман благовоний. Он толкнул тяжелую входную дверь и шагнул на улицу. Морозный воздух обжег легкие, проясняя сознание. Город жил своей обычной жизнью: кричали извозчики, звенела конка, спешили по своим делам прохожие.

Лыков застегнул пальто и поднял воротник. Он шел по Гороховой, и в его голове все детали вставали на свои места. Мадам Розетти и ее поэт не были убийцами. Они были актерами, нанятыми для исполнения одной-единственной роли – роли главных подозреваемых. Им дали сценарий: девушка, увлекшаяся спиритизмом, совершает ритуальное самоубийство. Им дали реквизит: рассказы о ее визитах, о ее увлеченности, возможно, даже помогли подделать письмо. И они с блеском играли свои роли, направляя полицию по заранее проложенному, безопасному для истинного преступника маршруту. Их ложь была слишком явной, их театр – слишком нарочитым. Они были всего лишь дымовой завесой, красочной и ароматной, но не более того.

Кто-то очень умный и очень жестокий не просто убил Анну Лебедеву. Он использовал ее увлечения, ее наивность, ее трагедию, чтобы создать идеальное прикрытие. Он нанял мошенников, чтобы те своей ложью скрыли его правду.

Лыков остановился на углу и достал трубку. Раскуривая ее, он смотрел на серое петербургское небо, с которого начинал срываться мелкий, колючий снег. Фальшивые звезды в салоне мадам Розетти погасли. Теперь ему предстояло найти в этом холодном городе настоящую, черную звезду, вокруг которой вращалась вся эта история. И он чувствовал, что искать ее нужно не на грязных улицах, а за сверкающими окнами богатых особняков, где тайны хранятся так же тщательно, как фамильное серебро.

Химический след

Снег, начавшийся мелкой, колючей пылью, к тому времени как пролетка Лыкова добралась до Васильевского острова, превратился в густые, ленивые хлопья, беззвучно пожиравшие свет фонарей и звуки города. Они опускались на плечи и шапку пристава, таяли на ресницах, принося с собой запах остывшего неба и влажной шерсти тулупа извозчика. Университетская набережная была пустынна и бела, здания Академии наук и Кунсткамеры казались призрачными тенями, набросками, сделанными углем на сером холсте сумерек. Здесь, вдали от суеты центра, время текло иначе, подчиняясь не бою часов на думской башне, а вековому движению науки.

Лыков отыскал нужный флигель в глубине университетского двора. Дверь в лабораторию профессора Врублевского не была заперта, и когда пристав вошел, его с порога окутал сухой, теплый воздух, пропитанный сложной смесью запахов, не имевших ничего общего с человеческим жильем. Пахло озоном, как после близкой грозы, кисловатой резкостью каких-то реактивов, пылью вековой давности и едва уловимым ароматом хорошего кофе. Сама лаборатория представляла собой упорядоченный хаос. Высокие, до потолка, шкафы были заставлены колбами, ретортами и склянками с рукописными латинскими этикетками. На длинных дубовых столах теснились микроскопы под стеклянными колпаками, весы, похожие на изящные качели для невидимых созданий, и сложные конструкции из стеклянных трубок, по которым лениво поднимались пузырьки газа. Где-то в углу негромко и монотонно гудел какой-то электрический аппарат, испуская слабое фиолетовое свечение.

За одним из столов, склонившись над горелкой, чье синее пламя шипело с едва слышным присвистом, сидел сам Станислав Карлович Врублевский. Это был худой, высокий человек с копной седых, вечно взъерошенных волос и в пенсне, съехавшем на кончик длинного, острого носа. На его сюртуке виднелось несколько свежих пятен от кислоты. Он был настолько поглощен своим занятием – наблюдением за тем, как в фарфоровой чашке меняет цвет какая-то жидкость, – что не заметил прихода гостя.

– Доброго вечера, Станислав Карлович, – негромко произнес Лыков, чтобы не напугать ученого.

Врублевский вздрогнул и резко обернулся. Его глаза за стеклами пенсне, серые и пронзительные, сфокусировались на приставе. Узнавание сменилось на его лице выражением вежливой досады.

– А, Арсений Петрович. Снова вы. Надеюсь, на этот раз вы принесли мне не желудок предполагаемого отравителя, который отобедал несвежими устрицами? Моя специализация – неорганическая химия, а не судебная медицина, я вам уже докладывал.

– На этот раз нечто более интересное, – Лыков подошел к столу и извлек из портфеля завернутую в платок свечу. Он аккуратно развернул ткань и положил желтоватый восковой цилиндр на свободный край стола. – Вот. Мне нужен полный состав этого изделия. И как можно скорее.

Профессор поправил пенсне и с видом великомученика, которого отвлекли от великих дел ради сущей безделицы, взял свечу двумя пальцами. Он поднес ее к носу, принюхался, и выражение его лица неуловимо изменилось. Досада уступила место профессиональному любопытству.

– Любопытно… – пробормотал он. – Воск, парафин… это очевидно. Но есть что-то еще. Какая-то грубая органическая примесь. И… – он снова втянул носом воздух, – определенно сера. Да. И что-то из алкалоидов, если мой нос меня не обманывает. Где вы это взяли, если не секрет? В лавке какого-нибудь чернокнижника?

– Почти, – уклончиво ответил Лыков. – Это преподносится как ритуальный предмет для спиритического сеанса.

Врублевский хмыкнул, и в его серых глазах блеснул насмешливый огонек.

– Ритуальный? Ха! Чтобы вызвать дух какого-нибудь старого сапожника, надышавшегося гуталином? Оставьте это здесь. К утру я дам вам точную формулу этого… артефакта. Химия, Арсений Петрович, в отличие от спиритизма, не терпит двусмысленности. Она либо есть, либо ее нет. Зайдите завтра после полудня.

Лыков кивнул, поблагодарил и вышел, оставив профессора наедине с его колбами и горелками. Когда дверь за ним закрылась, он услышал, как Врублевский с довольным бормотанием уже скребет скальпелем по поверхности свечи, собирая стружку для анализа. Для химика это была просто интересная задача, головоломка. Для Лыкова – ключ, который мог либо запереть дверь ложной версии, либо открыть совершенно новую.

Возвращение в Сыскное отделение на Гороховой, в то самое здание, мимо которого он проходил всего несколько часов назад, было подобно погружению в холодную воду после парной. Шумный, пропахший казенными чернилами, дешевым табаком и человеческой тревогой мир немедленно обрушился на него. Дежурный околоточный, увидев его, вскочил и вытянулся.

– Ваше высокоблагородие, вас полицмейстер к себе требуют. Срочно. Уже дважды осведомлялись.

Лыков молча кивнул, сбрасывая на руки вестовому мокрое от снега пальто. Он знал, что этот вызов не сулит ничего хорошего. Генерал-майор Хвостов, полицмейстер Санкт-Петербурга, был человеком скорым на решения и нетерпимым к любым промедлениям, особенно в делах, которые могли бросить тень на репутацию города.