Археология пути

Необходимо ли исследовать капитал пути поэтому не является очевидным. С одной стороны, вряд ли в современном можно обойтись без сложившейся инфраструктуры, приобретения снаряжения и продуктов питания. С другой стороны, их можно, во-первых, свести к наименьшему возможному проявлению, особенно в однодневных походах, ограничившись лишь повседневной одеждой и ёмкостью для воды, а, во-вторых, провести археологические раскопки соответственного общественного производства через обращение к изучению полного пути экспроприации. Так, закатанные в банки овощи и фрукты можно производить в подсобном хозяйстве, а приобретаемый инвентарь стараться приобретать бывший в употреблении или использовать повторно в рамках сообщества, превращая его в относительно незаметную для планирования часть.

Наибольшие трудности возникнут в местном общественном и культурном капитале, связанном с сообществами, стремящимися производить обмен символического на хозяйственное, особенно переоценивая соответствующие курсы трансцендентальной валюты здесь и там бытия. С позиции теории государства по сути произвольность этих курсов отражает коррупцию и браконьерство, жертвами которого выступают посетители, либо неоднозначность самого воздействия на местные сообщества, которые по понятным причинам в какой-то момент отдаляются от воздействия щупальцев столичного правового режима, особенно когда ставки местного управления агентами и их откупные слишком незначительны и местные нарушения, даже если о них известно, не относятся к чувствительным областям, таким как конституционные права. Если экскурс доходит до рассмотрения подобных вопросов, то он достигает своей преобразовательной цели для планетарной среды, но на этом пути нужно провести серьёзную предварительную работу.

Исследование археологического наследия требует обсуждения с местными [держателями капитала (если они представляют себя таковыми, либо просто представителями сообществ, как носителей традиций)] состояния их капитала и источников его происхождения, рассмотрения вопроса как с их точки зрения осуществляется воспроизводство, для которого они в частности создают соответствующие средства взымания платы и ограничения. Также следует рассмотреть имеющиеся свидетельства и попытаться улучшить их работу, описать ту проблематику современности, которая приводит к ухудшению устойчивости местного сообщества и природы. В то же время следует подчеркнуть, что и как должны делать посещающие эти места, какую работу может взять группа участвующих в походе. Это может быть информационное сопровождение и, оценка состояния ландшафтов, наблюдение за животными и растениями, а также принцип уменьшения следов, обязательное удаление неразлагаемого мусора и т.д. Таким образом, имеющиеся культурные элементы рассматриваются как распределённые и между местными сообществами и между посетителями, а одностороннее ограничение должно применяться для соответствующих групп, добровольно на возмездной основе дающих согласие на соответствующие услуги. То есть помощь сообществам должна пониматься в виде дара или пожертвования, управление которым осуществляется системно исходя из полученной информации. В любом случае ограничение подходов к водным объектам должно отменяться кроме случае особо охраняемых и защищаемых территорий, что закреплено соответствующими решениями государства. В отдельных случаях возможны и местные ограничения, но в условиях существующей правовой системы это затруднительно, поэтому здесь должны быть введены соответствующие поправки и создан механизм управления местным культурным наследием и просто важными объектами. Например, характерным примером стала излишняя нагрузка на берега в связи с пользованием реки для сплавов на ПВХ-досках, и в этом случае местным сообществам потребуется ввести соответствующие правила в отношении того, где рекомендуется останавливаться, а где находится общественно используемая береговая линия. Таким образом, поход понимается как изменение или формирования местной структуры сообществ, неотъемлемой частью которого становятся участвующие в походе. Это даёт им и права перемещения, подобные имеющимся у диких животных, но с другой стороны обязанности, которые должны становиться не меньше взятых на себя государствами, раз они до сих пор не могут договориться об общемировой политике в отношении природы.

Завершение экскурса состоит в его незавершённости можно было бы сказать, но всякий поход должен оканчиваться более-менее удачно и пройденный маршрут подлежит обсуждению, отображению в информационных пространствах (что правда не является самоцелью, поскольку чем сложнее маршрут, тем чаще приходится отступать ввиду возникающих сложностей, но это отступление от «цели» показывает неприменимость цели к экскурсу, а не то, что поход был не удачен). В целом же воздействие экскурса многоуровнево: с одной стороны это изменённый путь и сообщества, частью которых стал сам экскурс и прошедшая группа, а с другой стороны – то, как преобразились участники группы, какие дальнейшие пути позволит пройти этот. Например, они могут отразить увиденное в символическом и культурном полях, в том числе через направление обращения в правовом поле, либо информационную обратную связь как объективированный опыт данный и через гиперсубъектность и вне её. Самое распространённое завершение состоит в описательном содержимом, которое создаёт новую цепочку обмена, связываясь с мыслительными путями множества лиц, тем самым открывая путь к сетевению, которое продолжит как единство, так и разветвлённость экскурса.

Помимо внутреннего экскурса тропы более значимой частью всегда может становиться внешняя часть, которая заключается в общем развитии мышления и сделанных открытиях, напрямую не связанных с данном походом, что можно охарактеризовать как множитель экскурса:

внешний экскурс

───────────── = множитель экскурса

внутренний экскурс

Множитель экскурса изменяется исходя из сочетания культурных и прагматических элементов, способствующих переключению режимов мышления. Если дискурс устанавливает разделённость, так что множитель не описывает коллективные преобразования, то множитель экскурса пути (тропы) усиливает значение для участников от их слитности между собой, с сообществами, обществом, так и пройденным природным пространством. Это не значит, что числитель сразу же приносит какую-то обозначенность, он может показывать только саму пройденность как незавершённость, открытую к дальнейшему общественному построению как приращению.

Понятно, что запас знаний и сил, впечатлений, культурных и общественных символов здесь всё ещё остаётся запасом, то есть некоторым «капиталом», однако мы не говорим здесь о капитале, поскольку не считаем этот запас принадлежащим некоторому лицу, будь то субъект, группа, сообщество, общество, организация, государство. По Пьеру Бурдьё первоначальное накопление было связано с «домом»[Бурдье, 2016], имеющим некоторую устойчивость, но если мы скажем, что это накопление было связано с дорогой между домами, то думаю не слишком отклонимся от истины, но в этом случае мы сможем избавиться от необходимости исчисления капитала как находящегося по ту или иную сторону разграниченности.

И здесь мы зададим вопрос, а как же именно сохранилось и формируется представление о местном капитале? Возможно, что как организаторы походов, так и местные сообщества рассматривают его как накопленный труд поколений, сообщества, а также и личный или наёмный современный труд, рассматривают всю жизнь как занятие, а значит в конечном итоге отождествляют себя, сообщество и данную местность? Но рассматривают ли современные хранители местных маршрутов свои услуги как дань прошлому или как прихоть и развлечение публики? Именно дискурс подталкивает их к последнему, отрывая оценку от затраченного труда, но ведь официально часто соответствующая деятельность не может быть оформлена, либо должна облагаться по тем же ставкам, что и природная экспроприация. Выходит, что в логике государства заложен дискурс приравнивания экспроприации как по отношению к природе, так и по отношению к традиции и культуре? Нужно оценить это и постараться постичь, не заключается ли в местных начинаниях некая форма протеста против такого режима дискурса, позволяющая начать построение экскурса.

Часть 3. Походы сейчас и 10000 лет назад

Тот момент где начинается различение по умению передвигаться имеет принципиальное значение возможно для всей цивилизации. На сегодня это связано «всего лишь» с формированием института и отрасли походов, путешествий. А ранее это означало новый этап человеческой свободы и скрытности, повлияло на развитие языка и создало нас выносливо-прямоходящими. Но главное, затем специализация на любом пути создавала символическое поле наследования профессий. Впрочем здесь кроется и некоторая загадка происхождения племён: ведь кочевые племена должны были перемещаться целиком, а лошадей ещё не приручили (что произошло в IV тысячелетии до н.э., тогда первые свидетельства кочевнишества в Леванте некоторые исследователи относят к IX—VIII тысячелетию до н.э.; в любом случае кочевничество должно было существовать у охотников, если объекты их добычи совершали сезонные миграции), поэтому способность к перемещению была универсальной, тогда как у оседлых племён по-видимому появлялась существенное разделение, когда мужская половина совершенствовалась в изучении окрестностей, а женская – в поддержании быта. Архитипически сегодня можно сказать, что победило разделение (труда как образа жизни), однако если женщинам в этом случае отводилась роль хранителей знаний и традиций, то не удивительно, за счёт чего мог возникать матриархат, правда не очень понятно как именно он возникал – действительно ли культура, традиции и знания давали некоторую власть или же эта власть была скорее условной и в действительности это можно было назвать собственно трудом управления и поддержания сообщества. Возможно дом и дорога здесь уживались, а женщины «возводили» дома именно на основе знаний о пространстве и путях. Возможно также, что мужчины передавали знаний и традиций не меньше, но их знания касались именно слияния с дорогой, с тем, как передвигаться и быть выносливыми, как они передавали и всю генеалогию пути в виде чувства отчуждения и сопричастности, выброшенности из дома на дорогу как из утробы матери.

Антропологи между тем одной из ключевых проблем для анализа соотношения туземных и современных представлений видят проблему «дара»[Бурдье, 2019 (особенно первые 3 лекции)], правда действования по его поводу скорее относятся опять же к «домам», хотя и производство лодок и прокладывание троп было делом коллективным. Ключевым даром могла выступать сама передача знаний и опыта о пути, таких как информация об опасностях, схемах, способах перемещения. Поскольку не существовало продажи информации в отличие от обмена предметами, то накопление и обмен должны были производиться с использование символического и культурного уровней. Сама жизнь и здоровье должны были становится разменным элементом в формировании знания об окружающих путях, а с другой стороны передвижение в пределах стен или по изученным местностям было относительно безопасным. В этой неравновесности и заключалась часть возникающих родо-племеных отношений в том числе отсюда незащищённость женщин могла быть противопоставлена силе мужчин, что сохранилось в некоторых обществах как ритуал «похищения». Но и другие участки пути обладали множественными ритуальными значениями: перед перемещением на охоту нужно было получить разрешение, по дороге соблюдать приметы, а по возвращении видимо описать и рассказать происходившее в пути. Можно сказать, что ощущение экспроприации было ритуальным на всём протяжении пути. И это должно было несколько измениться с переходом к сельскому хозяйству, когда оформился новый символизм в виде соотношения земного и небесного со следованием проходимому здесь и текущему в календаре. Пахота, выпас и сбор урожая с одного или соседних полей выглядят конечно более повседневными делами, хотя и они становились предметом символического обмена, к тому же ритуалы общения с природой перешли в более абстрактное символическое поле, ведь она оставалась источником сырья, лекарств и подспорьем в обеспечении продовольствием. Так для сбора урожая приносится жертва быка не как дар хранителям сил природы (ну отчасти видимо и в этом значении), но как дар от того, кто в сообществе может себе позволить произвести этот «дар» в пользу всех участвующих в сборе урожая[Бурдье, 2019]. С одной стороны, это создаёт новые символические предпосылки особого политического пути, а с другой стороны обозначивает пересечение между цикличностью производства и мышления сообщества.

Также теперь плотность населения могла вырасти, а значит образовывалась сеть дорог между населёнными пунктами. Поход таким образом вероятно именно на этой стадии стал пониматься как возможность перемещения по тропе или дороге от одного двора до другого. Соответственно поход стал функцией, который можно описать дробью общественного обмена без прямого участия природы, которая сохранялась скорее как символическая условность (в которой в числителе например находится богатство, а в знаменателе – символическое влияние внутри общества). Значение дороги тем самым переосмысливается в новую структуру связей, становящихся прообразом любого общества. Отсюда мы должны в принципе задать себе вопрос, возможно ли общество в виде одного города-государства или город-государство сам становится скорее следствием сходящихся к нему путей, либо проходящих через него, превращающего его в звено распределённой сети? Если это невозможно, то это и доказывает неотъемлемую значимость путей и проводимого нами исследования. Исходя из исторического опыта можно сказать, что это отчасти было возможно видимо лишь для городов-крепостей, которые в силу преобладающего средоточения военной силы могли поддерживать свой условно-натуральный статус. Но в таких случаях само историческое развитие казалось бы замирало, а само символическое становилось знаком неизменности.

Мы выделили по крайней мере две предпосылки для долгосрочного, капитального характера новых отношений: с одной стороны это объективное создание путей, а с другой – знаковое и символическое построение сети взаимоотношений, связанной как с действительными, так и воображаемыми связями (которые по крайней мере поначалу мы можем отождествлять сегодня с образом похода). Сегодня же мы готовы вернуться или одновременно пойти дальше и воскрешать эту знаковую и символическую условность, сохраняя за ней первичное значение обратной экспроприации, где экс-собственничество означает возврат собственности к природе как всестороннее направление экскурса.

Проводя экскурс сегодня мы конечно не должны стремиться углубляться в историю ради неё самой, мы должны понимать мышление настоящего и идти в будущее. Символические связи безусловно могут обращаться к традиционным образам и представлениям, придавая этому некоторую осмысленность по мере отдаления от материализма. В любом случае генеалогия пути уже лежит в нас и перемещаясь мы её восстанавливаем. Что касается пути дальше, то это и преодоление страхов и учёт современного состояния знаний. Например, собирательство сохраняет всё то же значение, что он имело после распространения сельского хозяйства. То что люди начали просто ходить ради интереса, здоровья (в том числе и улучшения мышления) само по себе и есть только объективная сторона процесса, а вторая культурно-символическая заключается не столько в сплочённости и моде на некоторое движение, а в восстановлении целостности опыта, возвращении соединения с природой до стадии экспроприации, то есть даже ещё до момента появления понятия дара.

Сегодняшние походы наследуют часть этой проблематики и их участники по-видимому в глубине должны задаваться подобными вопросами. Организатор похода берёт на себя некие функции действователя (агента), старающегося обмануть принципала и собрать дань с посетителей. В понятиях дискурса он условно арендует местный капитал у сообщества или муниципалитета и осуществляет с его помощью предоставление услуг уже в виде непосредственного создания образа или капитала похода как нематериальной сущности. Но он может распоряжаться или думать что распоряжается как объективным экономическим капиталом, так и некоторым символическим субъективным полем. В обоих случаях он стремится некоторым образом соответствовать государству или избегать этого соответствия: в объектном смысле избавляясь от как ему кажется излишнего налогообложения и регулирования, а во втором – замещая формальную принадлежность интересом сообщества или личности. Причём крайность сообщества может переноситься из местной территориальной слитности на профессиональное сообщество передвигающихся (создающих как сообщества покорителей разнообразных маршрутов от горных до речных, так и туристическую отрасль, а также и разнообразные движения от природных до духовных) и в этом случае объективный и субъективный опыт становятся передвижными, что закладывает основы обновлённого кочевого мышления в эпоху обинформативания (новые рассказчики часто стремятся просто поделиться своими впечатлениями или же написать продающий текст для привлечения в сообщество). Соответствующие структуры становятся основой уже информационного, общественного и человеческого капитала, на поверку всё также рассечённого на объективный и культурный (разграничения капитала могут не иметь существенного значения, если например габитус основывается на универсальной пересечённости и открытости, не направленности на применения опыта, но и в этом случае человеческая природа изменяется, что можно обозначить как рост человеческого капитала, правда в несколько ином смысле чем рациональное стремление к хозяйственной оптимизации).

Часть 4. Выводы

Написанное в этой главе может показаться странным и противоречащим потребностям среднестатистического гражданина. Сегодня это может быть действительно так, но в этом и заключается проблема существующих общественных систем, что они не занимаются соответствующей проблематизацией проблем символического и культурного обмена. Описанное в примере экскурса следует из взятых на себя ежедневных обязанностей по гражданскому контролю и по крайней мере отражению происходящего, поэтому поход – это лишь проявление этого отношения при смене символического и культурного фона, либо при замене этого фона природным, на котором и проявляются отношения исходной экспроприации «дара». Поход в этом смысле выступает моделью существования экскурса как проблематизированной планетарной эстетики в соотношении воздействий, равно как и родо-государственной расположенности индивидов и сообществ.

Именно поход служит тем уникальным местом, где рыночное хозяйство сталкивается с хозяйством дара, что Пьер Бурдьё полагает для некоторых областей, но как разграниченное по общественным пространствам[Бурдье, 2019 (раздел «Миф империализма рынка»]. На пути же купившие путёвки напрямую сталкиваются с самоорганизованными путешественниками и это часто заметно в виде почти что классового антагонизма. Конечно нельзя в этом смысле идеализировать самоорганизованных, поскольку им часто действительно не хватает профессионализма и учёта возможных рисков, но значительную угрозу представляют и путешествующие по путёвкам, поскольку они могут становиться жертвами внутренней (самообмана и попытки завысить, исказить свою готовность) и внешней коррупции (упрощения требований или простой халатности в попытке заработать или отработать). Экскурс в этом смысле может проводиться как через самоорганизацию, так и через хозяйственную организацию, поскольку объективная услуга прохождения может выступать как незначительная часть складывающихся отношений в обоих случаях. Но экскурс означает и взаимное столкновение элементов полей поскольку дорога заставляет слиться их силовые линии, несмотря на складывающееся сопротивление. В частности это значит, что рыночные отношения могут быть преобразованы и дополнены, равно как и распредмечены.

Если экскурс позволяет избавиться от определённости капитала, то он ставит вопрос о ценности и исчислимости производимых действований, поскольку путь должен некоторым образом устанавливать определённость жизненного пространства. В целом мы пока не можем сказать, действительно ли путь мог играть большую роль при формировании государственной устойчивости, чем бюрократия и родственные интересы, тем не менее путь означивал все проводимые встречи, поскольку для собрания требовалось перемещение, путь означал и проявление силы, равно как торговые и хозяйственные связи, выплату дани, пошлин и наконец налогов. Но если государства формировались в логике дискурса, то на первый план по-видимому мог выходить символизм и культура как отлитые в устойчивости, а не движения. Тем не менее, процесс экспроприации никуда не исчезал и хозяйственно он продолжал быть управляемым некоторой организующей структурой, проникающей в разветвлённость всех путей. Основой государств можно было считать и печати, и гербы и крепостные стены, но сельское хозяйство было связано с цикличным путём движения плуга, сохи, бороны, ног сеятелей и серпов жнецов, которая затем преобразовывалась во взмахи вёсел военных и торговых судов с тем чтобы просто быть обмененной на другие элементы экспроприации.

Говоря о труде, также будет вполне справедливо говорить об экспроприации под флагом государства, как только этот труд выходит за рамки родовой общины, живущей почти что общественно замкнутым, то есть натуральным хозяйством (хотя системно такое хозяйство конечно связано с природой и через ухудшение земель, обмеление рек, истребление животных и рыб и т. д.). Вопрос состоит конечно в том, что символическая, культурная системная связь существовала и во времена относительной обособленности и открытости – это был и язык и обряды, некие праздники и бедствия, переселения, набеги и военные походы. Даже в относительных захолустьях, в глухих лесах среди болот вытеснение одних народов другими и набеги постепенно распространялись. Понятно, что в период до формирования сильных государств или по крайней мере племенных союзов мы должны признать эти элементы в качестве особой формы капитала, которой правда дискурса отказывает. Но тем не менее бедствия и походы можно считать частью представлений людей, об этом должны были задумываться по крайней мере вожди, хотя люди в целом мыслили эту часть представлений как мифологическую историю, своеобразный символизм которой был условным, обрядовым. Тем не менее, это была обратная экспроприация, люди всё время ждали, что путь повернётся назад и при нарушении баланса получаемое придётся возвратить. Экскурс их жизни мог начинаться с отождествлением с природой в особой символической игре, которую затем отчасти использовало государство, создавая как культурный, так и символический театр. То есть первобытное символическое производство можно считать особой формой труда подобной ежегодному движению рала и сохи (которое уже само было отображением исходной символической протовселенной, где жизнь равнялась пути дословно через охоту и собирательство), но с обратным значением экспроприации (что символически могло выражаться в возврате части полученного, либо принесении жертвы как акта эквивалентного дара, скорее чем обмена).

Биогеоценоз и общественная система в этом случае могли существовать по сути самопоэтически, хотя это не значит, что они были хоть в какой-то мере устойчивыми, потому что видимое равновесие было именно видимым и могло оборачиваться самыми непредсказуемыми для неё явлениями от неурожаев, эпидемий и до опустынивания. Такая парадоксальность была заложена в экспроприации пути, поэтому истинный возврат и отказ от экспроприации заключается в прохождении экскурса по следам соответствующей экспроприации. То, чем стало управлять государство исходило из тех же запутанностей, которые без прохождения экскурса сложно понять. На сегодня же у человечества есть достаточно возможностей для прогнозирования (хотя погода по-прежнему непредсказуема в лучшем случае на несколько недель), однако общественные условия и установки людей при этом усложнились, что ставит как кибернетические, так и нейросетевые модели в затруднительное положение. Это похоже на то, что сегодня происходит в информационной сфере: оптимизация общественной жизни заменяется оптимизацией хозяйственных отношений и с учётом фетишизации повседневности люди начинают считать себя счастливее, не осознавая того, что система становится неустойчивой.

Нельзя сказать, что во всём здесь виноват капитал, который назначает всем товарам и услугам выражение по единой шкале ценности, но символическая и культурная составляющая его действительно противопоставлены экскурсу как и системному мышлению. То есть даже любая попытка изменения рыночных цен путём включения в них составляющих воздействия на природу, выбросов и переработки наталкивается на сложности, непривычность и отсутствие единого мнения, а главное – на неравновесность и парадоксальность определения капитала. Конечно, все эти вопросы рассматриваются в экономике природопользования, а планетарные риски заложены во множество моделей, но конечном итоге идеи символического и культурного капитала выражаются в том, что некоторые ухудшения в одной ячейке поля можно заменить на улучшения в другой ячейке (исходя из допущения слабой устойчивости заменимы ячейки разных видов капитала, для сильной устойчивости – одного). Но за планетарный, природный, общественный и человеческий капитал в сущности никто не отвечает (и не хочет отвечать), в отличие от политического, хозяйственного и финансового (собственно поэтому определение этих видов «капитала» невозможно также как определение «рынка», поскольку они лишены самой границы определения). Конечно, в идеале человечество избавится от выбросов и достигнет нулевого следа и проблема будет решена. Но это как раз и есть утопия, поскольку в обозримом будущем соответствующие технологии не будут доступны. То, что нужно – это всесторонняя оценка каждого шага от истоков продолжаемой экспроприации. А оценка соответствующих явлений начинается с установления границ, областей определения капитала, через которые оказываются проходящими множество путей деятельности, мышления и природного «существования». С другой стороны, от проведения подобных границ не стоит ожидать слишком много и не стоит из этого делать самоцель, поскольку они в соответствии с естественнонаучным и современным логическим подходом будут часто нечёткими и неоднозначными (но иногда потребуется достаточная строгость, как в случае с углеродными полигонами).