Сердце Януса

Сергей Стариди

Сердце Януса

ЧАСТЬ I НАСЛЕДСТВО

Глава 1

Декабрь 1860 года вписал себя в историю Петербурга не блеском бала и не гулом университетских аудиторий, а пронзительным, свистящим ветром с залива, который казался дыханием умирающего. Небо, цвета затертого олова, давило на город, и редкие лучи холодного солнца лишь подчеркивали унылость панорамы. В такие дни река Нева, скованная льдом, казалась не рекой, а огромной мертвой змеей, на чьей спине город нес свои горести и тайны.

Именно по этой мертвой спине, по Невскому проспекту, медленно ползла черная лента траурной процессии. Первой ехала катафалк, запряженный четверкой вороных с черными султанами на головах. За ним следовала вереница карет, самых дорогих и модных в столице, но сегодня они выглядели уныло и однообразно, словно траурные саваны, накинутые на роскошь. Внутри одной из них, отделанной черным бархатом и серебром, сидел князь Дмитрий Павлович Волков.

Ему было двадцать два года. Всего год назад он с восторгом покинул университет, полный планов, мечтаний и юношеской уверенности, что мир устроен просто и справедливо. Он собирался путешествовать, читать, писать стихи, которые, разумеется, не увидели бы света, но приносили бы ему удовлетворение. Он думал о любви, о светских успехах, о том, как будет однажды управлять своим имением. Он не думал о смерти.

А смерть пришла без приглашения. Влачившаяся по Невскому процессия была ее визитной карточкой. Два гроба в катафалке. Его отец, князь Павел Петрович, и его мать, княгиня Анна Васильевна. «Несчастный случай», – шептали в светских салонах. «Сани встретили полынью у Летнего сада, в темноте не разглядели. Лед хрупкий в эту оттепель». Дмитрий слышал эти слухи, липкие, как декабрьская слякоть. Они были слишком аккуратными, слишком удобными. Его отец, человек опытный и осторожный, не стал бы гулять по льду Невы в сумерках. Но кто будет спорить с вердиктом «несчастного случая»? Тем более, когда речь идет о князьях Волковых.

Дмитрий смотрел в окно, но не видел ни встречных прохожих, приспускающих шапки в знак уважения, ни витрин магазинов, затянутых траурной кисеей. Он видел лицо отца, слышал его смех, ощущал запах материнских духов, смешанный с ароматом фиалок из их оранжереи. Мир сузился до размеров этих воспоминаний, и реальность за окном казалась дурным сном.

– Барин, а вы не волнуйтесь, – раздался рядом тихий, но отчетливый голос. – Так слава богу, хоть на похоронах не замерзли. Погода-то какая для скорби – настоящая. Ни капли фальши.

Дмитрий медленно повернул голову. На запятке кареты, прижавшись к холодному стеклу, сидел его слуга, Петька. Ему было девятнадцать, и он был крепостным. Длинный, тощий, с огромными глазами, в которых вечно плясали чертики, и носом с горбинкой, который придавал его лицу хитрое и насмешливое выражение. Сейчас он смотрел на Дмитрия с видом, который был странной смесью сочувствия и профессионального интереса.

– Петька, слезь с запяток, – устало сказал Дмитрий. – Садись внутрь. Промозгло.

Петька не заставил себя просить. Юркая фигурка мелькнула у двери, и вот он уже сидел на противоположном сиденье, по-хозяйски расстегивая мундирчик. Он не стал смотреть на Дмитрия, а устремил свой взгляд на дорогу, словно он, а не его хозяин, был здесь главным.

– Ну что, – снова заговорил он, когда карета тронулась с места. – Отбыли. Теперь, значит, вы у нас главный. Князь. Весь этот ваш огород – ваш. И я, можно сказать, тоже ваш. Теперь я не просто Петька, а «его сиятельство Петька». Звучит-то как! Благородно.

Дмитрий не нашел в себе сил ответить. Он знал этот тон. Это была защитная реакция Петьки на горе, его способ бороться с тишиной и отчаянием. С тех пор как Дмитрий помнил себя, Петька всегда был рядом. То дерзкий мальчишка, прятавшийся от его гувернеров, то юноша, научившийся вовремя подать нужную книгу и вовремя исчезнуть. Он был тенью, эхом, частью мебели, которую Дмитрий замечал, только когда она исчезала. Но сейчас, в этой оглушающей тишине, этот голос, эти едкие шутки были единственной ниточкой, связывающей его с реальным миром.

– Молчите, Петр, – прошептал Дмитрий.

– Я не молчу, барин, я поддерживаю беседу, – невозмутимо ответил слуга. – А то сидим, как два филина на сухом дереве. Скорбь, конечно, дело святое, но до определенной степени. А то можно и с ума сойти. Или, не дай бог, в поэты записаться. А это, я вам скажу, хуже нет. Поэт в России – что крепостной без барина. Куда ни ткнись, везде не твое.

Дмитрий слабо улыбнулся. Петька всегда умел находить самые неожиданные и точные сравнения. Впрочем, сейчас его слова попадали в самое сердце. Дмитрий и правда чувствовал себя сиротой, брошенным в огромный, враждебный мир. Отец и мать были его «барином», его защитой. Теперь ее не стало.

Процессия свернула к Смольническому кладбищу. Ветер здесь дул еще сильнее, срывая шапки и трепля траурные ленты. Священник в ризах, цвета ночного неба, уже ждал у открытых могил. Голос его дрожал от холода и, казалось, от притворного сочувствия. Он говорил о вечном покое, о божественном промысле, о том, что смерть есть лишь переход в иное бытие. Дмитрий слушал его и думал, что эти слова ничего не значат. Они были пусты, как небо над головой.

Он смотрел на лица пришедших. Графы и князья, генералы и сенаторы, их жены и дочери. Все они с выражением глубокой скорби на лицах. Но Дмитрий видел, как граф Орлов едва заметно подмигнул княгине Шаховской, как дочь камергера беззастенчиво зевала, прикрывая рот муфтой. Скорбь, облеченная в сукно и мех, была таким же светским ритуалом, как и бал или раут. Они приехали не проститься, а посмотреть. Убедиться, что несчастье действительно случилось. Пожелать друг другу удачи в новом, изменившемся раскладе сил.

Когда первые комья земли ударили по крышкам гробов, процессия начала расходиться. Кареты одна за другой уезжали, унося с собой фальшивую печаль. Через десять минут у могил остались лишь Дмитрий, Петька и старый могильщик, неторопливо собиравший свои инструменты.

Ветер завыл в голых ветвях деревьев, словно оплакивая усопших лучше любого священника. Дмитрий стоял и смотрел на два свежих холмика земли, на два временных креста. Он был один. Совершенно, до ужаса один. Впервые в жизни он не знал, что делать, куда идти, кого позвать на помощь. Он был наследником огромного состояния, десятков тысяч десятин земли и тысяч душ крепостных. Но все это казалось пылью на весах судьбы.

Он почувствовал, как кто-то накинул ему на плечи шинель. Он обернулся. Петька стоял за ним, и его насмешливые глаза были сейчас серьезными и печальными.

– Ну что, барин, – тихо сказал он, – Пошли домой. Теперь там вы главный. И я, можно сказать, тоже. Будем вместе это ваше горе… и состояние… осваивать.

Дмитрий кивнул. Он посмотрел на своего крепостного, на этого тощего, остроумного парня, который единственный остался с ним. И вдруг понял, что наследство его отца – это не только деньги и земли. Это еще и ответственность. За этого парня, стоящего рядом. За тысяч таких же, чьи судьбы теперь были в его руках.

Они медленно побрели к одиноко стоящей карете. Позади оставались могилы, впереди – огромный, холодный и пугающий дом на Английской набережной. Дом, который теперь был его крепостью и его тюрьмой. Впереди лежала жизнь, о которой он ничего не знал. И только легкая ирония в голосе Петьки давала ему слабую надежду, что он с ней справится.

Глава 2

Дом на Английской набережной встретил их гробовой тишиной. Воздух, неподвижный и тяжелый, казалось, пропитался запахом восковых свечей и забытых времен. Покои родителей опечатали, слуги прятались по углам, передвигаясь бесшумно, как тени, и только Петька был единственным, кто осмеливался нарушать эту мертвую тишину своей звонкой, хотя и приглушенной сейчас, речью.

Дни после похорон прошли в тумане. Дмитрий ходил по огромным комнатам, как призрак, прикасаясь к вещам, которые еще вчера казались частью уютного, привычного мира, а сегодня стали безжизненными экспонатами из чужой жизни. Он не ел, почти не спал, и если бы не Петька, который дважды в день настойчиво ставил перед ним тарелку с бульоном и менял белье, он бы, вероятно, и вовсе растворился в этих стенах.

На третий день после похорон пришел официальный конверт с гербовой печатью. Приглашение к нотариусу Сене Аполлоновичу Брагину для чтения завещания.

– Ну, барин, сейчас самое интересное начнется, – сказал Петька, помогая Дмитрию надеть сюртук. – Начнется дележ шкуры неубитого медведя. Не люблю я это дело. Все такие важные, с каменными физиономиями, а в глазах – счеты. Кто сколько получит, да кому что достанется.

Дмитрий молча кивнул. Ему было все равно. Пусть делят. Он хотел лишь одного, чтобы все это поскорее закончилось.

Кабинет нотариуса располагался в старом доме на Гороховой. Это было тесное, низкое помещение, заваленное папками в кожаных переплетах, где пахло старой бумагой, пылью и гарью от недавно погасшей лампы. Сам Сеня Аполлонович, маленький, сухонький старичок в очках-пенсне, сидел за огромным письменным столом из красного дерева и выглядел как один из старых фолиантов на своих полках.

– Князь Дмитрий Павлович, – промурлыкал он, вставая и кланяясь с преувеличенным почтением. – Приношу мои глубочайшие соболезнования. Время такое… суровое. И для государства, и для каждого из нас. Прошу, присаживайтесь.

Он указал на кожаное кресло. Дмитрий сел. Петька, не дожидаясь приглашения, бесшумно встал у стены у двери, став почти невидимым.

Нотариус развернул толстый пергамент, скрепленный сургучной печатью, и начал читать монотонным, бесстрастным голосом. Он перечислял имения: Волковка в Тверской губернии с двумя тысячами душ крепостных, Богородское с лесами, в которых, как говаривал отец, «можно заблудиться на неделю и не встретить живой души», каменный дом в Москве, заводы на Урале… Дмитрий слушал, и эти цифры и названия отскакивали от его сознания, как горошины от стенки. Это были не владения, а бремя. Сотни, тысячи жизней, которые теперь зависели от его каприза, от его нерешительности.

– …и таковым образом, – подытожил нотариус, откашлявшись, – все недвижимое и движимое имущество, все капиталы и активы переходят в единоличное и безраздельное владение его сиятельства князя Дмитрия Павловича Волкова, с сего дня и впредь.

Нотариус поднял глаза поверх очков и посмотрел на Дмитрия. В его взгляде мелькнуло что-то похожее на сочувствие. «Вот тебе, молодой человек, – говорил этот взгляд, – крест, который ты должен нести до конца своих дней».

– Кроме того, – продолжил он, перелистывая страницу, – покойный князь Павел Петрович оставил личное письмо вашему сиятельству.

Он протянул Дмитрию конверт со знакомым отцовским почерком. Дрожащими руками Дмитрий вскрыл его. Строки плыли перед глазами.

«Дмитрий, сын мой. Если ты читаешь это, значит, меня нет рядом. Прости меня, что не успел сказать тебе многого. Я не учил тебя управлять состоянием, я учил тебя быть человеком. Помни: честь и совесть – единственное богатство, которое у тебя никто не отнимет. Не будь жесток, но будь тверд. Не доверяй льстецам, но прислушивайся к советам тех, кто не боится говорить тебе правду в глаза. И береги то, что я оставил тебе в ларце. Оно может быть опаснее любого врага, но и полезнее любого друга. Твой отец».

Дмитрий сложил письмо. Сжал его в кулаке так, что хрустнула бумага. Горький ком подступил к горлу.

– Есть еще одна вещь, – сказал нотариус, видя его состояние. Он кивнул Петьке, который молча вышел и вернулся, внося небольшой, но тяжелый на вид ларец. Он был сделан из темного, почти черного дерева, неизвестной породы, и окован железом с причудливыми, похожими на узлы, узорами. На крышке не было ни замка, ни замочной скважины. Только небольшая выгравированная надпись: «Вскрыть лишь в полном одиночестве».

– Покойный князь оставил строжайшую инструкцию, – пояснил нотариус. – Ларец может быть вскрыт только вами и только тогда, когда вы будете совершенно одни. Никаких свидетелей. Никаких слуг.

Дмитрий взвесил ларец в руках. Он был удивительно тяжелым. Что в нем могло быть? Драгоценности? Документы? Почему такая таинственность?

– Ну вот, – раздался с порога голос Петьки. – Теперь все по закону. Барин – князь, я – его собственность. Завещание читано, печать поставлена. Можно и обедать.

Дмитрий поднял на него глаза. В голосе слуги слышалась привычная ирония, но в этот раз она прозвучала особенно горько.

– Что ты хочешь сказать, Петька? – устало спросил он.

Петька подошел ближе и ткнул пальцем в ларец.

– А то и говорю, барин. Любят господа свои загадки. И после смерти порядок наводят. «Вскрыть в одиночестве». А что, если там лежит предписание выдать мне вольную и тысячу рублей ассигнациями на обзаведение? Это ж как неловко получится. Вскроете вы его в одиночестве, а мне потом не расскажете. И я, значит, так и останусь при своих делах. Непорядок.

Дмитрий невольно усмехнулся. Только Петька мог найти в этом трагическом моменте повод для циничной шутки. Но его слова задели живую струну. Вольная. Он, Дмитрий, теперь имел право дать Петьке свободу в любую минуту. Но что значила эта свобода для девятнадцатилетнего парня без гроша за душой, без ремесла, без связей в огромном, враждебном городе? Свобода умереть с голоду на улице?

Когда они выезжали от нотариуса, город встретил их гулом и суетой. На углу Невского и Садовой толпа людей сгрудилась у стенда, читая свежие номера «Колокола» и «Современника». Дмитрий услышал обрывки фраз.

– …Господа реформаторы совсем умом тронулись! Отменить крепостное право – это же Россию вверх дном перевернуть! – гудел бородатый купец в медвежьей шубе.

– А что, мужикам вольная не надобна? – отвечал ему тонкий голос интеллигента в очках. – Пора в цивилизованное время входить!

– Вольная! – хрипло рассмеялся кто-то в толпе. – Вольная – это когда у тебя есть земля, а не когда тебя с земли гонят без копейки!

Дмитрий слушал этот гул, и ему становилось не по себе. Он, только что получивший в наследство почти три тысячи «душ», теперь слышал, как весь город говорит о том, что эти самые «души» вот-вот перестанут быть собственностью. Мир, который он считал незыблемым, трещал по швам. И его личная трагедия разворачивалась на фоне трагедии или, может быть, триумфа всей страны.

Вернувшись домой, он приказал отнести ларец в кабинет отца. Петька, установив его на огромном письменном столе, поклонился и хотел было выйти, но Дмитрий остановил его.

– Погоди.

Он подошел к ларцу и провел рукой по холодному железу.

– Петька, а ты… ты чего хочешь? Если… если завтра дадут вольную?

Петька на секунду задумался, его обычно насмешливое выражение лица сменилось чем-то серьезным и глубоким.

– Хочу, барин, – медленно сказал он. – Хочу, чтобы у меня был кусок хлеба, который я сам заработал. Хочу, чтобы меня называли по имени, а не «постой» или «эй, ты». А еще хочу… – он замялся и хитро прищурился, – хочу, чтобы у вас всегда были чистые сапоги, и чтобы вы не забывали завтракать. А то с таким хозяином, как вы, и вольная-то не радость. Пропадешь.

Сказав это, он развернулся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Дмитрий остался один. В огромном, гулком кабинете, перед таинственным ларцом, который ждал своего часа. Он был теперь не просто князем. Он был хозяином трех тысяч судеб. И наследником тайны, которая, как ему казалось, была страшнее всего остального.

Глава 3

Вечер того же дня опустился на город серой, влажной пеленой. В библиотеке отца пахло старыми книгами, кожаными переплетами и едва уловимым ароматом табака, который покойный князь курил через серебряный кальян. Огромный письменный стол из красного дерева, заваленный бумагами, картами и астролябиями, казался островом упорядоченного хаоса посреди вселенской пустоты, которую теперь ощущал Дмитрий.

Он отпустил слуг под предлогом усталости. Но настоящая причина была в ларце. Инструкция отца – «Вскрыть лишь в полном одиночестве» – звучала в его голове как приказ, как последний завет, который нельзя было ослушаться.

– Барин, вы уж не засидитесь слишком допоздна, – сказал на пороге Петька, его глаза метнули любопытный блеск в сторону ларца. – А то, как бы вам во сне это сокровище не приснилось, а то я потом разбираться не буду. Не мое это дело – сны господ толковать.

Дмитрий лишь кивнул, и дверь за слугой закрылась. Он повернул ключ в замке, и в комнате повисла звенящая, почти осязаемая тишина, нарушаемая лишь тиканьем старинных часов в углу. Он был один. Один со своим горем и с тайной отца.

Он подошел к ларцу и опустился на колени. Железные узоры на темном дереве были холодными как лед. Он провел по ним пальцами, ища хоть малейший намек на замок или щель. Не было ничего. Ларец казался монолитным куском металла и дерева. Дмитрий нахмурился, вспоминая слова отца о том, что не все замки видны глазу. Он начал надавливать на узоры, один за другим, пытаясь нащупать податливую точку.

Минут десять он безуспешно пытался открыть его, пока его пальцы не наткнулись на одну из железных скоб, которая выступала чуть больше остальных. Он нажал на нее. Раздался тихий, едва слышный щелчок, и одна из боковых стенок ларца поддалась, отъезжая в сторону с едва заметным скрежетом.

Дыхание перехватило. Внутри, на подложке из черного бархата, лежало то, что он никогда не видел и не мог себе представить.

Это был Механизм.

Он был размером с большую антикварную книгу и состоял из двух полусфер, плотно примыкавших друг к другу, словно два щита, обращенных в разные стороны. Одна половина, обращенная к Дмитрию, была выполнена из розового золота и напоминала сложнейший часовой механизм. Сквозь прозрачные кварцевые пластины виднелись тысячи микроскопических шестеренок, валов и пружин, переплетенных в невероятно сложный узор. На некоторых из самых крупных шестеренок были выгравированы крошечные, почти невидимые глазу сцены: коронация царей, битвы, подписания указов. История прошлых веков, застывшая в металле.

Вторая половина, обращенная в другую сторону, была сделана из белого, почти серебряного золота и хрусталя. Там не было видимых шестеренок. Вместо этого там расходились тончайшие, как паутина, спицы из кристалла, заканчивающиеся линзами и призмами, которые, казалось, были настроены на что-то, находящееся за пределами комнаты, где-то в будущем.

Дмитрий осторожно, кончиками пальцев, поднял механизм. Он был тяжелее, чем выглядел. Это было не просто устройство, это было произведение искусства, гениальное и пугающее. Он повертел его в руках, ища заводную головку. На боку он нашел небольшую розетку, похожую на те, что у карманных часов. Он вставил в нее ноготь большого пальца и попытался повернуть.

Ничего.

Механизм не поддавался. Он был мертвым, как камень. Пружина не давала обратного хода, не было ни щелчка, ни малейшего движения. Дмитрий попробовал снова, приложив больше силы. Результат был тот же. Будто он пытался завести скалу.

Разочарование смешалось с растерянностью. Зачем отец оставил ему эту мертвую, хоть и прекрасную игрушку? Это было похоже на жестокую шутку.

Он положил механизм обратно на бархат и стал его изучать. Он смотрел на него так долго, что у него заболели глаза. Он водил пальцем по линии соприкосновения двух половин, по тончайшему шву. И тут его палец нащупал углубление.

В самом центре, там, где золотое прошлое встречалось с хрустальным будущим, была пустая выемка. Она была сложной, асимметричной формы, напоминающей стилизованное сердце или ключ. Внутри углубления виднелось несколько крошечных позолоченных контактов, похожих на иголки. Механизм был не сломан. Он был неполным. В нем не хватало какой-то детали.

Дмитрий снова обшарил ларец, заглянул под бархатную подложку. Ничего. Он сел на пол, обхватив голову руками. К чему все эти загадки? Мертвый механизм, пустая выемка, таинственные слова отца…

«Береги то, что я оставил тебе в ларце. Оно может быть опаснее любого врага, но и полезнее любого друга».

Опаснее врага? Этот безобидный кусок металла? Дмитрий вдруг почувствовал приступ злости. Отец всегда любил свои загадки, свои интеллектуальные игры. А теперь он оставил его самого посреди самой запутанной из них, без каких-либо правил и подсказок.

В отчаянии он снова вцепился в бархатную подложку, пытаясь ее оторвать. Плотная ткань не поддавалась. Он вспомнил о перочинном ноже, который всегда лежал в ящике стола отца. Достал его, раскрыл лезвие и осторожно, чтобы не повредить, разрезал шов по краю ларца.

Под бархатом, в тонком тайнике, лежал сложенный вдвое лист бумаги. Почерк был отцовским – беглый, уверенный, с характерными росчерками на буквах «а» и «т».

Дмитрий с трепетом развернул записку.

«Дмитрий, сын мой. Если ты читаешь это, значит, ты вскрыл ларец и держишь в руках Янус. Не пугайся его вида. Это не просто часы. Это мысль, заключенная в металл. Одно его лицо смотрит в прошлое, храня память о том, что было. Другое – пытается заглянуть в будущее, вычисляя вероятности того, что может быть. Но он мертв. Он ждет своего Сердца.

«Сердце Януса» – это не просто деталь. Это ключ. Ключ к его запуску и к пониманию его истинной цели. Я не мог оставить его вместе с механизмом – слишком опасно. Те, кто ищет Янус, не должны его получить. Найди Сердце, Дмитрий. Оно единственное, что может оживить его. Это ключ ко всему. И к нашему проклятию, и к нашему спасению. Твой отец».

Дмитрий прочитал записку трижды. Каждое слово врезалось в сознание. «Проклятие и спасение». Опаснее любого врага. Теперь все сходилось. Этот механизм был не просто семейной реликвией. Он был оружием. Или источником знания, способным изменить мир.

Он снова посмотрел на механизм, лежавший на бархате. Теперь он видел его не просто как красивую безделушку. Он видел в нем потенциал. Силу. Угрозу. И в центре всего – пустая выемка, похожая на рану.

Сердце Януса.

Где его искать? Что это такое? Дмитрий не имел ни малейшего понятия. Но впервые за последние недели ледяная ком горя в его груди дал трещину. На смену ему пришло новое, острое чувство – чувство цели. Он был больше не просто скорбящий сын, раздавленный под тяжестью наследства. Он был на пороге поиска. И он знал, что этот поиск будет опаснее, чем все, что он себе представить.

Глава 4

Ночь была безлунной, и густой, бархатный мрак плотно окутал дом на Английской набережной. Дмитрий не ложился спать. Он сидел в кресле в библиотеке отца, уставившись на ларец. Записка отца обжигала воображение. «Сердце Януса». «Проклятие и спасение». Эти слова не давали ему покоя, кружились в голове вместе с образами мертвых родителей и циничным лицом Петьки.

Он чувствовал себя не в своей тарелке, как актер на чужой сцене. Этот огромный дом, наполненный дорогой мебелью и картинами, больше не был его домом. Он стал хранилищем чужих тайн. Он осторожно поднял механизм, завернул его в бархатную подложку и уложил обратно в ларец. Теперь он выглядел еще более безобидным – просто тяжелый деревянный ящик. Но Дмитрий знал, что внутри него спит сила, способная, судя по словам отца, перевернуть мир.

Наконец, измотанный эмоционально и физически, он поднялся на второй этаж, в свою спальню. Дмитрий разделся, не гася свечу, и лег на кровать, уставившись в потолок. Сон не шел. В доме стояла такая тишина, что, казалось, можно было услышать, как пыль оседает на паркете. Каждый скрип половицы, каждое завывание ветра за окном заставлял его вздрагивать. Он прислушивался, и ему казалось, что он слышит шаги на первом этаже. Шаги чужие, бесшумные, крадущиеся.

Он списал это на расстроенные нервы и усталость. Но шаги не прекращались. Они были реальными.

Дмитрий замер, задержав дыхание. Да, это были шаги. Три, а может быть, четыре пары ног. Они двигались по коридору внизу, осторожно, стараясь не производить шума. Затем послышался тихий, скрежещущий звук – кто-то пытался открыть дверь в библиотеку.

Сердце Дмитрия ухнуло в пятки. Воры. Но какие воры пробираются в дом князя Волкова, зная, что почти вся прислуга спит в флигеле, а в самом доме – лишь хозяин и один слуга? И почему они направляются в библиотеку? Там не было ни серебра, ни денег. Там были только книги и… ларец.

Он вскочил с кровати. Холодный пот выступил у него на лбу. Что делать? Оружия у него не было. Он был абсолютно беззащитен. Он был просто молодым человеком, привыкшим, что за его безопасность отвечают другие, а теперь оставшимся один на один с опасностью.

Внизу раздался глухой удар – дверь в библиотеку, видимо, выломали. Дмитрий похолодел. На ватных ногах он подкрался к двери. Он хотел спрятаться, запереться, но понимал, что это бесполезно. Он должен был что-то делать. Он должен был защитить… что? Мертвый механизм? Или отцовский последний завет?