Правило опасности

Лия Апрельская

Правило опасности

Глава 1

18 ноября 2021 года – и в тот миг в ритме сердца Софии Кишиневой что-то переменилось, будто вырвали главную шестеренку.

устя 4 года.

Май был моим самым любимым месяцем. И неспроста: на него выпадал и мой день рождения, и эта удивительная, цветущая погода, когда воздух пахнет сиреньСпю и теплой землей. Омрачал идиллию разве что сезон экзаменов, но, к счастью, они меня не слишком тревожили. Я взглянула на часы – без четверти девять! Нужно было бежать, иначе Влада просто убьёт меня за опоздание на пару. А на улице было так тепло и безмятежно, что не хотелось торопиться вовсе. Вот проплыла бабочка, ее крылья, будто кусочки неба, мелькнули в солнечном луче… вот на деревьях один за другим разворачиваются нежные, липкие листочки, похожие на младенческие ладошки… Мне так и захотелось остановить мгновение и запечатлеть всё это. И в этот момент я снова мысленно поблагодарила себя за то, что когда-то сняла квартиру рядом с институтом.

Я добежала, едва переводя дух. Влада, как всегда безупречная, в своем темном оверсайзе и с двумя стаканчиками кофе, поджидала меня у входа. На ее лице – буря. И я ее прекрасно понимала.

– Прости! – выдохнула я, подхватывая ее за руку. – Там так красиво! После пар обязательно сходим в парк, я тебе покажу!

Влада попыталась вырвать руку, ее глаза сверкали.

– София! – это имя всегда вырывалось у нее, когда я ее выводила из себя. – Мы договаривались на без десяти! Сейчас уже пять минут десятого!

Но я лишь крепче сжала ее пальцы, и по чуть дрогнувшему углу ее губ я поняла – гроза отступает. С Владой мы дружим уже больше пяти лет, с того дня, когда ее перевели в наш класс. Она – моя надежная, вечно недовольная брюнетка, а я – взбалмошная, вечно витающая в облаках. И несмотря на то, что она изучает музыкальное искусство, а я леплю скульптуры, мы остаемся двумя половинками одного целого.

Прощаюсь с Владой в холле и пулей лечу в свой корпус. В голове стучит: «Пять минут! Успеть бы переодеться, нужно поднажать!» Несусь так, что любой порше позавидует. «Нееет…». На финишной прямой – столпотворение. Человек сто, не меньше.

– Извините, пропустите, пожалуйста! – расталкиваю локтями толпу, пытаясь прорваться к раздевалке, и натыкаюсь на что-то большое и твердое. Ростом под метр девяносто. «Неужели новый шкаф прикатили?»

– Блять! – раздается прямо над головой. Я поднимаю взгляд и замираю. Передо мной – Максим Макаров. Брюнет с такими карими глазами, глубокими и темными, как ночной лес, что по коже бегут мурашки.

– Извини, мне очень нужно пройти, – выдавливаю я, пытаясь его обойти. Но он не двигается с места. В его взгляде буря.

– Ты… Из-за тебя я… – он начинает закипать, и я вижу, как на его шее проступают вены.

– РАЗОШЛИСЬ! НА ЧТО СМОТРИТЕ?! – его громовой голос на мгновение парализует всю толпу. Пользуясь затишьем, я пытаюсь улизнуть, но он резко перегораживает мне путь, прижимая ладонью стену. От него исходит волна тепла и напряженной силы.

– Но ты же сам сказал – разойтись, – бормочу я, пытаясь вырваться. Его близость сковывает, от него пахнет морозным воздухом, древесным одеколоном и чистым, острым гневом.

– Как тебя зовут? – его вопрос, тихий и властный, застает меня врасплох.

– Мне нужно идти, а ты меня задерживаешь. София.

Не дожидаясь ответа, я вырываюсь и убегаю, чувствуя на спине жгучий след его взгляда.

Какой сумасшедший день! Павел Викторович отчитал, хотя виновата-то не я, а то самое столпотворение. Кстати, что они все там делали? И почему Макаров так вышел из себя? Ладно, неважно. Где же Влада? А, вот она.

– Ну, как прошел день у самой прекрасной девушки на свете? – подбегаю я к ней, вся сияя.

– Ты должна объяснить, почему опоздала, – твердо говорит Влада, скрестив руки на груди.

– Давай я лучше покажу! – хватаю ее под руку и тащу за собой.

– Смотри!

Солнце, нежное и золотистое, пробивалось сквозь молодую листву, отбрасывая на асфальт причудливые кружева теней. Воздух был напоен медовым ароматом цветущих каштанов. Мы сделали пару снимков, и, довольные, побрели в наше любимое кафе, утопающее в зелени плюща.

– И что ты ему сказала? – Влада, прихлебывая капучино, смотрит на меня с хитрой улыбкой, выслушивая утреннюю историю про коридор.

– Да ничего. Просто назвала имя и сбежала.

– Будь осторожна с ним.

Сама знаешь, что про него говорят, – Влада отставила стаканчик, и её взгляд стал серьёзным. – Он не просто красив, Соф. Он опасен. С ним лучше не пересекаться.

Я вздохнула, крутя в пальцах бумажную салфетку.

– Знаю, знаю. Спасибо, что беспокоишься. Но у меня сейчас голова занята другим – мой ненаглядный сегодня возвращается из командировки. Вечером его поезд.

Лицо Влады мгновенно просияло.

– Наконец-то! Целый месяц! Ты, наверное, с ума соскучилась.

– Ещё как, – призналась я, и по телу разлилось тёплое, сладкое волнение. – Я весь день буду готовить дом к его приезду. Хочу, чтобы всё было идеально.

Мы расстались, и я помчалась по делам, окрылённая и счастливая. Последующие часы пролетели в приятных хлопотах: цветы, его любимые угощения, лёгкие шторы, пахнущие свежестью, и это особенное платье. Когда в дверь постучали ровно в восемь, моё сердце готово было выпрыгнуть из груди.

Он стоял на пороге – усталый, немного осунувшийся, но с той самой улыбкой, что разгоняла все мои тучи. Не успел он переступить порог, как его чемодан с грохотом упал на пол, а его руки уже обвили меня, поднимая в воздух в крепких, почти отчаянных объятиях.

– Сонька, – только и выдохнул он в мои волосы, и в этом слове был весь путь, все тридцать долгих дней разлуки.

Той ночью не было нежности. Была ярость. Ярость долгой разлуки и страх перед новой. Его губы обжигали кожу, его руки исследовали мое тело с дерзкой уверенностью, будто заново открывая каждый изгиб, каждую родинку. Мы сходили с ума, мы падали на ковер, потом на диван, задыхались, кусали губы, чтобы не закричать. Это был танец на грани боли и наслаждения, где мы оба пытались впитать в себя друг друга до последней капли, оставить на коже следы-воспоминания. В тот миг, когда мир рухнул в кромешную тьму, и я, прижавшись лбом к его потной груди, слушала бешеный стук его сердца, я знала лишь одно: я люблю его больше жизни. Больше воздуха. Больше себя.

Утро разлилось по комнате жидким медом, и я проснулась от того, что его рука все еще лежала у меня на талии, тяжелая и родная.

– Просыпайся, малыш, – шепчу я, касаясь губами его виска, затем уголка губ, заставляя его улыбнуться сквозь сон.

– Давай еще пять минуточек… – его рука тянется ко мне, голос хриплый от сна.

– Не-а, – упрямо трясу головой и начинаю стаскивать с него одеяло. – Нам сегодня нужно столько всего успеть! Я всё спланировала!

Когда уговоры не помогают, в ход идут крайние меры. Мои пальцы находят его самые уязвимые места, и он вздрагивает, пытаясь уклониться от щекотки.

– Сонь, ну стой! – он смеется, но вдруг его смех стихает. В одно мгновение наши роли меняются. Он легко переворачивает меня на спину, и вот он уже сверху, прижимая мои запястья к подушке, утопая в ее шелке. Его тело тяжелое и теплое, а в глазах, таких близких, – внезапная серьезность, затуманившая утреннюю беззаботность.

– Нам надо поговорить.

Сердце замирает в предвкушении чего-то хорошего.j

– Мне отпуск дали.

Я сияю.

– На три дня.

И моя улыбка медленно тает, словно ее смывает холодным, внезапным дождем.

– Что?.. – я пытаюсь вывернуться, но он держит крепко, и от этой крепости становится еще больнее. – Почему? Ты же обещал! На две недели! Ты обещал!

– Сонь, ну это же не я решаю… – его голос звучит виновато, и в этой вине – вся горечь взрослого мира, ворвавшегося в нашу уютную вселенную. – Начальство вцепилось, проект сорвался… Мне дали эти три дня как одолжение, вырвал с боем.

Я не отвечаю. Не могу. Горький комок в горле мешает говорить, а по щекам уже стекают предательские слезы, оставляя соленые дорожки на подушке. Вся вчерашняя радость, все планы на две недели вдвоем – поездка на озеро, прогулки до рассвета, ленивые завтраки – рухнули в один миг. Егор ослабляет хватку, и я выскальзываю из-под него, захлопывая за собой дверь ванной, пытаясь скрыть от него дрожь в плечах и беззвучные рыдания, в которых смешались обида, разочарование и страх перед новой, такой долгой разлукой.

Легкий холодный душ должен был успокоить и смыть обиду. Но каждая капля лишь обжигала, словно солёная вода на ранах.

Я прислонилась лбом к прохладной плитке, давая слезам течь, смешавшись со струями воды, уносящими в слив наши несостоявшиеся планы. Сквозь шум воды доносился тихий звук из кухни – мягкий стук кружки, шелест упаковки.

За дверью Егор молча ходил по кухне. Он не стал убирать постель – её смятые простыни были свидетельством их страстной ночи, и стирать это воспоминание сейчас казалось предательством. Вместо этого он достал маленькую кастрюльку, молоко, тертый какао и пакетик с розово-белыми зефирками. Этот рецепт был их священным ритуалом, заветным шифром. Первый раз он приготовил ей такое какао три года назад, в ее съемной комнатке, после того как она провалила важный зачет и рыдала от отчаяния. «Пей, – сказал он тогда, вкладывая тёплую кружку в её холодные ладони. – Все проблемы становятся меньше, когда в руках горячее какао». С тех пор этот сладкий, слегка приторный напиток стал их языком примирения, утешения и большой, тихой любви, которая не боится быта.

Он взбивал молоко с какао венчиком, тщательно следя, чтобы не было комочков. Действия были медленными, почти медитативными. В этом был весь он – когда слова бессильны, он начинал делать что-то тёплое и реальное своими руками. Пар поднимался над кастрюлькой, наполняя кухню знакомым уютным запахом детства и безопасности.

Я вышла из ванной, завернувшись в мягкий халат, волосы были мокрыми, а кожа покрасневшей. И сразу увидела его. Он стоял у стола, залитый утренним светом, и разливал по двум кружкам густой шоколадный напиток. На поверхности покачивались две зефирки, как маленькие облака. Он услышал мой шаг и обернулся. В его глазах не было вины или раздражения – только глубокая, уставшая нежность и такое понимание, что у меня снова кольнуло в груди.

Я не смогла ничего сказать. Просто подошла и впилась в него лицом, прижавшись к его футболке, пахнущей сном и им. Обняла так крепко, как будто могла впитать в себя эти три дня наперёд, растянуть их, сделать бесконечными. Он одним движением поставил кружки и обнял меня в ответ, его большие ладони легли мне на спину, согревая через тонкую ткань.

– Не понимаю, – прошептала я, прижимаясь щекой к его груди, чтобы он не видел, как дрожат губы. – Я не понимаю, Егор. Это чувство… будто чья-то невидимая рука просто отмеряет нам счастье по крошкам. Позволяет собраться, а потом… – голос сорвался на шепот, – снова разводит в стороны. Как будто мы делаем что-то не так, просто желая быть вместе.

– Потому что мир боится простых и естественных вещей, Сонька, – тихо ответил он, и его голос прозвучал как твердое, надежное дно под ногами. – Их нельзя контролировать, измерить и поставить на конвейер. А значит – им объявляют войну. Расписаниями. Дедлайнами. Глупыми приказами. – Он отстранился, взял моё лицо в ладони. – Но ты посмотри. Он отнимает дни, но не может отнять это.

– Он мягко коснулся пальцем моего сердца, затем своего. – Вот здесь. И пока это здесь – мы на своей территории. И мы непобедимы.

Он протянул мне кружку. Я взяла ее, обжигая ладони, сделала маленький глоток. Сладкий, тёплый вкус разлился внутри, согревая холод, который поселился в животе после его новости.

– Мы преодолеем и это, – твёрдо сказал он, прихлебывая из своей кружки и смотря на меня поверх края. Его взгляд был спокойным и прямым. – Три дня – это мало. Но это наши три дня. И я украду для тебя ещё. Хоть час. Хоть минуту. Я буду звонить каждую ночь. А ты… ты будешь приезжать ко мне. Мы будем встречаться на вокзалах между поездами, если придётся. Мы будем видеться. Мы найдём способ.

В его словах не было наигранного оптимизма. Была простая, суровая решимость солдата, который защищает своё самое важное. И глядя на него, на эти знакомые, любимые черты, я поверила. Мы были двумя союзниками против всего мира, который вечно отнимал наше время. И союз этот был крепче любых графиков.

Я поставила кружку, сверху накрыла его руку своей.

– Ладно, командир, – выдохнула я, и в уголках губ дрогнула тень улыбки. – Тогда давай не терять ни секунды. Какао допьем потом. Оно остынет, а мы – нет.

Его глаза блеснули тем самым огнём, который я обожала.

Он одним глотком допил своё какао, не моргнув от обжигающей температуры.

– Принято, – сказал он просто, и, легко подхватив меня на руки, понёс обратно в спальню, где на простынях всё ещё лежали следы их вчерашней безумной ночи. Теперь у них было два дня, двадцать три часа и несколько минут, чтобы наполнить их такой любовью, которой хватит до следующей встречи.

Перед самым отъездом, когда сумка уже стояла у порога, а в воздухе висела тяжёлая, знакомая тишина пред разлуки, Егор вдруг остановил меня, взяв за локоть.

– Подожди секунду. Я кое-что забыл.

Он порылся во внутреннем кармане своей куртки и достал маленькую бархатную коробочку, потрепанную по краям, будто он долго носил её с собой.

– Держи.

Я открыла крышку. На чёрном бархате лежала тонкая золотая цепочка. Крошечное, изящно изогнутое сердечко с холодной искоркой фианита внутри. Оно было таким легким и хрупким на вид, но, взяв его в руки, я почувствовала странную, успокаивающую тяжесть. От него буквально веяло теплом – не физическим, а тем самым, сконцентрированным чувством, которое он в него вложил, пряча в карман каждый день в ожидании этой минуты.

– Чтобы напоминала, – тихо сказал он, не отпуская моих пальцев, сжимающих подвеску.

– Что сердце тут. Даже когда я не здесь.

Я всё ещё была расстроена, горечь от трёх дней вместо двух недель сидела глубоко внутри, как заноза. Но, встречаясь с его взглядом – твёрдым, обещающим, – я позволила этой горькой волне немного отступить. Он не давал пустых обещаний. Он говорил: «Мы справимся. Я найду способ». И в это хотелось верить. Эта вера была хрупкой, как фианит в сердечке, но такой же настоящей.

Глава 2

Глава: 2 Тени на бумаге

После его отъезда мир снова стал монохромным и слишком тихим. Нужно было двигаться дальше. Спасателем стала учёба – на носу был важный институтский конкурс, и мой руководитель, Павел Викторович, вызвав меня к себе в кабинет, заваленный гипсовыми эскизами и пахнущий скипидаром, сказал с прямотой, на которую был способен только он:

– Кишинева, нужно выкладываться. У вас есть то, что не купишь и не выучишь – талант чувствовать форму. Но одного чувства мало. Нужна работа. Жду от вас чего-то по-настоящему дерзкого.

Его слова стали и пинком, и лекарством. Я решила: следующие две недели я буквально поселюсь в мастерской. Идея для скульптуры пришла сама, выросла из внутреннего протеста, из этого вечного чувства, что на тебя давят, тебя ограничивают. Я видела фигуру человека – не сломленного, но скованного. Его обвивали, оплетали со всех сторон руки – десятки рук. Это должно было быть не объятие, а путы. Олицетворение общества, этого хора чужих мнений, непрошеных советов, ожиданий и норм, которые, как лианы, опутывают личность, не давая ей распрямиться, сделать свой шаг, дышать полной грудью.

Я описала эту концепцию Павлу Викторовичу, стоя перед его столом. Он молча слушал, поглаживая бороду, а потом в его глазах мелькнула редкая искра одобрения.

– Амбициозно, – произнёс он. – И сложно в исполнении. Руки… Анатомия кисти – одна из самых трудных вещей. Нужны эскизы. Много эскизов. Под всеми углами. Жду ваших набросков.

Для эскизов мне нужны были учебники. Моим убежищем всегда была институтская библиотека – огромный зал с высокими потолками, где пахло старым переплётом, пылью и тишиной. В последнее время, однако, моё место уединения пало жертвой обстоятельств. Корпус юридического факультета закрыли на ремонт, и всё их шумное, самоуверенное племя временно переселилось к нам. Библиотека теперь гудела, как улей. Повсюду за столами – стопки кодексов, громкие (несмотря на замечания) споры, брендовые рюкзаки и уверенные жесты будущих прокуроров и адвокатов.

Но у меня был свой угол. Дальний столик у высокого окна, почти скрытый стеллажами с архивными журналами. На нём библиотекарша, тётя Люда, обычно складывала книги для расстановки. Ещё на первом курсе я с ней договорилась: я могу сидеть там, если буду аккуратно разбирать её стопки и раскладывать всё по полкам. Это был наш тихий симбиоз. Мой островок в этом внезапно захваченном море.

Именно туда, прижимая к груди папку с бумагами и чувствуя прохладное прикосновение золотого сердечка на шее, я направилась в тот день. Мне нужны были учебники по анатомии и пластике. Мне нужно было заново научиться рисовать кисть – не просто кисть, а кисть-окову, кисть-давление, кисть-суд. Каждую – под разным углом, с разной силой хватки. Это была моя тихая месть миру, который пытался диктовать свои условия. Я собиралась вылепить свою боль, свой протест и свою надежду на освобождение. И начать нужно было с самого сложного – с понимания того, что сковывает.

Книги были разобраны, стопки аккуратно расставлены по полкам. Тётя Люда, проходя мимо, кивнула мне с одобрением. Теперь можно было искать своё. Я пробиралась между высокими стеллажами с искусствоведческими трудами к дальнему углу, где жили медицинские учебники. Воздух здесь был гуще и тише, пропитанный запахом старой бумаги.

Именно в следующем проходе, куда я свернула в поисках нужного шифра, я случайно заметила их.

Мой взгляд, скользивший по корешкам книг, наткнулся на движение в глубине узкого пространства между стеллажами. Там, в полутени, где пыль висела в лучах скудного света, стояли они. Девушка в коротком чёрном платье была прижата к деревянным полкам, её руки обвивали шею парня. Его высокая фигура в тёмном худи с капюшоном почти полностью поглощала её. Их лица были так близко, что сливались в одно целое – это был не поцелуй, а некое слияние, жадное и беззвучное. Его ладонь, широкая, с выступающими суставами, лежала у неё на бедре, пальцы впивались в тонкую ткань, и по тому, как напряглись её мышцы, как она подалась вперёд, было ясно – это прикосновение жгло.

Мир вокруг на секунду замер.

Я застыла, чувствуя, как по щекам разливается жар, и тут же, смущённо, отвернулась, стараясь раствориться в полумраке прохода.

Пфф, они что, не нашли места лучше? – с раздражением подумала я. Странная романтика – среди пыльных книг.

Но тут же, невольно, мысль метнулась в другую сторону, сладкую и запретную. А если бы на их месте оказались мы с Егором… Я представила его спину передо мной, твёрдую и знакомую. Его руки, которые не сжимали бы, а исследовали – медленно, почти мучительно медленно… Я бы встала на цыпочки, обвила его шею, и наши языки сплелись бы не в борьбе, а в красивом, медленном танке, полном намёков и обещаний…

Эх, это всё в мечтах, конечно, – вздохнула я про себя, с силой прогнав картинку. Когда я снова аккуратно выглянула, пары уже не было – они растворились так же тихо, как и появились.

Ладно. Хватит витать в облаках. Я нашла нужный учебник, тяжеленный том «Пластическая анатомия для художников», и, обхватив его двумя руками, потащила к своему столу.

Последующие пару часов пролетели незаметно. Я погрузилась в изучение сложной механики кисти. Солнце, пробивавшееся сквозь высокое окно, медленно двигалось по залу, и его лучи теперь падали прямо на мой стол, превращая листы бумаги в золотистые холсты, а мои рыжие пряди, выбившиеся из хвоста, – в медные нити.

В тишине образы из сна наяву снова просачивались в сознание. Я ловила себя на том, что рисую не просто кисть, а кисть, впившуюся в обнажённое плечо. Линию спины, напряжённую под чьим-то прикосновением. Это была уже не анатомия, а что-то другое. Что-то глубоко личное.

Отложив карандаш, я потянулась. Мои пальцы сами нашли на шее холодное золото сердечка. Я сжала его в кулаке. Эти два дня, которые у нас были, теперь казались каплей в море тоски. Но в этой капле было столько огня, столько настоящего, живого тепла, что его хватило бы, чтобы растопить лёд в этой огромной, пустой библиотеке.

Я настолько устала, что голова сама опустилась на раскрытый учебник. Сознание поплыло, и я погрузилась не просто в сон, а в его самую сладкую, интимную глубину.

Мне снился Егор. Его губы прижались к чувствительной коже у основания шеи. Мои ладони скользили по его спине, изучая каждый знакомый изгиб. Его поцелуи спускались ниже, а пальцы медленно задрали край моей футболки. Щелчок застёжки прозвучал оглушительно, и бюстгальтер спал с плеч. Его губы нашли сначала один сосок, потом другой, лаская их то языком, то лёгкими покусываниями.

Параллельно его рука скользнула под мою юбку. Первое, точное прикосновение к клитору вырвало у меня из груди тихий, прерывистый стон, который он тут же поймал своим ртом в поцелуе.

Я вцепилась в его футболку, сдирая её с него. Мои пальцы впились в его спину, ногти оставили красные, ясные полосы. И в этот момент в нём что-то сорвалось. Его поцелуй стал грубым, требовательным. Движения его пальцев ускорились, виртуозно находя тот самый ритм, который сводил меня с ума.

И тогда, одним плавным и сильным движением, он перевернул меня. Теперь я стояла, опершись руками о край того самого пыльного библиотечного стеллажа, а он был сзади. Его руки обхватили мои бёдра, и он вошёл в меня одним долгим, неумолимым движением, заполнив собой всю пустоту. Он двигался, и каждый толчок отдавался эхом во всём моём существе. Я, отчаянно цепляясь за стеллаж, молила это ощущение никогда не кончаться.

Ясность пришла не постепенно, а обрушилась волной. Оргазм во сне был настолько яростным, настолько физическим, что тело выгнулось в реальности, а с губ вырвался короткий, глухой стон.

Я резко захлопнула ладонью рот, глаза распахнулись от ужаса.

Прямо напротив, за моим столом, сидел Максим Макаров. Он развалился на стуле и держал в руках тот самый лист с моим сокровенным наброском. На нём было чёрное худи. Простое, как у сотен других парней в институте. Глупости. У половины факультета такие. Это просто совпадение, – попыталась успокоить себя логика.

Он поднял на меня взгляд. Карие глаза, не выражающие ничего, кроме скучающего любопытства. Он медленно положил рисунок обратно на стол.

– Интересная работа, – произнёс он ровно.

– Анатомия хромает, зато эмоция… читается. Чувствуется личный опыт. Или очень яркое воображение.

– Это эскиз для скульптуры, – выпалила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Абстрактный.

– Конечно, – легко согласился он, и в уголке его рта дрогнуло что-то, похожее на мимолётную усмешку. – Абстракция – это всегда отражение чего-то очень… конкретного. Особенно такие детали. – Его взгляд на секунду задержался на хаотичных линиях-царапинах.

Он поднялся.

– Удачи с проектом, София. Выглядит… многообещающе.

Затем развернулся и ушёл, оставив меня сидеть с бешено бьющимся сердцем.

Собрав в охапку все наброски, я судорожно расставила книги по полкам и почти выбежала из библиотеки. Лишь на улице смогла перевести дух.

Дорога домой превратилась в путь по лабиринту собственных мыслей. Сначала на поверхность всплыл сон. Тот, из сна, Егор был другим. Диким, необузданным, властным. И, к моему собственному удивлению, мне… понравилось. Было стыдно признаться даже себе, но в этом было что-то невероятно цепляющее.

Потом мысли резко сменились. Максим Макаров. Его чёрное худи. У всех такое, – упрямо твердил внутренний голос. Совпадение. Ты паникуешь на пустом месте. Главное – он ничего не сказал. Ни слова про тот инцидент. Значит, не видел. Или сделал вид.

Дома, не включая свет, я набрала номер Егора. Он ответил почти сразу, голос хриплый от усталости, но тёплый.

– Привет, малыш. Что-то случилось?

– Нет, всё хорошо. Просто соскучилась. И… мне приснился ты.

– Да? А что я там делал? Наверное, опять готовил свою дурацкую яичницу?

Я засмеялась.

– Нет, не готовил. Ты был… другим. Более… настойчивым. Грубым даже. Мы были в библиотеке, среди книг. Это было… жарко.

Я рассказала ему сон. Правдиво, опустив лишь финал – свой стон, пробуждение и немого свидетеля.