Хозяйка перекрестков миров

Огонь в очаге, мой верный и обычно такой жизнерадостный работник, сдулся. Из ревущего пламенного столба он превратился в жалкую синюшную кляксу, которая трусливо жалась к поленьям и отбрасывала на стены рваные, нервные тени. Даже Грумнир, мой самый стабильный и, что немаловажно, платежеспособный постоялец-гном, прекратил свою вечную возню в углу. Обычно он производил столько шума, сколько небольшая кузница, но сейчас затих. Его маленькие глазки-буравчики недоверчиво следили за пляской теней, а мозолистая рука сжимала молоток с такой силой, словно он ждал, что одна из этих теней сейчас материализуется и предъявит ему счет за незаконную перепланировку реальности. Если уж гном, который считает нормальным спать в обнимку с самозаводящейся пилой, чего-то испугался, значит, дело и впрямь дрянь.

Я знала эти симптомы. Это был не просто страх, принесенный на тонких подошвах беженцами, – их паника была всего лишь фоновым шумом, привычной приправой к вечернему элю. Это был зов иного порядка. Так пахнет воздух, когда ткань реальности, на которой держится мой бизнес, истончается и грозит лопнуть, как старый бурдюк. И сквозь эту прореху вот-вот полезет нечто очень голодное, очень древнее и, что хуже всего, совершенно не знакомое с концепцией прейскуранта и оплаты по счетам.

Рик, дитя прогресса, разумеется, решил, что любую метафизическую пакость можно измерить, классифицировать и, вероятно, засунуть в банку. Он с видом естествоиспытателя, наткнувшегося на новый вид говорящего мха, прошествовал к семейству. Поднял свой наручный агрегат – свою полудохлую жестянку, которую отчаянно пытался починить – и с видом величайшей важности направил его на бедолагу-мужчину, словно собирался взять у того анализ крови на расстоянии. Я мысленно закатила глаза. Сейчас начнется научный ритуал: бессмысленные огоньки, многозначительное хмыканье и вердикт, который никак не поможет ни испуганным клиентам, ни моему бизнесу.

Ах, Рик. Ходячая иллюстрация того, что бывает, когда разум отказывается признавать существование чего-либо, что нельзя разобрать на запчасти и измерить штангенциркулем. Я наблюдала за его представлением, не отрываясь от своего любимого занятия в кризисные моменты – натирания стаканов до состояния невидимости. Это успокаивает. Создает иллюзию контроля, даже когда этот самый контроль утекает сквозь пальцы, как прохудившийся эль из бочки.

Он закончил сканировать трясущегося бедолагу и, сделав пару шагов ко мне, встал в позу «я-сейчас-все-объясню». Свою жестянку на запястье он демонстративно не выключал, и она продолжала издавать тихое, раздражающее жужжание, словно механическая муха, запутавшаяся в паутине тишины.

– Интересно, – пробормотал он так, чтобы слышала я, и только я. Это стало нашей новой игрой: он демонстрировал мне превосходство научного метода, а я – его полную несостоятельность в условиях моей таверны.

– Повышенный уровень кортизола, зашкаливающая адреналиновая реакция, учащённое сердцебиение… всё указывает на классический посттравматический синдром. Их рассказ, скорее всего, является формой коллективной галлюцинации, красочной метафорой, порождённой сознанием в ответ на неизвестный, но вполне материальный катаклизм.

Его голос был спокоен и полон того снисходительного превосходства, с которым энтомолог рассуждает о паническом поведении муравьев, чей муравейник он только что пнул сапогом. Научное вскрытие ужаса, препарирование чужой паники. Я могла бы даже восхититься его выдержкой, если бы не знала, что она основана на банальном неверии.

– Ага, – кивнула я, с особым усердием протирая идеально чистый стакан. Тряпка в моих руках издавала умиротворяющий скрип, единственный четкий звук в этой вязкой, промозглой тишине. Я посмотрела на него поверх кромки стакана. – А ледяной холод в зале, от которого даже у гнома зуб на зуб не попадает, – это просто сквозняк из другого измерения, дело житейское. И огонь впал в депрессию от твоих занудных лекций, а не от того, что его пытается сожрать нечто, у чего нет даже рта.

Я поставила стакан на стойку с тихим, но отчетливым стуком. Он сиял, как маленькая звезда порядка в этом царстве хаоса.

– Советую тебе, учёный, приберечь свои умные теории. У меня плохое предчувствие насчет рентабельности сегодняшней ночи, и твои диагнозы мне не помогут пересчитать убытки. Боюсь, скоро у тебя появятся куда более наглядные данные для анализа. – Я позволила себе легкую, совершенно недобрую усмешку и добавила, понизив голос до заговорщицкого шепота: – Возможно, даже для вскрытия. И не факт, что ты будешь тем, кто держит скальпель.

И они, разумеется, появились. Я редко ошибаюсь в таких вещах, это вредно для бизнеса и здоровья, причём второе напрямую зависит от первого. Моя интуиция – это не какая-то там эфирная субстанция, а результат веков наблюдения за тем, как глупость, жадность и страх приводят к самым предсказуемым и неприятным последствиям. И сейчас все три компонента были в наличии.

Сначала снаружи, а может, внутри наших голов, потому что ощущалось это так, будто кто-то водит смычком по твоему скелету, послышался звук. Низкий, вибрирующий вой, который, казалось, исходил отовсюду и ниоткуда одновременно. Он не бил по ушам, нет, он был хитрее. Он пробирался под рёбра, заползал в пазухи черепа и заставлял вибрировать пломбы в зубах. Он скребся прямо по костям, вызывая тошнотворное, холодное чувство первобытного, иррационального ужаса, который предшествовал появлению налоговых инспекторов и демонов Бездны. Стёкла в окнах покрылись толстым слоем морозного узора, словно зима решила устроить внеплановую презентацию. Артефактная сфера у двери, служившая вечным и, что важно, бесплатным источником света, тревожно мигнула, как дешёвая свечка на сквозняке, и потускнела до состояния больной луны. Плохой знак. Очень плохой. Это означало, что придётся жечь свечи. Расходы.

А потом пришли они.

Они не стали утруждать себя такой тривиальной вещью, как выламывание двери. Это для существ, знакомых с концепцией плотности и хороших манер. Зачем, если можно просто пройти насквозь? Размытые, серые силуэты начали просачиваться сквозь дубовые доски, сквозь каменную кладку стен, сквозь мои драгоценные, натёртые воском половицы. Они были похожи на стаю отощавших псов, сотканных из клубящегося подвального дыма, кладбищенской пыли и концентрированного отчаяния. Знаете, такого, которое остаётся в трактире после ухода последнего клиента в безнадёжно убыточный вечер. У них не было глаз, но я чувствовала их голодный, всепоглощающий взгляд на своей коже, холодный и липкий, как пролитый кисель. От их не-касания вековое дерево чернело и осыпалось в труху, а камень покрывался сетью глубоких трещин, словно от резкого перепада температур. Пустотные Гончие. Чёрт бы побрал все законы гостеприимства и мою дурацкую сентиментальность, которая заставила меня впустить этих троих.

– Всем укрыться! – выкрикнул Рик, и в его голосе не было страха, а скорее восторг учёного, чья безумная гипотеза внезапно подтвердилась прямо перед носом. – Плотность ниже стандартной погрешности приборов! Квантовые показатели нестабильны! Фазовый сдвиг очевиден!

Рефлексы у него работали безупречно. Он среагировал мгновенно. Рука автоматически метнулась к его любимой игрушке, винтовке, плюющейся чистой энергией. В следующий миг сноп ослепительно-голубой плазмы с характерным шипением ударил в ближайшую тварь. И прошёл насквозь, не причинив ей ни малейшего вреда. Лишь выжег уродливую, дымящуюся дыру в стене напротив.

В моей стене.

В стене таверны, которую я не ремонтировала последние триста лет не потому, что мне было лень, а потому что она была идеальна. Каменная кладка, которую укладывал ещё троль-каменщик, знавший толк в вечности и бравший за работу божеские деньги. Стена, впитавшая в себя больше историй, чем иная библиотека. И теперь в ней зияла оплавленная дыра с запахом расплавленного оникса и озона. Ну всё, это уже личное. Это хамство вселенского масштаба.

Рик, не веря своим глазам и показаниям приборов, выстрелил ещё раз. И ещё. Плазма бесцельно прожигала воздух, мою мебель и мою собственность. Ещё одна дыра в стене. Покорёженный стул. Опалённый край барной стойки. Я мысленно подсчитывала ущерб, и цифра росла с каждым его выстрелом. Гончие не обращали на него ни малейшего внимания, словно он был не более чем назойливым комаром, жужжащим за пределами их восприятия. Их это не интересовало. Они медленно, с неумолимостью тектонического сдвига, двигались через зал, оставляя за собой шлейф разрушения и холода. Их цель была очевидна – лестница, ведущая наверх, где в углу, оцепенев от ужаса, как мыши, пряталась их добыча. Они пришли закончить начатое. И испортить мне вечер.

Глава 6: Нарушенное правило номер один

Я смотрела на разворачивающийся в моём зале дешёвый фарс с ледяным спокойствием, какое вырабатывается веками и полным иммунитетом к чужой панике. Это было похоже на плохую театральную постановку с бездарными актёрами. В главной роли – техножрец, отчаянно пытающийся решить метафизическую проблему калибрами и частотами, словно призрака можно было забороть, правильно настроив радио. В массовке – трио моих невольных постояльцев, которые скуля от ужаса, пробирались дрожащей кучкой по лестнице на второй этаж. А в роли антагонистов – неотвратимые, как похмелье, серые твари, наплывающие с ленцой обречённости. Им было некуда спешить. Ужин никуда не денется.

Нейтралитет. Золотое правило, выведенное кровью (чаще всего чужой) и красными чернилами в бухгалтерской книге. Оно высечено на невидимой табличке над входом, прямо под другой, не менее важной: «В долг не наливаем, даже если вы спасаете вселенную. Особенно если вы спасаете вселенную». Моя таверна – это не крепость Добра и не аванпост Света. Это даже не серая зона. Это зона коммерческая. Вокзал на перекрёстке реальностей, перевалочный пункт для заблудших душ и потрёпанных судеб, готовых платить за выпивку и ночлег твёрдой, не обременённой моралью, валютой.

Я видела достаточно, чтобы понять: вся эта грандиозная космоопера под названием «Война со Тьмой» – не более чем фикция, затянувшийся спектакль для тех, у кого слишком много свободного времени и пафоса. Добро и Зло – это просто два конкурирующих бренда. У одних маркетинг построен на слепящем свете, ангельских хорах и обещаниях вечного блаженства. У других – на многозначительных тенях, готической архитектуре и скидках на порабощение миров по вторникам. Суть одна и та же. За долгие циклы я пришла к выводу, что «добрые» зачастую доставляют куда больше хлопот. Они абсолютно уверены в своей правоте, а нет ничего разрушительнее человека, уверенного в своей правоте и вооружённого чем-то мощнее зубочистки. Они врываются, крушат всё во имя высшей цели, оставляют после себя дымящиеся руины и чувство морального превосходства. А счёт за разбитую мебель и прожжённые души потом кому предъявлять? Архангелу-логисту?

Тьма, по крайней мере, честнее в своих намерениях. Когда какой-нибудь барон преисподней заказывает столик, он не прикрывает своё желание выпить и поработить пару-тройку цивилизаций фиговым листком всеобщего блага. Он просто хочет выпить. И поработить. Всё прозрачно, предсказуемо и понятно с точки зрения ведения бизнеса.

Моя работа – содержать это место в чистоте и порядке, а не спасать чьи-то драгоценные жизни по вторникам и четвергам, играя на стороне одной из команд в их метафизическом рестлинге. Я подаю напитки, меняю простыни и выслушиваю пьяные исповеди о падении галактических империй и неразделённой любви к разумным туманностям. Это и есть настоящий баланс. Равновесие не между светом и тьмой – это слишком скучно и прямолинейно. А равновесие между доходами и расходами. Вмешательство нарушает этот священный баланс и, что гораздо важнее, обычно приводит к дополнительным, совершенно не запланированным расходам. А нет греха страшнее, чем непредвиденные траты.

– Модулирую частоту плазменного потока! – торжествующе выкрикнул Рик, яростно тыча пальцами в сенсоры на своей винтовке, словно от этого зависела судьба вселенной, а не только целостность моего интерьера. – Возможно, их фазовая структура уязвима к резонансным колебаниям высокой энергии!

Очередной сноп голубого огня с шипением змеи прошил серый силуэт и с отвратительным треском впился в старинную обшивку камина. Мой камин. Тот самый, в котором потрескивал вечный огонь, подаренный мне одним ифритом за партию в кости. Камин, который видел рождение и смерть династий, слышал больше секретов, чем все шпионы мира вместе взятые. Он обиженно крякнул, словно старик, которого пнули под дых, и потушил огонь окончательно. В зале стало ещё холоднее и тоскливее. Мило. Я мысленно выставила техножрецу счёт за реставрационные работы, включив в него моральный ущерб и надбавку за вопиющее отсутствие вкуса.

Сидевший до этого в ступоре Грумнир, видимо, решил, что грубая сила, не сработавшая в первый раз, обязана сработать во второй, если приложить её с большим энтузиазмом. Он вскочил на ноги, издав яростный рёв на своём гортанном языке, в котором я разобрала что-то крайне нелестное про матерей этих созданий и нетрадиционные связи их далёких предков. С молодецким уханьем он раскрутил и метнул в ближайшую Гончую свой тяжеленный кузнечный молот. Оружие, способное проломить череп дракону, описало красивую дугу, пролетело сквозь дымное тело твари, не встретив абсолютно никакого сопротивления, и с оглушительным, сочным «БА-БАХ!» врезалось в мой лучший бочонок. Тот самый, с элем из Гномьих гор, который настаивался двенадцать лет в пещерах под вечную музыку капающей воды.

Золотистая, пенная струя хлынула на мои натёртые воском половицы. Воздух наполнился густым ароматом мёда, хмеля и моего закипающего, как смола в аду, раздражения. Это была последняя капля. Не дыра в стене, не испорченный камин, нет. Это была расточительность. Бессмысленная и беспощадная трата превосходного продукта.

Я смотрела на лужу пива, в которой бесславно тонули три века гномьего пивоваренного искусства, и чувствовала, как моё хвалёное спокойствие трещит по швам. Чаша моего терпения, обычно размером с небольшое озеро, наполнилась и пошла через край. Что ж. Нейтралитет – это роскошь, которую я, кажется, больше не могу себе позволить. Особенно когда идиоты портят выпивку.

Технология провалилась, грубая сила тоже. Счёт на ремонт и убытки уже начал принимать в моей голове астрономические размеры. А твари продолжали своё неспешное шествие. Одна из них, самая крупная, почти достигла лестницы. Я видела, как дубовый пол, которых касалась её призрачная лапа, начала мгновенно седеть, покрываться инеем и крошиться в труху, грозя обвалиться. Старое дерево, помнившее ещё времена, когда звёзды на небе располагались иначе, умирало от одного лишь прикосновения. И тут я увидела его. На верхней ступеньке, между ног своего отца, появилось маленькое, заплаканное лицо ребёнка. Девочка лет пяти, с огромными, полными первобытного ужаса глазами, смотрела не на монстров, а на то, как рассыпается в пыль ступенька прямо под её ногами.

Я тяжело, мучительно вздохнула. Это был не вздох сострадания. О нет. Это был вздох владельца бизнеса, который только что осознал неизбежность перехода на ручное управление кризисом. Вздох, полный горечи грядущей сверхурочной работы. Грязной, неоплачиваемой и грубо нарушающей все внутренние регламенты о невмешательстве. Прощай, мой тихий, уютный, выстраданный веками нейтралитет. Было славно, пока от тебя не начало разить экзистенциальной ветошью и страхом маленького ребёнка. Это уже не тонкий баланс, это откровенный демпинг со стороны сил, которые даже не удосужились прислать коммерческое предложение. К тому же, я вспомнила, что эктоплазменные останки ужасно плохо оттираются от деревянных полов. Счета за химчистку будут астрономическими.

– Рик, – мой голос прозвучал спокойно, но обладал весом хорошо смазанного гильотинного лезвия. Он вздрогнул и прекратил свою бессмысленную канонаду. – Кончай портить мне стены. Ты им не интересен. Ты просто шум. Раздражающий фоновый шум в моём заведении.

Я молча обошла стойку, демонстративно перешагнула через лужу драгоценного эля (минус ещё пять золотых из будущего счёта Рика), прошла мимо его ошарашенной фигуры. Он застыл с бесполезной пушкой в руках и выражением лица карпа, которого только что проинформировали о концепции жарки на сковороде. Я не удостоила его даже взглядом. Разбор полётов и выставление счёта – это на десерт.

Тяжёлая дубовая дверь поддалась с привычным, усталым скрипом, словно тоже была не в восторге от моих планов. Я вышла на крыльцо. И привычный мир закончился.

Холод ударил не как порыв зимнего ветра, а как таран, как материализовавшаяся пустота. Холод не физический, а канцелярский, высасывающий саму идею тепла из протокола бытия. Вой, до этого приглушённый толстыми стенами и витражами, обрушился в полную силу. Он был оглушительным, физически давящим на барабанные перепонки, на кости. Это не был вой триллионов замёрзших душ – слишком пафосно и неэффективно с точки зрения акустики. Это был скрежет, с которым реальность стирают ластиком энтропии; звук, с которым триллионы замёрзших атомов скребутся о стекло мироздания, умоляя впустить их обратно в тепло причинно-следственных связей.

Я сделала глубокий, медленный вдох. Морозный, мёртвый воздух наполнил лёгкие, и я ощутила, как внутри со скрипом и протестующим стоном просыпается то, что я так долго и старательно усыпляла под толстым, уютным слоем цинизма и дешёвого пива. Словно со дна заброшенной шахты начали поднимать нечто огромное. Пыльные, ржавые шестерни пришли в движение с неохотой и скрежетом. По венам, вытесняя кровь, побежал знакомый низкочастотный гул, похожий на гудение древней силовой установки, которую только что вывели из многовековой консервации для выполнения какой-то совершенно идиотской задачи.

Я подняла глаза на серую стаю, клубящуюся перед входом – не живую, а скорее похожую на погодное явление изнанки мира, на сгустившийся туман из чистого «ничто». И произнесла одно-единственное слово.

Оно не было громким. Оно было тише шёпота ветра в мёртвом лесу, тише падения пылинки на бархат в запечатанной комнате. Но в нём была вся тяжесть рухнувших звёзд, вся безжалостная математика энтропии остывающих вселенных и абсолютный ноль пространства между галактиками. Слово из языка, на котором не говорят, а которым переписывают исходный код. Слово Силы, которое я поклялась самой себе никогда больше не произносить, потому что после него всегда остаётся отвратительное послевкусие озона, свернувшегося времени и выполненной работы, которой не было в моём трудовом договоре.

Эффект был мгновенным и отвратительно зрелищным.

Вой оборвался на самой высокой ноте, сменившись пронзительным, ультразвуковым визгом, полным невыносимой, вселенской боли. Гончие задергались в агонии. Их дымные, нематериальные тела начало корёжить и рвать на части, словно невидимая рука схватила их и вывернула наизнанку через несуществующую изнанку. Они не сгорели, не растворились. Их отменили. Словно кто-то стёр ошибку в исходном коде мироздания. Секунда – и они просто исчезли, оставив после себя лишь резкий запах озона, звенящую, оглохшую тишину и мои личные сожаления о нарушенном покое.

Я постояла мгновение, чувствуя, как по венам растекается знакомый, давно забытый и ненавистный привкус могущества. Он был похож на дешёвое вино – пьянит на мгновение, а потом оставляет лишь головную боль и горечь во рту. Затем я развернулась и вошла обратно в таверну.

Внутри царило то, что писатели-графоманы называют «гробовым молчанием». Все смотрели на меня. Грумнир, чей молот так и валялся в луже эля, выронил ещё и челюсть. Беженцы на лестнице смотрели с благоговением, которое меня всегда немного смущало и сильно раздражало. А Рик… о, Рик был великолепен. Он стоял с опущенной винтовкой, и его лицо выражало полную, абсолютную перезагрузку операционной системы. В его глазах отражался синий экран смерти для всей его научной картины мира. Вся его логика, все его формулы и квантовые теории только что были поделены на ноль одной уставшей хозяйкой таверны в белоснежном фартуке.

Тишина, наступившая после, была почти такой же оглушительной, как и предшествовавший ей вой. Она была плотной, вязкой, с отчётливым привкусом озона и чего-то ещё, неуловимого и неправильного, словно кто-то пролил на скатерть реальности чернила и неумело стёр их ластиком. Воздух в таверне пах грозой, которая случилась не в атмосфере, а в самой ткани мироздания.

Игнорируя застывшего в позе соляного столпа Рика, который, кажется, пересматривал свои атеистические убеждения в ускоренном режиме, я неторопливо прошла обратно за свою стойку. Это было моё царство, мой бастион порядка в океане идиотизма. Я взяла свою верную, прошедшую огонь, воду и гномьи попойки тряпку и с профессиональной тоской оценщика посмотрела на свежие шрамы на теле моей таверны.

Новая дыра в стене была особенно живописна. Не просто дыра, а аккуратное, оплавленное по краям отверстие с лёгкой термической оспой вокруг, словно реальность здесь прожгли гигантской сигарой. Камин, мой старый добрый камин, на чьих резных грифонах оседала пыль веков, теперь щеголял уродливыми подпалинами. Один из грифонов смотрел на мир с выражением удивлённо-оскорблённого достоинства.

– Ну вот, – мой голос прозвучал спокойно, почти буднично. Я обращалась к Рику, который всё ещё стоял посреди зала, безуспешно пытаясь подобрать с пола свой научный скептицизм и остатки рухнувшей картины мира. Его навороченная пушка выглядела теперь бесполезным куском железа. – Теперь стену латать. И камин реставрировать. Надеюсь, твой гонорар за спасение очередной экспедиции от «неопознанных пространственных аномалий» покроет расходы.

Я задумчиво протёрла идеально чистое место на стойке.

– Тролли-каменщики нынче очень дороги. Особенно хороший мастер, который сможет восстановить оскорблённое выражение лица этому грифону. Они берут почасовую оплату, и у них очень дорогие обеденные перерывы. И запомни на будущее, Рик, как первый пункт в правилах проживания для особо одарённых учёных: никогда, слышишь, никогда не стреляй внутри помещения из оружия, когда ты не до конца понимаешь принцип действия в текущей ситуации. Это портит интерьер, мою нервную систему и, как видишь, фундаментальные законы физики в радиусе двадцати метров.

Я отложила тряпку и взяла грифельную доску, на которой вела его счёт.

– А счёт за всё это, дорогой мой, я, разумеется, включу в твой счёт за проживание. Вместе со штрафом за разлитый гномий эль – он был из личных запасов короля под горой, между прочим. И, само собой, за моральный ущерб. Не мне. Мои нервы уже давно атрофировались. Моему камину. Он этого не заслужил. А теперь, если ты закончил медитировать на руинах своей научной парадигмы, будь добр, помоги мне поднять вон тот стул. Он выглядит одиноким.

Глава 7: Осажденная крепость, или о пользе неоплачиваемого труда.

Тишина, повисшая в зале, была почти осязаемой. Густой, тяжелой, как патока, и пахнущей озоном и чужим, совершенно безвкусным страхом. Я всегда находила запах чужого страха разочаровывающе пресным. Озон – другое дело, в нем была чистота и обещание перемен. Обычно неприятных.

Мои постояльцы, от гнома, чья искусно плетёная борода расплелась от того, что он выронил челюсть, до забившихся на лестницу беженцев, смотрели на меня. Смотрели так, словно я только что, между делом, жонглировала парой-тройкой карликовых галактик, а потом спрятала их в карман передника. Их благоговейный трепет был почти физически неприятен, как липкая паутина. Он всегда предвещает просьбы. А просьбы, особенно от тех, кто считает тебя всемогущей, предвещают очень большие, очень глупые и очень плохо оплачиваемые проблемы. Уже видела, как в глазах гнома загорается мысль: «А вдруг она может вернуть курс золота к довоенным показателям?». Обреченная мысль.

Рик, напротив, смотрел иначе. Его цинизм, закаленный десятилетиями грязной работы на всех мыслимых и немыслимых фронтах, прошёл стадию шока и теперь отчаянно пытался откалиброваться под новую реальность. В его глазах я видела не трепет, а быструю, лихорадочную калькуляцию. Бегущие строки кода. Переоценку рисков. Срочное обновление файла «Что я, к черту, на самом деле знаю об этой хозяйке таверны». Мужчина был взрослый, опытный и давно усвоил главный закон выживания: самое опасное во вселенной – это не то, что рычит, скалит клыки и имеет три ряда зубов. Самое опасное – это то, что выглядит безобидно, но способно стереть тебя из причинно-следственной цепи одним усталым вздохом.

Он не стал задавать глупых вопросов. Не спросил «что это было?» и не потребовал объяснений. Вместо этого он молча подошел к опрокинутому стулу, поднял его и поставил возле стола. Затем, чуть склонив голову набок, как делает оценщик, окинул взглядом всю композицию – стол, стул, лужа эля – и чуть подвинул стул, идеально отцентровав его относительно столешницы. В этом простом жесте было больше понимания и адекватности, чем во всех выпученных глазах моей клиентуры вместе взятых. Он не пытался понять случившееся чудо. Он просто наводил порядок в его эпицентре. Похвально.