Хроники забвения

Он постучал.

– Войдите, – раздался голос изнутри. Низкий, ровный, без намёка на эмоции.

Каэль открыл дверь и шагнул внутрь.

Кабинет был просторным, но аскетичным. Письменный стол из тёмного металла, несколько стульев, голографический экран на стене. Никаких личных вещей, никаких украшений – только функциональность. За столом сидел человек, при виде которого Каэль почувствовал инстинктивное желание отступить.

Коммандер Вектор Хольм был крупным мужчиной с широкими плечами и короткостриженными седыми волосами. Его лицо казалось высеченным из камня: массивная челюсть, тяжёлые надбровные дуги, глубоко посаженные глаза цвета мокрого асфальта. На нём была безупречно отглаженная форма службы безопасности, на груди – ряды наградных планок, значение которых Каэль не знал.

– Архивист Северин, – Хольм указал на стул напротив себя. – Садитесь. Благодарю, что нашли время.

«Как будто у меня был выбор», – подумал Каэль, но вслух ничего не сказал. Он сел на указанное место, стараясь держать спину прямо.

Хольм несколько секунд разглядывал его молча, и Каэль чувствовал себя образцом под микроскопом. Наконец коммандер заговорил:

– Вы работаете в Архиве семнадцать лет. Безупречная репутация. Высший рейтинг эффективности среди специалистов вашего уровня. Три благодарности от директората за выявление критических ошибок в исторических базах. – Он сделал паузу. – Впечатляющий послужной список.

– Благодарю, коммандер, – Каэль не понимал, к чему клонит Хольм, и это его тревожило.

– Скажите, архивист, вам нравится ваша работа?

Странный вопрос. Каэль обдумал его, прежде чем ответить:

– Да, коммандер. Я нахожу её… удовлетворительной.

– Удовлетворительной, – Хольм слегка приподнял бровь. – Интересный выбор слов. Большинство людей сказали бы «интересной» или «важной». Вы говорите «удовлетворительной».

– Я ценю точность, коммандер. Моя работа приносит мне удовлетворение – в этом я уверен. Является ли она интересной или важной – это субъективные оценки, которые другие могут не разделять.

Хольм кивнул, и Каэлю показалось, что он заметил тень одобрения в его глазах.

– Точность. Да, я читал о вашей репутации. «Человек-погрешность» – так вас называют коллеги?

Каэль не ответил. Он не знал, было ли это оскорблением или комплиментом в устах Хольма.

– Я вызвал вас не для того, чтобы обсуждать вашу карьеру, – продолжил коммандер. – Хотя она имеет отношение к нашему разговору. Видите ли, архивист, в мои обязанности входит мониторинг всего, что происходит на этой станции. Всего. Включая активность в информационных системах.

Каэль почувствовал, как его желудок сжимается в тугой узел.

– Вчера вечером вы провели несколько часов за изучением архивных документов колониальной эпохи, – Хольм говорил спокойно, констатируя факты. – Это само по себе не является нарушением – у вас есть право на личные исследования. Однако характер ваших запросов привлёк внимание аналитических систем.

– Характер запросов? – Каэль старался говорить ровно, но его голос слегка дрогнул.

– Вы искали информацию о расхождениях в численности населения колоний. Вы запрашивали документы, связанные с феноменом «общих снов». Вы пытались получить доступ к засекреченному файлу. – Хольм наклонился вперёд, его взгляд стал острым. – Мне интересно узнать, что именно вы надеялись найти.

Каэль быстро просчитывал варианты. Врать было бессмысленно – Хольм явно располагал подробной информацией о его действиях. Сказать правду означало признать, что он подозревает манипуляции с архивами. Но была и третья возможность: часть правды, достаточная для объяснения, но не раскрывающая всего.

– Коммандер, – начал он осторожно, – в ходе рутинной верификации я обнаружил незначительное расхождение между двумя документами. Это заинтересовало меня с профессиональной точки зрения. Я решил проверить, является ли это единичным случаем или частью более широкого паттерна.

– И что вы обнаружили?

– Несколько аналогичных расхождений в документах того же периода. Ничего критического – статистические погрешности, которые не были отмечены системой верификации из-за низкого приоритета соответствующих полей.

Хольм молчал, ожидая продолжения.

– Упоминание «общих снов» в хронике колонии заинтересовало меня как историческая курьёзность, – добавил Каэль. – Я хотел узнать, существуют ли другие свидетельства этого феномена. Что касается засекреченного файла – я попытался получить к нему доступ, не зная о его классификации. Система отклонила запрос, и я не повторял попыток.

Хольм откинулся на спинку кресла, и Каэль не мог прочитать выражение его лица.

– Профессиональное любопытство, – произнёс коммандер. – Такова ваша версия?

– Это не версия, коммандер. Это факты.

Долгая пауза. Каэль чувствовал, как пот выступает на его спине, но не позволял себе отвести взгляд.

– Архивист Северин, – Хольм заговорил медленнее, словно взвешивая каждое слово, – я не считаю вас угрозой безопасности. Ваш послужной список говорит сам за себя. Однако я обязан предупредить вас: некоторые области истории являются… чувствительными. Не потому что содержат опасную информацию, а потому что могут быть неправильно истолкованы людьми без соответствующего контекста.

– Я понимаю, коммандер.

– Нет, – Хольм покачал головой. – Вы не понимаете. И я надеюсь, что вам не придётся понять. Продолжайте свою работу, архивист. Выполняйте свои обязанности. И постарайтесь не задавать вопросов, ответы на которые вам не понравятся.

Он встал, давая понять, что разговор окончен. Каэль тоже поднялся.

– Ещё одно, – добавил Хольм, когда Каэль уже направился к двери. – Ваш фрагментарный синдром. Он находится под контролем?

Каэль обернулся, чувствуя, как кровь отливает от лица.

– Откуда вы…

– Я знаю всё о каждом жителе этой станции, архивист. Это моя работа. Так что – он под контролем?

– Да, коммандер. Под контролем.

Хольм кивнул.

– Хорошо. Потому что если это изменится, я хотел бы узнать первым. Не медицинская служба, не администрация – я. Вы понимаете?

Каэль не понимал. Но он кивнул.

– Да, коммандер.

– Тогда вы свободны. Хорошего дня, архивист Северин.

Каэль покинул сектор безопасности с ощущением, что земля уходит из-под ног. Разговор с Хольмом оставил больше вопросов, чем ответов. Коммандер знал о его синдроме – информация, которая должна была быть защищена медицинской тайной. Он предупредил Каэля о «чувствительных областях истории», но не сказал, почему они чувствительны. И он попросил – нет, потребовал – чтобы Каэль сообщал ему о любых изменениях в своём состоянии.

Что всё это значило?

Каэль шёл по коридорам станции, не замечая направления. Его разум был занят анализом, разбором каждого слова Хольма в поисках скрытого смысла.

«Постарайтесь не задавать вопросов, ответы на которые вам не понравятся».

Это было предупреждение. Но было ли оно угрозой – или заботой? Хольм не арестовал его, не конфисковал доступ к архивам, не сообщил о его исследованиях директорату. Вместо этого он провёл с ним почти дружескую беседу и отпустил восвояси.

Почему?

Каэль остановился, осознав, что забрёл в незнакомую часть станции. Он находился в научном секторе – области, где располагались лаборатории и исследовательские центры. Таблички на дверях указывали направления: «Отдел астрофизики», «Центр материаловедения», «Лаборатория нейроархеологии».

Нейроархеология.

Слово зацепило его внимание. Он слышал этот термин раньше, но не мог вспомнить где. Что-то связанное с изучением памяти, с поиском следов стёртых воспоминаний…

«Осадочная память».

Воспоминание всплыло из глубин сознания. Статья в научном журнале, которую он читал несколько лет назад. Исследователь по имени… Тан? Оливер Тан. Нейроархеолог, изучавший «осадочную память» – следы стёртых воспоминаний, которые сохранялись в архитектуре мозга даже после Протокола.

Статья была спорной, на грани допустимого. Официальная наука утверждала, что Протокол Забвения стирает память полностью и необратимо. Тан предполагал иное: что стирание оставляет «тени» – нечитаемые фрагменты, которые могут влиять на поведение и восприятие человека, даже если он не осознаёт их присутствия.

Каэль посмотрел на табличку «Лаборатория нейроархеологии». Работал ли Тан здесь? И если да – мог ли он знать что-то о фрагментарном синдроме? Что-то, чего не знали официальные медицинские службы?

Он принял решение в долю секунды. Хольм предупредил его не задавать вопросов. Но Хольм также не запретил ему разговаривать с коллегами-учёными.

Каэль направился к двери лаборатории.

Лаборатория нейроархеологии располагалась в конце коридора, за неприметной дверью с устаревшим сканером доступа. Каэль провёл своим идентификационным чипом, не особо надеясь на успех – научные лаборатории обычно требовали специального допуска. Но к его удивлению, дверь открылась.

Внутри царил организованный хаос. Столы были завалены оборудованием: нейросканеры, голографические проекторы, какие-то устройства, назначение которых Каэль не мог определить. На стенах висели схемы человеческого мозга, исчерченные разноцветными линиями и пометками. В воздухе пахло озоном и кофе.

– Могу я вам помочь? – раздался голос откуда-то из глубины помещения.

Каэль обернулся и увидел человека, выбирающегося из-за массивного прибора, напоминающего саркофаг с прозрачной крышкой. Это был невысокий мужчина азиатской внешности, на вид около тридцати пяти лет, с растрёпанными чёрными волосами и очками в тонкой оправе. Его лабораторный халат был покрыт пятнами неизвестного происхождения, а на лице застыло выражение рассеянного любопытства.

– Доктор Тан? – спросил Каэль.

– Он самый, – мужчина приблизился, протягивая руку. – Оливер Тан, к вашим услугам. А вы?..

– Каэль Северин. Я архивист из Центрального Архива.

– Архивист! – глаза Тана загорелись неподдельным интересом. – Как замечательно! Я редко встречаю коллег из других отделов. Чем обязан визиту?

Каэль пожал протянутую руку. Хватка у Тана была неожиданно крепкой для его комплекции.

– Я читал вашу статью об осадочной памяти, – начал он. – Несколько лет назад, в «Вестнике когнитивных исследований». Она произвела на меня впечатление.

– О! – Тан расплылся в улыбке. – Эту статью почти никто не читал. Редакция приняла её только потому, что я согласился на десяток оговорок о «спекулятивном характере» и «необходимости дальнейших исследований». Приятно знать, что кто-то обратил на неё внимание.

– Вы всё ещё занимаетесь этой темой?

Улыбка Тана слегка потускнела.

– В определённых рамках. После публикации статьи я получил несколько… скажем так, настоятельных рекомендаций от администрации. Официально моя работа теперь касается «оптимизации нейроинтерфейсов для транспозиции сознания». Это звучит не так захватывающе, правда?

– Но неофициально?

Тан бросил быстрый взгляд на дверь, словно проверяя, нет ли там кого-то.

– Неофициально я продолжаю исследования. Осторожно. Без публикаций. Но вы ведь пришли не для того, чтобы обсуждать мою карьеру, архивист Северин?

Каэль почувствовал, что может доверять этому человеку – по крайней мере, до определённой степени. Было что-то располагающее в его манере, в открытости его взгляда, в энтузиазме, который он не мог скрыть даже за осторожными словами.

– Я хотел бы узнать больше об осадочной памяти, – сказал Каэль. – И о её возможной связи с… определёнными когнитивными аномалиями.

Тан прищурился, разглядывая его с новым интересом.

– Определёнными аномалиями, – повторил он медленно. – Вы говорите о себе, архивист?

Каэль не ответил, но его молчание было ответом само по себе.

Тан кивнул, словно принимая какое-то решение.

– Идёмте, – он указал на дверь в глубине лаборатории. – У меня есть кое-что, что вам стоит увидеть. И, возможно, нам лучше продолжить этот разговор в более… приватной обстановке.

Приватной обстановкой оказалась крошечная комната за основной лабораторией – скорее кладовка, чем кабинет. Тан расчистил два стула от груды распечаток и жестом предложил Каэлю сесть.

– Итак, – начал он, устраиваясь напротив, – прежде чем мы продолжим, мне нужно знать: насколько вы знакомы с механизмом Протокола Забвения?

– Базовые знания. Подготовка, очищение, восстановление. Воздействие на квантовую структуру памяти.

– Базовые знания, – Тан вздохнул. – Это то, чему учат в школах. Правда гораздо сложнее – и интереснее.

Он встал, включил небольшой голографический проектор. В воздухе появилось трёхмерное изображение человеческого мозга, пронизанного светящимися нитями.

– Смотрите, – Тан указал на нити. – Это нейронные связи, отвечающие за хранение памяти. Каждое воспоминание – не файл в компьютере, а паттерн. Сеть связей между миллионами нейронов. Когда вы вспоминаете что-то, вы активируете этот паттерн.

Каэль кивнул. Это он знал.

– Протокол Забвения, – продолжал Тан, – воздействует на эти паттерны. Он использует квантовую декогеренцию, чтобы разрушить связи, хранящие определённые типы воспоминаний. В теории это полное и необратимое стирание.

– В теории?

– В теории, – Тан улыбнулся. – Но практика, как обычно, сложнее. Видите ли, память – это не только нейронные связи. Это также физическая структура мозга. Синаптические веса, плотность дендритов, паттерны миелинизации. Протокол стирает информацию, но не меняет структуру.

Он провёл рукой, и голограмма изменилась. Теперь она показывала два мозга бок о бок – один с яркими, чёткими связями, другой с тусклыми, размытыми.

– Слева – мозг до стирания. Справа – после. Видите разницу?

Каэль присмотрелся. Связи справа были менее чёткими, но общая структура оставалась узнаваемой.

– Паттерн сохраняется, – сказал он медленно.

– Именно! – Тан просиял, как учитель, чей ученик наконец понял урок. – Паттерн сохраняется. Информация стёрта, но след остаётся. Как отпечаток в песке после того, как волна смыла ракушку. Ракушки нет, но вы видите, что она была.

– Осадочная память.

– Осадочная память, – подтвердил Тан. – Тени стёртых воспоминаний. Они не читаемы в обычном смысле – вы не можете «вспомнить» их, как вспоминаете своё имя или вчерашний обед. Но они влияют на вас. На ваши реакции, предпочтения, страхи. Вы можете бояться высоты, не зная почему – потому что в стёртом прошлом вы падали с крыши.

Каэль почувствовал, как у него пересыхает во рту.

– А что если тени становятся… видимыми? – спросил он. – Что если человек начинает видеть образы, которые не принадлежат его текущей памяти?

Тан замолчал. Его весёлость исчезла, сменившись серьёзностью.

– Вы описываете фрагментарный синдром, – сказал он тихо.

– Вы знаете об этом?

– Знаю ли я? – Тан горько усмехнулся. – Архивист, я изучаю его последние восемь лет. Неофициально, разумеется. Потому что официально фрагментарного синдрома не существует.

– Как это – не существует? У меня есть медицинский диагноз…

– Диагноз – это просто ярлык. «Фрагментарный синдром» – красивое название для состояния, которое медицина не может объяснить и не хочет исследовать. Вас лечат симптоматически – седативы, нейростабилизаторы – но никто не спрашивает, почему это происходит.

Тан встал и начал расхаживать по крошечной комнате.

– Я задал этот вопрос восемь лет назад. И знаете, что я обнаружил? Фрагментарный синдром – не болезнь. Это сбой в системе стирания. У некоторых людей – примерно одного на сто тысяч – мозг сопротивляется Протоколу. Не полностью, но достаточно, чтобы сохранить фрагменты. Осадочная память у них не просто «тень» – она частично читаема. Отсюда образы, «ложные воспоминания», дежавю.

Каэль вспомнил свои эпизоды – горящий город, женщину с металлическими глазами, голос о «ампутации памяти». Фрагменты чего-то большего. Осколки прошлого, которое он не помнил.

– Вы говорите, что мои видения – это реальные воспоминания?

– Возможно. А возможно – нет. В этом проблема: без доступа к исходной информации невозможно отличить реальное воспоминание от конструкции мозга, пытающегося заполнить пробелы. Мозг ненавидит пустоту. Когда он чувствует «тень», он пытается придать ей форму. Иногда это оригинальная форма. Иногда – выдумка.

– Как узнать разницу?

Тан остановился, посмотрел на него с выражением, которое Каэль не смог прочитать.

– Это хороший вопрос, архивист. Очень хороший. К сожалению, у меня нет на него ответа. Пока нет.

Он вернулся к своему стулу, сел, сложил руки на коленях.

– Теперь ваша очередь. Вы пришли ко мне не просто из любопытства. Что-то произошло, верно? Что-то, что заставило вас искать ответы.

Каэль колебался. Он только что встретил этого человека. Можно ли ему доверять? Но что-то подсказывало, что Тан – единственный на этой станции, кто мог понять его ситуацию.

– Вчера я обнаружил аномалию в архивных документах, – начал он. – Систематические расхождения, охватывающие столетия истории. Сразу после этого у меня случился эпизод – более интенсивный, чем обычно. Сегодня утром меня вызвал глава службы безопасности, который предупредил меня не задавать вопросов.

Тан слушал внимательно, не перебивая.

– Я не знаю, есть ли связь между этими событиями, – продолжал Каэль. – Но что-то говорит мне, что есть. Что-то в этих аномалиях… резонирует с моим синдромом. Как будто я почти помню что-то важное, но не могу ухватить.

Долгое молчание. Тан смотрел на него с выражением, в котором смешались интерес, тревога и что-то ещё – возбуждение?

– Архивист Северин, – произнёс он наконец, – вы сказали «систематические расхождения». Можете описать подробнее?

Каэль рассказал о расхождениях в числах, о хронике Оуэнс, о феномене «общих снов», о засекреченном документе. Тан слушал, всё больше подаваясь вперёд, его глаза горели тем же огнём, который Каэль заметил при их первой встрече.

– Поразительно, – выдохнул Тан, когда Каэль закончил. – Просто поразительно. Знаете ли вы, что только что описали?

– Архивную аномалию?

– Нет. Вы описали паттерн. – Тан вскочил, снова начал расхаживать. – Я изучал исторические записи о вспышках фрагментарного синдрома. Они происходят не случайно – они кластеризуются. Периоды повышенной активности, за которыми следуют периоды затишья. И знаете, когда происходят эти вспышки?

Каэль почувствовал холод в груди.

– Перед Протоколами.

– Перед Протоколами! – Тан хлопнул в ладоши. – Каждый раз, за несколько месяцев до очередного Забвения, число случаев фрагментарного синдрома резко возрастает. Как будто что-то в приближении события пробуждает спящую память. И теперь вы говорите мне, что архивные аномалии следуют тому же паттерну?

– Праздник Обновления через сорок семь дней, – сказал Каэль. – Годовщина последнего Протокола.

– Годовщина, – Тан остановился, его лицо стало серьёзным. – Или предвестник следующего.

Слова повисли в воздухе, тяжёлые и пугающие.

– Вы думаете, что скоро будет новый Протокол? – спросил Каэль.

– Я не знаю. Никто не знает – кроме тех, кто принимает решение. Но если паттерн верен, если аномалии действительно связаны с циклами стирания… – Тан не договорил.

– То что?

– То мы находимся в очень интересное время, архивист Северин. Очень интересное – и очень опасное.

Каэль покинул лабораторию Тана два часа спустя, его голова гудела от информации. Они договорились о следующей встрече через несколько дней – Тан хотел провести несколько тестов, проверить, насколько «читаема» осадочная память Каэля. Это было рискованно – неофициальные исследования могли привлечь внимание тех же людей, которые уже предупредили обоих. Но риск казался оправданным.

Если Тан был прав, если фрагментарный синдром действительно был не болезнью, а окном в стёртое прошлое – это меняло всё. Это означало, что воспоминания Каэля могли быть реальными. Что горящий город, женщина с металлическими глазами, голос о «ампутации» – всё это могло быть частью истории, которую ему не полагалось помнить.

Но чьей истории? И почему она была стёрта?

Каэль шёл по коридорам станции, погружённый в мысли. Он почти не замечал окружающих – толпы людей, спешащих по своим делам, рекламные голограммы, предлагающие товары и услуги, объявления о предстоящем Празднике Обновления.

Праздник Обновления. Сорок семь дней.

Он думал о словах Тана: «Предвестник следующего». Что, если учёный был прав? Что, если Протокол был ближе, чем казалось? В этом случае все его исследования, все его открытия будут стёрты. Он проснётся с имплантированными воспоминаниями, не зная, что потерял, не зная, что искал.

Эта мысль была невыносимой.

Каэль остановился у одного из информационных терминалов, рассеянных по станции. Экран показывал новости: экономические сводки, спортивные результаты, прогноз активности на внешних торговых маршрутах. Обычная информация обычного дня.

Он вызвал поисковую систему и ввёл запрос: «статистика фрагментарного синдрома по годам».

Результат появился мгновенно: «Запрос требует медицинского допуска уровня 3 или выше».

Каэль попробовал снова: «число диагностированных случаев фрагментарного синдрома».

Тот же результат: «Запрос требует медицинского допуска».

Он попробовал в третий раз: «фрагментарный синдром история».

«Запрос требует медицинского допуска».

Каэль отошёл от терминала, чувствуя нарастающее беспокойство. Информация о синдроме была закрыта – не полностью, как засекреченный документ Оуэнс, но достаточно, чтобы обычный гражданин не мог получить к ней доступ. Почему? Что было такого в этих данных, что требовало защиты?

Он продолжил путь к Архиву, решив проверить свою теорию другим способом. У него был доступ к историческим документам – пусть не медицинским, но достаточно обширным. Если он будет искать не напрямую, а через косвенные источники…

Архив встретил его привычной тишиной. Каэль кивнул коллеге на входе – молодой женщине по имени Лира, которая всегда улыбалась ему, несмотря на его замкнутость – и направился к своей рабочей станции.

Но на полпути остановился.

Что-то было не так.

Он огляделся, пытаясь понять, что именно привлекло его внимание. Архив выглядел как обычно: ряды серверов, мерцающие индикаторы, несколько коллег за терминалами. Ничего необычного.

И всё же…

Каэль заметил человека у дальней стены. Мужчина в гражданской одежде, стоявший у одного из информационных стендов и делавший вид, что читает. Ничего подозрительного – посетители иногда заходили в Архив, чтобы ознакомиться с публичными экспозициями.

Но этот человек не смотрел на стенд. Он смотрел на Каэля.

Их взгляды встретились на долю секунды, и мужчина тут же отвернулся, снова притворяясь, что изучает информацию на стенде. Слишком быстро. Слишком очевидно.

Каэль продолжил путь к своей станции, стараясь не показывать, что заметил наблюдение. Его сердце билось чаще, но разум оставался холодным, аналитическим.

За ним следили. Хольм предупредил его, и теперь кто-то проверял, послушается ли он предупреждения.

Он сел за терминал, включил рабочий дисплей. Пальцы легли на клавиатуру, но он не начал печатать. Вместо этого он активировал периферийный обзор экрана – функцию, которая позволяла видеть отражения позади себя в тонированном стекле дисплея.

Мужчина от стенда переместился. Теперь он сидел за одним из публичных терминалов, якобы занятый поиском. Но угол его головы был неправильным – он не смотрел на свой экран, он смотрел в направлении Каэля.

Профессионал так себя не ведёт, подумал Каэль. Значит, это не профессионал. Или это намеренная демонстрация – чтобы Каэль знал, что за ним наблюдают.

Второй вариант казался более вероятным. Хольм не стал бы использовать любителя для настоящей слежки. Это было послание: «Мы видим тебя. Мы знаем, что ты делаешь. Веди себя осторожно».

Каэль принял решение. Он не собирался прекращать расследование – но он собирался быть умнее.

Он открыл рабочую программу верификации и начал рутинную проверку документов. Обычная работа, ничего подозрительного. Он будет делать это весь день, давая наблюдателям то, что они хотели видеть: послушного архивиста, выполняющего свои обязанности.

А настоящие исследования он продолжит ночью. В своей квартире. Через личный терминал, который – он надеялся – был защищён от мониторинга лучше, чем рабочие системы.

Если нет… что ж, он узнает об этом достаточно скоро.

Остаток дня прошёл в томительном ожидании. Каэль работал, не поднимая головы, проверяя документ за документом с механической точностью. Наблюдатель сменился около полудня – теперь это была женщина средних лет, притворявшаяся, что изучает архивную экспозицию о колонизации системы Тау Кита.

К концу смены Каэль чувствовал себя измотанным – не физически, а морально. Притворяться нормальным, когда внутри всё кипело от вопросов и тревог, было утомительнее любой работы.