Философия Нового времени

Цель Бэкона – не собственно познание, но господство над природой, деятельная наука (scientia operativa). Но познание – это средство, чьи правила подчинены поставленной цели. Бэкон провозглашает эту цель так: «Вызвать в данном теле одно или несколько новых свойств и облечь его ими». Под «свойствами» он понимает здесь специфические свойства, как плотное и разреженное, горячее и холодное, тяжелое и легкое, летучее и устойчивое, одним словом, те пары свойств, список которых предлагал Аристотель в IV книге «Метеорологики» и которые служили моделью всем физикам. Оперативная техника, и в частности техника алхимиков, состоит в том, чтобы породить одно или несколько этих свойств в теле, которое их не обладает, превратить его из холодного в горячее, из устойчивого в летучее и т.д. И Бэкон думал, также как и Аристотель, что каждое из этих свойств есть проявление некой формы или сущности, которая его производит. Предполагая, что мы владеем формой, мы будем, следовательно, владеть и свойством. Но мы сможем владеть формой лишь тогда, когда познаем ее.

Здесь и вставляется позитивная задача «Нового Органона»; ее цель – познание форм, чье присутствие производит «свойства». Мы уже видели, почему Аристотель потерпел неудачу в этом деле и как эта неудача была освящена томизмом: различия, посредством которых мы определяем род для определения видовой сущности, не есть «истинные различия». И именно эти истинные различия Бэкон похваляется достигнуть. Форма, истинное различие, сама вещь (ipsissima res), природа сама по себе (natura naturans), источник эманации, определение чистого акта, закон – все это эквивалентные выражения, с полной ясностью выявляющие намерение Бэкона. Вспомним также, что одним из средств, используемых Аристотелем для определения сущности и закона, была индукция; это также то умозаключение, которое применяет Бэкон с той же целью.

«Новый Органон» имеет тот же внешний профиль, что и древний: познание форм или сущностей, исходя из фактов, посредством индукции. Но он претендует на успех там, где Аристотель потерпел неудачу; кроме того, он превращает познание форм не в удовлетворение умозрительной потребности, но в прелюдию к практическому действию. Как это возможно?

Бэкон сравнивал поиск форм с действием алхимика, который посредством серии операций отделяет чистую материю, которую желает получить, от той, с которой она смешана. Наблюдение, в самом деле, представляет нам природу, чью форму мы ищем, смешанной в неразрешимой путанице с другими природами. Она там, но мы сможем получить ее, лишь отделив от всего того, что не есть она. Индукция есть процедура исключения.

Как надо обращаться с наблюдением, чтобы прийти к осуществлению этого исключения? Это его фундаментальная забота. Бэкон никогда не спрашивает, каковы условия хорошего наблюдения, взятого само по себе, и какие критические предосторожности надо принять; на этот счет у него лишь смутные и поверхностные идеи; на практике он готов собирать данные любого происхождения, что ему живо ставили в упрек ученые по профессии, как Либих. Что его заботит – это умножать и разнообразить опыты, чтобы помешать духу закрепиться и обездвижиться. Отсюда процедуры охоты Пана (venatio Panis) или охоты за наблюдениями, где главную роль играет проницательность охотника; как в древней басне, проницательность Пана служит ему, чтобы найти Цереру. Необходимо варьировать опыты (variado), прививая, например, дикие деревья так же, как плодовые, видя, как изменяется притяжение янтаря, когда его нагревают трением; изменяя количество веществ, используемых в опыте. Необходимо повторять опыт (repetitio), перегоняя, например, жидкость, полученную при первой дистилляции; распространять его (extensio), удерживая, например, с помощью некоторых предосторожностей, воду отдельно от вина в одном сосуде и пытаясь, если можно, отделить также в вине тяжелые части от более легких; переносить его (translatio) от природы к искусству, как производят искусственно радугу в струе воды; обращать его (inversio), исследуя, после того как проверили, что тепло распространяется с восходящим движением, не распространяется ли холод с нисходящими движениями; подавлять его (compulsio), выясняя, например, не подавляют ли некоторые тела, помещенные между магнитом и железом, притяжение; применять его (applicatio), то есть пользоваться опытами для открытия какого-либо полезного свойства (определять, например, здоровость воздуха в различных местах или в различные сезоны по большей или меньшей скорости гниения); наконец, соединять несколько опытов (copulatio), как когда Дреббель в 1620 году понизил точку замерзания воды, смешивая лед и селитру. Остаются случайности (sortes) опыта, которые состоят в том, чтобы слегка изменять его условия, производя, например, в закрытом сосуде горение, которое обычно происходит на открытом воздухе.

Эти восемь процедур экспериментирования не означают способы произвести определенный результат; потому что заранее не известно, какой эффект произведут вариации, повторение и т.д. Например, под рубрикой variado Бэкон предлагает исследовать, увеличится ли скорость падения тел, когда увеличится их вес; и (производя впечатление, что он не знает знаменитого опыта Галилея) думает, что не следует предвидеть a priori, будет ли ответ положительным или отрицательным. Опыты охоты Пана не являются, таким образом, плодоносными опытами (fructifera), поскольку нельзя было бы предвидеть, будет ли результат соответствовать ожидаемому, но светоносными опытами (lucifera), способными дать нам увидеть, прежде всего, ложность связей, которые мы предполагаем, и подготовить исключение.

Еще более явно связана с целью индукции распределение опытов в три таблицы: присутствия, отсутствия и степеней. В таблице присутствия или сущности записываются, со всеми их обстоятельствами, опыты, в которых производится природа, чью форму ищут; в таблице отсутствия или отклонения – те, в которых та же природа отсутствует; в таблице степеней или сравнения – те, в которых природа изменяется. Кроме того, в таблицу присутствия вводятся опыты, в которых природа существует в самых разнообразных аспектах; а в таблицу отсутствия заносятся опыты, которые являются максимально похожими на опыты из таблицы присутствия.

Индукция состоит точно в изучении этих таблиц. Достаточно сравнить их между собой, чтобы они сами собой и с некоей механической надежностью исключили из искомой формы большое число явлений, сопровождающих природу. Ясно, что будут исключены все те, которых нет во всех опытах таблицы присутствия; затем будут исключены, из оставшихся, все те, которые присутствуют в таблице отсутствия; наконец, будут исключены все те, которые в таблице степеней неизменны, когда изменяется природа. Форма необходимо найдется в остатке, который остается «после того как осуществлены отбрасывания и исключения надлежащим образом». Предположим, что требуется определить форму тепла: Бэкон определяет двадцать семь случаев, в которых производится тепло; тридцать два, аналогичных первым, в которых оно не производится (например, солнце, которое нагревает землю, случай присутствия, противопоставляется солнцу, которое не плавит вечные снега, случай отсутствия), и сорок один, где оно изменяется. Дрожательное движение (motus trepidationis), чей эффект проверяется в пламени или в кипящей воде, есть остаток, который остается после исключения, и который Бэкон определяет так: экспансивное движение, направленное снизу вверх и достигающее не всего тела, но его мельчайших частей, и которое отражается, так что становится альтернативным и дрожательным.

Легко проверить, чем отличается эта операция от индукции Аристотеля, которая осуществляется путем простого перечисления. Аристотель перечислял все случаи, в которых некое обстоятельство (отсутствие желчи, например) сопровождало явление (долголетие), чью причину он искал, ограничиваясь лишь случаями, занесенными Бэконом в его таблицу присутствия. Использование негативных опытов было, во всяком случае, подлинным открытием Бэкона.

5. ФОРМА: МЕХАНИЦИЗМ БЭКОНА

Одно из условий успеха индукции – то, что форма не есть та загадочная вещь, которую искал Аристотель, но элемент, оцениваемый в опытах, который можно эффективно проверить чувствами или инструментами, помогающими чувствам, как микроскоп. Форма не скрыта, но является объектом наблюдения: индукция лишь позволяет сужать поле наблюдения, в котором она находится.

Добавим, что во всех проблемах этого типа, в которых Бэкон наметил решение, остаток, который оставался, был всегда, как в случае тепла, некое определенное постоянное механическое расположение материи: если мы ищем, в чем состоит форма белизны, которую мы видим появляющейся в снеге, в пенистой воде, в измельченном стекле, мы увидим, что во всех этих случаях есть «смесь прозрачных тел с неким простым и единообразным расположением их оптических частей». Более того, в пассаже, который Декарт воспроизвел почти дословно в своих «Правилах для руководства ума», он видит «форму» цветов в некоем определенном геометрическом расположении линий. Мы замечаем, что индукция имеет своим эффектом, для нахождения формы, устранить все качественное, все специфически чувственное в нашем опыте. До определенной степени можно сказать, что Бэкон был механицистом, поскольку видел сущность каждой вещи природы в постоянной геометрической и механической структуре. Иногда пытались отличать форму от того, что Бэкон называл скрытым схематизмом (schematismus latens), то есть внутренним строением тел, которое ускользает от нас из-за малости его элементов: форма добавлялась бы тогда к механической структуре, к схематизму, который был бы ее материальным условием, а не ее субстанцией. Но Бэкон их формально отождествляет. Кроме того, когда он говорит о скрытом процессе (progressus latens), то есть о незаметных операциях, посредством которых тело приобретает свои свойства, речь снова идет о механическом процессе: скрытые структуры и движения (occulti schematismi et motus), которые являются подлинными объектами физики. Его мысль входит, таким образом, в великую традицию механицизма, установившуюся в XVII веке. Если бы в ней оставалось что-то от аристотелевского понятия формы, разве стал бы он называть бесплодной девой исследование конечных причин, которое у Аристотеля было неотделимо от исследования формы?

Но это довольно особый механицизм: во-первых, он появляется как нечто неожиданное, как простой результат индукции; механическая структура – это то, что остается после «отбрасывания и исключения». Кроме того, существует столько форм и столько механических структур, которые ставятся как необъяснимые абсолюты; и в то время как для Декарта или Гассенди эти структуры суть вещи, которые надо объяснять, для Бэкона они как раз вещи, которые объясняют. Также математика не имеет у него доминирующей роли, какую она имеет у Декарта; он не доверяет ей, особенно после того, как проверил, что произвело математическое представление о природе у его современника, каббалиста Роберта Флудда, который довольствовался осуществлением в природе самых произвольных комбинаций цифр и чисел; Бэкон хочет, чтобы математика оставалась «подчиненной» физике, то есть ограничивалась снабжением ее языком для ее измерений.

6. ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ ПРОВЕРКА

Вернемся к органону. Бэкон говорил, что индукция позволяет сужать поле, в котором надо искать форму; но если индукция указывает нам исключения, которые надо сделать, очевидно, что она не может указать нам, когда они завершены; новые факты могут вынудить нас к новым исключениям. Результат индукции provisional; это своего рода первичный сбор урожая (vindemiatio prima).

Бэкон обещал объяснить, как прийти к окончательному результату, говоря о «наиболее мощных ресурсах», которые он собирался предоставить рассуждению. Он разработал список из девяти таких «ресурсов», но коснулся лишь первого, который он называл «прерогативы фактов» (prerrogativae instantiarum); он указал двадцать семь видов «привилегированных фактов». Что означает это выражение? Почему эти факты не вошли в подготовительные таблицы индукции? Рассмотрим, например, «одинокие доводы» (instantiae solitariae), то есть опыты, в которых искомая природа проявляется без каких-либо обстоятельств, которые обычно ее сопровождают (например, производство цветов светом, проходящим через призму): это факт, который надо занести в таблицу присутствия; есть также instantiae migrantes, случаи, в которых природа проявляется внезапно (белизна в пенистой воде); instantiae ostensivae и clandestinae, случаи, в которых природа появляется в своем максимуме и минимуме, входят в таблицу степеней; instantiae monodicae и deviantes, в которых данная природа показывается под исключительным аспектом (магнит среди минералов, монстры), принадлежат таблице присутствия; instantiae divortii, которые показывают нам разъединенными две природы, обычно соединенные (например, малая плотность и тепло: воздух мало плотен, даже не будучи горячим), имеют свое место в таблице отсутствия. Не остаются более, кроме знаменитых решающих фактов (instantiae crucis), которые не входят в таблицы. Когда мы сомневаемся между двумя формами для объяснения данной природы, решающие факты должны показать, «что соединение одной из этих форм с природой есть нечто постоянное и нерасторжимое, тогда как соединение другой – изменчиво». Как интерпретировать эту формулу? Очень хорошо понимается, что факты таблицы отсутствия доказывают эту изменчивость (в instantiae divortii); но трудно понять, в бэконовской логике, как можно доказать постоянное и нерасторжимое соединение; можно сузить поле, где надо искать форму, но никогда нельзя будет сказать, можно ли его сузить еще более. Например, согласно Бэкону, будет доказано, что причина или форма гравитации есть притяжение земли к телам, если проверить, что маятниковые часы идут быстрее, когда приближаются к центру земли; но ясно, что это простой факт, регистрируемый в таблице присутствия, и он будет служить доказательством лишь до тех пор, пока не будет опровергнут другим; у Бэкона никогда нет решающего доказательства для утверждения; доказываются лишь отрицания. Таким образом, эти «прерогативы фактов» не добавляют ничего к новому инструменту, созданному Бэконом; и когда он цитирует среди них instantiae lampadis, которые суть простые средства для расширения нашей информации, будь то посредством инструментов, помогающих чувствам, как микроскоп или телескоп, или посредством знаков, как пульс при болезнях, его больше заботят средства сбора материалов, чем их возможное использование.

7. ПОСЛЕДНИЕ ЧАСТИ «ВЕЛИКОГО ВОССТАНОВЛЕНИЯ»

«Новый Органон» есть, таким образом, лишь описание одной из фаз конституирования наук о природе. Четыре последние части «Восстановления» должны были конкретизировать естественную науку, от ее отправной точки, Истории, до ее пункта прибытия, деятельной науки. Третья часть относится к Historiae: это была работа, которой Бэкон особенно посвятил последние годы своей жизни, с 1624 по 1626 год, когда, помогаемый своим секретарем Роули, он занимался в «Роще рощ» (Sylva sylvarum) всеми любопытными фактами, которые мог найти в книгах путешествий, по физике, химии или медицине. Авторитеты, на которые он опирается, не лучшие; он много берет у Парацельса; берет у алхимиков рецепты для изготовления золота. В противовес этому, он находит лучшего руководителя в работах Гильберта о магните или в опытах по термометрии Дреббеля. «Роща» – это общая история. Бэкон советовал составлять частную историю для каждого «свойства» и сам составил некоторые из них, например, «Историю жизни и смерти», которая иногда противоречила Гарвею, который посредством решающих опытов только что доказал кровообращение. Мало заботясь о прямом наблюдении, он совершил в своей «Истории» ту же ошибку, что и Роджер Бэкон, примыкая к традиции (восходящей к Плинию) некоего предполагаемого опыта, более чем к самому опыту.

Четвертая часть «Восстановления», «Лестница разума» (Scala intellectus), должна была взять, применяя его, тему «Нового Органона». Ее заглавие, «лестница разума», отсылает к необходимости не прыгать от частных наблюдений к общим аксиомам, но приходить к ним постепенно, проходя через промежуточные аксиомы.

Пятая часть, опираясь на общие аксиомы, подготавливает деятельную науку, которая материализуется в шестой и которая должна сделать человека властелином природы. Но по мере продвижения к этой цели работа все более сводится к чистому наброску, более или менее смутному. Бэкон понял, что его цель не может быть достигнута посредством слепого эмпиризма, но ценою интеллектуальной революции, предтечей которой он себя назначил; и он думал вернуться к действию, когда эта революция осуществится. Он понял, что научная работа должна быть коллективной задачей, распределенной между множеством исследователей, и посвятил одну из своих последних работ, «Новую Атлантиду», описанию некоей научной республики, в которой он назначал каждому его задачу: сначала, искатели фактов, mercatores lucis, которые едут за границу искать любопытные наблюдения; depraedatores, которые грабят древние книги; venatores, которые выведывают секреты ремесленников; fossores, пионеры, которые устанавливают новые опыты. После идут те, кто распределяет факты по трем таблицам, divisores; затем те, кто извлекает из них временный закон; потом те, кто воображает опыты, которые должны его доказать; и, наконец, те, кто осуществляет эти опыты под руководством предыдущих. Даже в этом воображаемом видении Бэкон все еще очень далек от деятельной науки, для которой, однако, сделано все остальное.

8. ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ В АНГЛИИ

Вольтер в своих «Философских письмах» высказал мнение о Бэконе, которое, должно быть, было довольно распространено в Англии начала XVIII века: «Самое своеобразное и лучшее из его произведений сегодня наименее читаемо и наиболее бесполезно: я говорю о его "Новом Органоне". Это леса, с помощью которых было построено новое здание философии, и когда это здание было возведено, по крайней мере частично, леса больше ни для чего не пригодны. Канцлер Бэкон еще не знал природу, но он знал все пути, которые ведут к ней». Действительно, в Англии примерно с 165 года произошло восхитительное развитие того, что называли новой философией, экспериментальной философией или действенной философией (effective philosophy), то есть совокупности экспериментальных наук о природе. Лондонское Королевское общество, основанное в 1645 году и официально признанное в 1662 году, труды физика Роберта Бойля (1627–1691) и, особенно, труды Ньютона (1642–1727) отмечают ключевые моменты этого развития. Коллективный труд Королевского общества, каталог, который оно намеревалось составить о явлениях природы, пытался выполнить первое требование бэконовской науки: Историю; и Глэнвилл в своем «Scepsis scientifica» (1665) видел «в "Новой Атлантиде" пророческий проект Королевского общества». Сам Глэнвилл хорошо передавал в этом труде дух общества, показывая ненадежность наших знаний по всем вопросам, которыми занимается картезианская философия: соединение души и тела, природа и происхождение души, происхождение живых тел, незнание причин («мы не можем знать, – говорил он раньше Юма, – что одна вещь есть причина другой, иначе как поскольку мы этого ожидаем; этот путь еще не безошибочен»); но он противопоставлял этому плодотворность открытий практической и экспериментальной части философии, той «новой философии, к которой направляет его речь». Всякая демонстрация должна быть экспериментальной – таков был существенный предcept Общества, которое, исходя из этого, могло приходить лишь к provisional результатам, поскольку «вероятно, что опыты будущих веков не будут согласоваться с опытами настоящей эпохи, но, напротив, будут противодействовать и противоречить им». Гук, секретарь Общества, почитатель «непревзойденного Веруламского», увещевал «тех, кто хочет лишь переписывать свои мысли, чем они подвергаются риску выдавать за общее то, что является частным». Бойль был самым важным членом Общества до появления Ньютона. Но Бойль, посвящавший себя главным образом химии, был, конечно, теоретиком материи, сторонником корпускулярной теории и механицизма и выводил «вторичные качества» из первичных, каковыми являются протяженность и непроницаемость. Это был механицизм английского экспериментального философа; он говорил о механицизме Декарта теми же терминами, что и Гук. Очень particular точка зрения: «Механическое объяснение, которое дает Декарт качеств, зависит столь сильно от его частных понятий о тонкой материи, о шариках второго элемента и других подобных вещах, и эти понятия у него столь переплетены с остатком его гипотезы, что едва ли можно воспользоваться ими, если не принимать всю его философию». Мысль Декарта, слишком систематическая и личная, препятствует свободной игре мысли, которая должна формироваться по образцу опыта. Отправная точка механицизма Бойля – экспериментальная: это математическая теория машин, теория, «которая позволяет применять чистую математику к производству или модификации движений в телах».

Заключение.

Фрэнсис Бэкон осуществил радикальный разрыв с предшествующей философской традицией, прежде всего с аристотелизмом, превратившимся в догматический каркас схоластики. Он подверг критике абстрактно-классифицирующий «интеллект», порождающий бесплодные диспуты, отверг силлогистику как метод открытия и переосмыслил индукцию, превратив её из простого перечисления в методический процесс исключения через таблицы Присутствия, Отсутствия и Степеней. Его подход означал отказ от исследования конечных причин в пользу действующих и материальных, понимаемых в механистическом ключе. Бэкон занял двойственную позицию по отношению к натурфилософским традициям Ренессанса: отвергая суеверный характер магии и алхимии, он ценил их оперативную направленность, одновременно выступая против неоплатонической концепции «симпатий» и представляя природу как механизм, чьё поведение определяется скрытыми структурами и движениями. Его механицизм существенно отличался от картезианского: если у Декарта он выводился из ясных идей разума, то у Бэкона механическая структура была результатом индуктивного исследования, «остатком» после исключения, при этом математике отводилась подчинённая роль инструмента измерений. Сомнение Бэкона также было противоположно картезианскому – не мгновенный акт, разрешающийся в достоверность Cogito, а длительная процедура очищения разума, где достоверность являлась не началом, а конечной целью исследования. Историческое значение Бэкона заключается в провозглашении программы экспериментальной науки, ориентированной на практическое господство над природой. Его апология коллективного научного труда, выраженная в «Новой Атлантиде», вдохновила создание Лондонского Королевского общества, а эмпирическая установка заложила фундамент британской философской традиции, предвосхитив скептицизм Юма. Бэкон совершил интеллектуальную гигиену, отделив зарождающееся естествознание от догм аристотелизма и спекуляций натурфилософии, положив начало традиции, для которой единственным legitimate источником знания стал методически организованный опыт.

ГЛАВА II. ДЕКАРТ И КАРТЕЗИАНСТВО

1. ЖИЗНЬ И ТРУДЫ ДЕКАРТА

Рене Декарт (1596-1650) происходил из семьи дворян Турени; его дед, Пьер Декарт, участвовал в религиозных войнах; его отец, Жоаким, ставший советником в парламенте Бретани в 1568 году, имел от своей жены, Жанны Брошар, дочери генерал-лейтенанта Пуату, троих детей: старший, Пьер Декарт, унаследовал положение отца, а Рене был третьим ребенком. С 1604 по 1612 год он обучался в коллеже Ла-Флеш, основанном Генрихом IV и управляемом иезуитами. Там он получил, в течение последних трех лет, философское образование, состоявшее из изложений, конспектов или комментариев к произведениям Аристотеля: «Органон» в первый год, книги «Физики» во второй, «Метафизика» и «О душе» – в третий; обучение, которое, согласно традиции, было предназначено для подготовки к теологии. На втором году он изучал математику и алгебру по недавнему трактату П. Клавиуса. В 1616 году он сдал в Пуатье свои юридические экзамены. Свободный, благодаря своему скромному состоянию, от любых материальных забот, как и многие дворяне его эпохи, в 1618 году он поступил на службу в армию принца Морица Нассауского. Там он подружился с доктором медицины университета Кана, Исааком Бекманом, родившимся в 1588 году, чей дневник показывает нам Декарта, занимающегося вместе с ним математическими или физико-математическими проблемами. В 1619 году Декарт, освободившись от своих обязательств перед протестантом Морицем Нассауским, поступил в армию, которую католик Максимилиан Баварский собирал против короля Богемии, и присутствовал во Франкфурте на коронации императора Фердинанда. 10 ноября 1619 года, в одной немецкой деревне в окрестностях Ульма, «полный энтузиазма, он открыл основы удивительной науки» – выражение, которое, без сомнения, относится к универсальному методу, способному установить единство наук. Декарт переживал в тот момент период мистического энтузиазма: он вступил, возможно, через посредничество математика из Ульма Фаульхабера, в Общество Розенкрейцеров, которое предписывало своим членам бесплатное занятие медициной; названия рукописей того времени, от которых осталось лишь несколько строк, знаменательны: «Experimenta» трактовали о чувственных вещах; «Parnassus» – о области Муз; «Olympica» относились к божественным вещам; и, наконец, в ту же эпоху ему приснился пророческий сон, в котором он читал этот стих Авсония, в хрестоматии латинских поэтов, которую он изучал, будучи школьником: «Quod vitae sectabor iter?» («Какой путь жизни я изберу?»), стих, который он истолковал как знак своего философского призвания.