Балканская партия: стать пешкой

– Хорошо.

– Я серьёзно.

– Правда хорошо, – она задумчиво посмотрела на свои ладони, перекрещенные чистыми полосами ткани. – Твоя мазь чудесно заживляет, руки перестали зудеть почти сразу.

– Я спрашивал не про руки, – уточнил аббат, пристально глядя на сестру. Милица с недовольным видом окинула взглядом сад, монастырские здания, церковь – избегая только смотреть в глаза настоятелю.

– Не знаю, – наконец нехотя призналась она. – Но я не жалею, – теперь их глаза встретились, и старый бенедиктинец усмехнулся, заметив в когда-то синих, а теперь бледно-голубых, будто выгоревших за годы на солнце глазах, знакомый упрямый огонёк.

– Ещё бы ты жалела, – вздохнул он.

Они снова двинулись по аллее.

– Мы здесь не останемся.

– Я ведь не отказывал вам в гостеприимстве.

– Господарь Деянович, – в голосе Милицы зазвучала лёгкая насмешка, – если австрийцы найдут нас в твоём монастыре, не помогут и почтовые голуби, которыми ты снабжаешь коменданта Котора. На то, чтобы взять твою островную обитель, им потребуется от силы несколько часов, причём большая часть времени уйдёт на то, чтобы погрузить на корабли солдат в городе и доставить их сюда. А потом ты вместе с братьями окажетесь висящими рядком на стене сада. Скорее всего, с наружной стороны – в назидание прочим.

– Это вряд ли, – спокойно отозвался Стефан. – Такое… ммм… «назидание» произвело бы прямо противоположный эффект.

– Это не жители ли Пераста в своё время убили одного из твоих предшественников?

– Было дело. Но сейчас, когда всё Королевство Далмация похоже на пороховую бочку с ужё зажжённым фитилём, со стороны австрийцев было бы глупо ещё и дуть на этот фитиль, приближая взрыв.

– Взрыв будет непременно, – мрачно предсказала старуха.

– Взрыв будет непременно, – согласно кивнул аббат. – Но мне кажется, что ни ты, ни я сейчас даже и предположить не можем, где и как он произойдёт. Зато я точно знаю, что в ближайшее время австрийцам будет не до моей скромной персоны.

– Почему?

– Вчера они потерпели поражение при Кёниггреце. Телеграф принёс эту новость в Котор, а поскольку мои почтовые голуби есть не только у коменданта… – настоятель развёл руками, показывая, что всё произошло как бы само собой. – Ходит слух, что сейчас император Франц Иосиф I договаривается с императором Наполеоном III о передаче французам Венеции. Не хочет, чтобы итальянцы могли потом заявлять, будто захватили её силой оружия. Поражение от пруссаков это одно, но от итальянцев…

– Венеция будет французской?

– Венеция будет итальянской. Наполеон III передаст им город, как только будет подписан мирный договор, и эта война закончится.

– Главное, что она не будет в руках Габсбургов, – качнула головой Милица, будто отметая несущественное в быстро выстраивающейся в её мыслях схеме.

– Ой, нет… – бенедиктинец сморщился и провёл ладонью по лицу, словно пытаясь смахнуть накопившуюся усталость. – Нет-нет-нет, прошу тебя.

– Стефан…

– Я не буду ему писать!

– Но это ведь твой старый друг.

– Да. Которому ты в своё время разбила сердце, предпочтя Лазаря Владича. Нет, Лазарь был замечательный человек, я вовсе не собираюсь его осуждать. И твой отказ тоже был облечён во вполне приличную форму. Однако ты не находишь, что это жестоко – объявиться после стольких лет и просить помощи?

– Я прошу не для себя! – Милица стиснула руки, и едва сдержала крик боли: она в запальчивости забыла о своих ранах. Аббат вздохнул и принялся поправлять повязки на ладонях сестры. – Я прошу для мальчика! И если нужно, буду просить на коленях!

– Ты? – в глазах Стефана мелькнули насмешливые искорки. – Ты не умеешь просить на коленях.

– Ради мальчика я научусь, – отчеканила старуха и, отстранив руки брата, пошла прочь по садовой дорожке.

– Верю… – самому себе вполголоса сказал аббат, провожая взглядом фигуру в чёрном.

Глава 3. Серениссима

Стефан оказался прав: поражение под Садовом фактически закончило войну. Две недели спустя прусские армии уже стояли у порога Вены, но Бисмарк был слишком искусным игроком в большой политике, чтобы позволить генералам потешить своё самолюбие взятием вражеской столицы. Тем более что сам канцлер не рассматривал австрийцев как непримиримых врагов – конфликт носил сугубо политический характер. В немецких землях всего лишь наступала эпоха нового лидера, который достаточно вежливо, но настойчиво, дал понять старому, что пришла пора уступить место.

Новый же лидер строил свою власть, в том числе, на даре и проклятье крови, которыми Бисмарк искусно владел, и которыми Франц Иосиф не владел вовсе. Конечно, в австрийской армии хватало «правильных» офицеров, однако у немцев над всеми ними стоял тот, кто мог удержать любого такого офицера в узде, как бы ни были велики амбиции последнего. В итоге прусские генералы, поворчав, были вынуждены отказаться от взятия Вены: их лидеру требовались переговоры, а не озлобление союзной нации на несколько поколений вперёд.

Тем временем венгерские гусары вылавливали остатки повстанцев на хребте Врмац, а в поместье Владичей на вершине горы был расквартирован один из австрийских пехотных полков. Которское восстание, одно из многих, вспыхнуло и погасло тем беспокойным летом 1866 года, почти не замеченное в большой политической игре, из-за которой уже начинала перекраиваться карта Европы. И как сам Котор был лишь крошечной точкой, затерявшейся на вечно беспокойных Балканах, так и остров Святого Георгия для Котора был пятнышком в заливе, где монахи-бенедиктинцы, отрешённые от всего мирского, проводили дни в молитвах, да в заботах о голубях и саде.

В послевоенном хаосе никто не обратил внимания на йол «Сирена» – хорватского контрабандиста, не первый год промышлявшего в северной Адриатике. В начале августа он отправился в Венецию, и без каких-либо затруднений доставил письмо в дом у моста Святого Франциска, на краю довольно широкого, но от этого ничуть не менее вонючего канала, где волны Венецианской лагуны день и ночь накатывали на позеленевшие кирпичи древних стен.

Письмо попало точно в руки адресата, худощавого старика с длинными вислыми усами и волосами, заплетёнными в моряцкую косицу. И усы, и волосы его давным-давно стали белоснежными, ведь владелец дома разменял уже восьмой десяток. Он начинал свою службу ещё на кораблях Серениссимы, а завершил в 1849 году, когда последняя самостоятельная попытка венецианцев вернуть себе былое величие закончилась триумфальным въездом в город австрийского фельдмаршала Радецкого.

С тех пор отставной капитан Вук Балач преподавал в школе навигаторов, а на дому – потихоньку, не привлекая лишнего внимания и не создавая ненужной шумихи – обучал молодых людей из благородных семейств дару и проклятью крови. Старик тщательно выбирал себе учеников, и из тех немногих, кто попадал к нему, ещё меньше заканчивали обучение. За прошедшие годы от силы десятка два «выпускников» Балача разъехались по разным концам света, но зато это были лучшие, и их имена всё чаще начинали звучать в парадных залах дворцов и на полях сражений.

Теперь Милица Деянович, первая и, говоря начистоту, единственная настоящая любовь в его жизни, просила капитана взять на воспитание её внука. К просьбе присоединялся и старый друг Вука, аббат Стефан. Три дня потрёпанный йол терпеливо ожидал ответа, а когда, наконец, отправился в обратный путь, то в доверенном контрабандисту письме было приглашение приехать в Венецию.

«Сирена» и в третий раз проделала тот же путь, через неприветливую, щедрую на штормы и встречные ветра, сентябрьскую Адриатику. В конце первого осеннего месяца йол, ещё больше потрёпанный и обшарпанный, высадил своих пассажиров прямо у дома Балача, среди пёстрой восторженной толпы, в которой главной темой для обсуждений было предстоящее подписание в Вене мирного договора между Австрией и Италией.

* * *

Небо над Венецией расцвечивали красочные пятна салюта. Палили пушки всех фортов, с каждой площади запускали ракеты, и горожане радовались, будто им объявили, что после десятилетий забвения Серениссима вновь воспрянет, как феникс из пепла. Капитан Вук сидел за круглым столиком на маленьком балкончике своего дома, рассеянно рассматривая толпы празднующих венецианцев и задумчиво водя ложечкой по стенкам пустой кофейной чашки. Напротив него, также погружённая в свои мысли, сидела Милица.

Всё, что следовало сказать об их общем прошлом, было сказано ещё в первый вечер, и больше они к этой теме не возвращались. Теперь же Балач, проведя со своим потенциальным учеником несколько пробных тестов, мысленно анализировал полученные результаты и готовился подвести итог. Госпожа Владич, в девичестве Деянович, деликатно старалась не мешать ему в этой задаче.

– Мальчик слаб, – наконец выдал капитан, пристукнув ложечкой о край чашки. Зелёные глаза, действительно чем-то напоминающие волчьи, впились в блёкло-голубые, которые он помнил синими. – Нет, он не безнадёжен. Но он слаб. Ты уверена, что действительно хочешь направить его по этому пути?

Милица молча кивнула – медленно, чуть настороженно, давая понять, что осознаёт всю важность и тяжесть такого выбора.

– Лучше бы ему стать художником или поэтом, – проворчал Балач, снова принимаясь по кругу обводить ложечкой стенки пустой чашки. – В этом его натура. Созидать красоту. Надо сказать, не самое плохое призвание. Я, правда, не великий ценитель картин, скульптур и стихов…

Губы женщина, сидящей напротив, дрогнули, продемонстрировав заговорщицкую улыбку. Капитан понимающе хмыкнул:

– Ну, хорошо. Я не могу наверняка судить, сулит ли ему стезя искусства успех и признание. Но ты хочешь толкнуть внука на стезю воина. Даже не воина – мстителя. Зачем, Милица?

– Его отец и мать погибли. Два его дяди и одна тётка тоже. Двоюродная сестра была изнасилована и сошла после этого с ума. Сейчас бедная девочка в Берово, и останется там в обители Архангела Михаила до конца своих дней, если только не случится чуда. Ещё одна тётка с двумя своими дочерьми бежала из страны, и бежала так отчаянно, что остановилась только в Петербурге, где до неё уж никак не смогут добраться посланцы Франца Иосифа. Впрочем, я не думаю, что император вообще знает о существовании этой моей невестки. Ирония судьбы, не правда ли? – старуха склонила голову набок, глядя на прогуливающихся на противоположной стороне канала венецианцев. Двое юношей, остановившись у входа на мост, беседовали и перешучивались с двумя девушками, и до сидящих на балконе доносились отрывочные фразы и весёлый смех.

– В чём же ты видишь иронию?

– В том, что мой род – дети, невестки, внучки – был уничтожен человеком, который даже, скорее всего, не подозревает о существовании каких-то там Владичей. Когда-то предки моего покойного мужа носили гордый титул стражей Морских ворот Котора, а теперь этот титул звучит как насмешка, потому что к воротам Котора ни одного из нас и на пушечный выстрел не подпустят.

– И теперь, потеряв всех родных, в могиле или в разлуке, ты готова пожертвовать внуком?

– Он не станет жертвой, если его обучишь ты.

– Хорошо. Он не станет лёгкой жертвой. Но что насчёт его собственных желаний, стремлений? Пятилетний мальчик ещё толком не понимает, чего он хочет и что за жизнь его ждёт.

– Он сможет изменить свою судьбу, если этого захочет, – поджала губы Милица, и чуть вздрогнула, когда сухощавая, в узелках вен, ладонь капитана хлопнула по столу.

– Не сможет! – отчеканил Вук. – Тот, кто прикасается к крови, уже никогда не сможет повернуть назад. Ты это знаешь не хуже меня, Милица Деянович. Стефан написал, как ты управилась с тем, кто вас преследовал.

– Стефан слишком много болтает, – фыркнула старуха.

– Допустим. Это к делу не относится. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду: мальчик, даже уйди он от меня недоучкой, всё равно будет обречён на ту судьбу, к которой мы – и ты, и я – его подтолкнём. И чем это всё закончится – никто не знает. Может быть, он в самом деле покончит с теми, кто приложил руку к падению твоего рода, – эти два слова капитан выделил голосом, и женщина напротив быстро взглянула на него, но тут же снова отвела взгляд. – Хотя гибель безымянного австрийского офицера не вернёт из могилы твоих сыновей и невесток. А может статься, что мальчик даже не доберётся до этого офицера, и его пристрелят где-нибудь по пути в Котор – хотя бы даже родственники того, кого ты оставила лежать на берегу. Я, конечно, с нашей юности не бывал в родных краях, но что-то мне подсказывает, что традиции кровной мести там всё так же в моде.

– Это не мода, – теперь в голосе Милицы зазвучали упрямство и раздражение. – И это не вопросы чести. Это – кровь. Он рождён господарем, а значит, от рождения наделён не только правами, но и обязанностями. Пусть простолюдины возятся с красками и чернилами, а этому мальчику суждено вести за собой людей. Как любому из нас.

– Далеко не всякая попытка вести за собой людей заканчивается для этих самых людей благом. Я бы даже сказал, что успешных попыток кратно меньше, чем провальных, – Вук скептически хмыкнул и, оставив ложечку в чашке, потянулся к серебряной подставке из трёх расположенных друг над другом тарелочек, закреплённых на общем стержне. Оторвав от кисти, лежавшей в верхней тарелочке, одну виноградину, капитан закинул её в рот, тщательно прожевал и только потом решительно кивнул:

– Хорошо. Будь по-твоему. В конце концов, я уже достаточно стар, чтобы не дожить до того дня, когда мне придётся раскаиваться в этом решении. А, может, даже и просто до конца обучения. Потребуется примерно десять лет, чтобы раздуть из тлеющих в нём искорок настоящее пламя, но я сделаю это.

– Благодарю тебя, – вполголоса проговорила Милица, склоняя голову.

* * *

Дни сливались в месяцы, месяцы составляли годы. Над венецианскими каналами всходило и снова закатывалось солнце, в стены старого дома били осенние дожди и холодные зимние ветра. Случалось, что город укутывался на день-другой в снежное покрывало, но чаще бывало, что нагонная волна, идя по каналам, на несколько недель поднимала их уровень, и тогда набережные и первые этажи домов уходили под воду. В такое время Вук, Милица и Драган переселялись на верхние два этажа, уступая первый морю. После наводнений в нижних комнатах долго пахло сыростью и нечистотами, и капитан Балач, равнодушно пожав плечами, нанимал нескольких рабочих, чтобы они вычистили как следует пострадавшие комнаты и заново оштукатурили их.

Старик строго следовал данному слову, и последовательно обучал мальчика дару и проклятью крови, действительно раздувая те искорки, что, благодаря благородному происхождению, были в нём от природы. Выдающихся способностей в этой области у Драгана не имелось, здесь Вук оказался совершенно прав – но зато юный Владич показал себя как усердный и старательный ученик. Там, где кое-кто из прежних воспитанников брал наглостью, или даже просто верой в свою удачу, мальчик предпочитал последовательность. Он словно шаг за шагом взбирался по очень длинной лестнице, и Балач порой только диву давался, насколько у Драгана хватало терпения методично, день за днём, придерживаться однажды выбранного пути.

Впрочем, капитан не знал о том, что как минимум раз в месяц его воспитанник просыпается посреди ночи с бешено колотящимся сердцем, а потом долго лежит – иной раз до самого рассвета – с широко раскрытыми глазами, уставившись в потолок и не в силах больше уснуть. Потому что стоит только прикрыть глаза, как вспышками встают перед ним впечатавшиеся в память образы: одинокая замшевая туфелька, почти соскользнувшая с безжизненной ступни, и украшенный серебром пояс, исчезающий за высоким бортом подводы. А следом – вспышки ружейных выстрелов, расплывающийся, заполняющий целый мир алый цвет крови, и далёкое эхо вечного бесстрастного: «Смотри!».

Иногда сразу после такого пробуждения тело начинал сотрясать мелкий противный озноб, который было невозможно унять, как Драган ни старался. Сначала по коже будто бежали мурашки, но вскоре они усиливались, и вот уже пальцы рук и ног, а за ними и сами руки и ноги, подёргиваются и подрагивают, словно его бьёт лихорадка. Вот зубы, как ни стискивай их, начинают выстукивать барабанную дробь, а в ушах ухает, отдаётся глухим набатом собственное сердце. Длилось это всего минуту-другую и отступало внезапно, как отхлынувшая морская волна, оставляя после себя только усталость и опустошённость.

Иногда мальчик, выбравшись из постели, открывал окно, и подолгу стоял возле низкого подоконника, разглядывая раскинувшееся над городом небо. Звёзды казались ему глазами далёких небесных зверей, а луна – старым другом, потому что она светила не только здесь, над Венецией, но и там, над Котором. Над родной для него землёй, облик которой с каждым годом всё больше выветривался из памяти господаря Владича.

Глава 4. «Князь Пожарский»

Кролик был пушистым и тёплым. Он доверчиво позволил взять себя в руки и принялся обнюхивать куртку мальчика. Тот же, держа на руках зверька, недоумённо посмотрел на наставника, но почти сразу недоумение на лице сменилось испугом.

– Да, – кивнул капитан Балач, подтверждая догадку ученика.

– Я не смогу, – неуверенно произнёс Драган, невольно опуская голову и вглядываясь в большие глаза кролика.

– Посмотри на меня.

Зверёк прижал уши и, похоже, вознамерился задремать на руках маленького человека.

– Посмотри на меня, мальчик.

Мальчишечьи глаза встретились с глазами старого моряка.

– Это необходимо. Ты не узнаешь, что такое кровь, пока не коснёшься крови. Сейчас это кровь животного, но у человека она тоже красная, а тебе, может быть, придётся когда-то убить человека. Или ты предпочтёшь умереть сам?

Десятилетний Драган снова посмотрел на зверька и прерывисто вздохнул, не зная, что ответить. Кролик закрыл глаза.

– Посмотри на меня, господарь Владич.

Это обращение заставило ученика вздрогнуть. Снова взгляд его встретился со взглядом наставника.

– Каждый выбирает сам, каким ему быть – жестоким или милосердным. Этот выбор никто не может отнять и никто не может сделать его за тебя. Ты помнишь, чему я тебя учил?

– Да, – тихо пробормотал Драган.

– Не слышу.

– Да!

– Убивай, если требуется, но убивай без жестокости, – отчеканил наставник, протягивая ученику свой кортик. – Боль, страх, мучения отдают гораздо больше силы, но эта сила чаще всего сжигает того, кто пытается ею овладеть. Сжигает дотла. Исключения бывают, но крайне редко. К тому же, – капитан Балач провёл рукой по прижатым ушам кролика, на миг задержал ладонь на пушистой спине, – если ты убиваешь без ненависти, быстро и чисто, однажды ты сумеешь договориться со своей совестью.

Мальчик, сжав в ладони рукоять кортика, непонимающе нахмурился. Старик невесело усмехнулся:

– Отнятая жизнь – это всё равно отнятая жизнь. Даже если это жизнь заклятого врага.

Узловатые пальцы цепко впились в загривок кролика, и в ту же секунду Драган, прикусив губу, чтобы не закричать в голос, полоснул кортиком по горлу зверька. Следом мальчик резанул лезвием по собственной ладони – от волнения глубже, чем требовалось – и мир вокруг него взорвался, рассыпаясь на мириады осколков, как рассыпается ударившаяся о каменный пол стеклянная ваза.

* * *

– Спит, – коротко пояснил Вук, неспешно зажигая свечи в массивном подсвечнике.

– Как всё прошло?

– Лучше, чем я ожидал.

– Он справился? – Милица с тревогой всматривалась в лицо капитана. Балач передёрнул плечами:

– Справился, конечно.

– Тогда почему ты такой?

– Какой?

– Недовольный.

Старик хмыкнул, искоса поглядел на собеседницу, потом медленно прошёл к креслу и тяжело опустился на мягкие подушки.

– Пожалуй, пора обзавестись тростью, – пожаловался он. – Ноги стали плохо слушаться.

– Дело ведь не в ногах.

Капитан поморщился, массируя ладонью правое колено – слишком тщательно и демонстративно, чтобы Милица поверила, будто колено в самом деле доставляет ему столько хлопот.

– Помнишь, когда вы приехали, я предупреждал тебя, что мальчик слаб?

– Конечно.

– Сейчас я могу добавить к этому, что он боится.

– Чего? – непонимающе заморгала старуха.

– Крови. Он попросту боится вида крови. Когда сегодня он резал кролика, то чуть не потерял сознание. Может быть, это пройдёт со временем, а, может, не пройдёт никогда.

– Я могу чем-то помочь?

Балач покачал головой:

– Лучшее, что ты можешь сделать – не вмешиваться. И, пожалуй, не быть к нему чрезмерно строгой. Наши занятия и без того выматывают мальчика, а если ему ещё приходится сталкиваться с холодностью с твоей стороны, это тяготит вдвойне. Уж я-то знаю, – чуть тише добавил Вук и отвернулся, разглядывая пляшущие на лёгком сквозняке огоньки свечей.

– Меня так воспитали, – Милица, обняв себя за плечи, принялась расхаживать перед большим столом на массивных резных ножках, который обычно накрывали только к обеду. – И своих сыновей я воспитала так же. Лишняя нежность ослабляет душу.

Капитан фыркнул и старуха с удивлением оглянулась на него.

– Какая чушь, – заметил Балач, принимаясь разминать левое колено. – И какое счастье, что твой внук – это всё-таки не твой сын.

– О чём ты?

– О том, что он успел узнать нежность материнской любви. Да, мальчик боится крови, и потому действует несколько торопливо. Он выполняет порученное с таким же отчаянием, с каким бросаются в заранее проигранный бой. Но он в него всё-таки бросается.

Милица остановилась, размышляя над словами капитана.

– А когда он уже там, внутри – начинается совершенно другая песня, – многозначительно добавил Балач. – Если я проживу достаточно долго, чтобы завершить его обучение…

– То что?

– То я ещё, возможно, возьму назад свои слова о его слабости.

* * *

Двенадцатилетний подросток и его наставник возвращались из школы навигаторов, куда сегодня официально был зачислен молодой сеньор Гаспар Вакка, уроженец Сардинии, прибывший, чтобы пройти трёхлетнее обучение гардемарина. В худом высоком пареньке с тёмными волосами и сосредоточенно нахмуренными бровями не осталось ничего от пятилетнего мальчишки, убежавшего с бабушкой из разорённого поместья. Изменились даже глаза: в карих радужках перестал появляться страх, редко стала мелькать в них и нерешительность. Чаще всего взгляд молодого господаря Владича был спокойным и внимательным, но при этом совершенно бесстрастным.

Как и пророчил капитан Балач, мальчик перестал бояться крови. Внутренне он не испытывал никакой приязни к необходимости резать кроликов, кур или молочных поросят, но рассматривал это именно как необходимость. Драган научился вбирать источаемую кровью силу без остатка, направлять её и формировать так, как этого требовал на занятиях наставник, и как желал он сам. Однако жажда мести так и не проснулась в нём, к великому разочарованию старой Милицы. Внук видел это и понимал, хотя они с бабушкой никогда не говорили ни о Которе, ни о потерянном доме, ни о тех, кто остался лежать там, в вытоптанном овцами загоне и на прибрежной гальке, отдав свои жизни, чтобы мог жить Драган.

Он знал, что однажды придётся вернуться и выплатить сполна накопившийся долг, на который уже семь лет росли проценты – но для господаря Владича это не было чем-то глубоко личным, затрагивающим тончайшие струны души. Скорее его мысли о будущем напоминали тщательно просчитанную шахматную партию, а конечная цель походила на счёт, выставляемый после долгого праздника ресторатором. Вежливый и безукоризненно точный, вплоть до последней чентезимо.

– Гаспар! Эй, Гаспар!

Драган, погружённый в свои мысли, не сразу сообразил, что наставник обращается к нему. Подросток оглянулся на старика, а тот указал своей тростью на море:

– Посмотри, какая красота.

Они успели обогнуть по периметру гавань Арсенала и добраться до протяжённой и неширокой горловины её входа, откуда был прекрасно виден внешний рейд. Здесь, бок о бок с двумя приземистыми мониторами, стоял на якоре великолепный трёхмачтовый корабль. Между фок-мачтой и грот-мачтой над чёрными бортами возвышалась массивная жёлтая труба с чёрной полосой поверху. На мачтах и на палубе копошились крохотные фигурки матросов.

– Что это, учитель? – Драган с интересом рассматривал необычного вида судно с почти прямым, будто срубленным, форштевнем, и такой же кормой. Неожиданно для него, ответил не Балач, а человек, который как раз выбирался на пирс из причалившей шлюпки.

– Это – будущее, сеньоры.

Голос незнакомца произносил итальянские слова правильно, но с каким-то странным акцентом, немного напоминающим акцент самих черногорцев. Вук с некоторым подозрением посмотрел на говорящего.

Человек был молод – лет двадцати, не больше – и одет в гражданское. Один матрос, выскочив на пирс первым, помогал незнакомцу вылезти из шлюпки, остальные бесстрастно замерли с поднятыми вертикально вверх вёслами. На корме шлюпки сидел офицер в чёрном мундире с золотыми эполетами, и с не меньшей подозрительностью, чем старый капитан, рассматривал стоящих на пирсе. Драган с удивлением заметил, что надписи на чёрных лентах матросских бескозырок выполнены кириллицей, хотя и несколько иной, чем привычная ему сербская. Он попытался было прочесть название, однако незнакомец опередил старания подростка: