Балканская партия: стать пешкой

Алексей Котейко

Балканская партия: стать пешкой

Глава 1. Стражи Морских ворот

Бой закончился, и австрийские офицеры, не желая марать понапрасну рук, стояли полукольцом в стороне, у кромки холма, куря сигары и рассматривая открывающуюся далеко внизу панораму Которской бухты и города на противоположной стороне залива. Солдаты же с усталыми, почерневшими от пороховой копоти лицами, завершали дело. Белые мундиры перемещались на фоне окружающей поместье пыльной зелени, время от времени останавливаясь – и тогда слышался глухой удар: штык втыкался в очередное обнаруженное тело.

Мальчик лет пяти с широко раскрытыми глазами наблюдал за ними. Вот один из этих белых мундиров пересёк двор и приблизился к ещё слабо шевелящемуся конюху Милошу, который попытался – безрезультатно, конечно – закрыться от удара простреленной рукой. Штык блеснул на солнце, хрустнуло, чавкнуло – и седой конюх, охнув, завалился навзничь, так и замерев со вскинутой вверх ладонью.

– Смотри, – прозвучал сверху требовательный голос. Страшный голос. Никогда ещё Драган не слышал, чтобы бабушка разговаривала с кем-либо так, как сейчас с ним: сухо, с тщательно сдерживаемой глубоко внутри яростью. В плечи впились удивительно сильные и цепкие для семидесятипятилетней старухи пальцы, и мальчик едва не вскрикнул от боли.

– Смотри!

Из распахнутой двери одного из домов, стоявших чуть левее, возле ворот поместья, с плачем выбежала девушка в изодранной нижней рубашке. Драган узнал дочь кузнеца, красавицу Лиляну. Белая ткань, изорванная и перепачканная, висела клочьями, мало что скрывая. Истерично всхлипывая, девушка пробежала десяток-другой шагов, споткнулась и растянулась в пыли посреди дороги, между двух едва намеченных колей, тянувшихся от ворот к господскому дому. Выскочивший из дома следом солдат хищно оскалился, но, заметив недоумённо оглянувшихся на крик и плач офицеров, поспешил застегнуть брюки и даже принялся было приводить в порядок мундир.

Один из офицеров отделился от группы, быстро подошёл к лежащей на земле девушке и, вынув из кобуры револьвер, прицелился. Выстрел раскатистым эхом заплясал по окрестным холмам.

– Смотри!

Солдат что-то залопотал, но дуло револьвера уже смотрело на него. Эхо подхватило и размножило ещё один выстрел. Офицер вернулся к своим товарищам, снова отвернувшимся к бухте и продолжавшим попыхивать сигарами.

В господском доме гремело, звякало, бухало. Солдаты то и дело показывались на крыльце, торопливо спускались по ступеням и грузили на подводы с высокими бортами мебель, картины, уложенную в корзины посуду. Впившиеся в плечи бабушкины пальцы заставили мальчика повернуться в ту сторону.

– Смотри!

Белые мундиры появлялись и исчезали, время от времени вспыхивали на солнце латунные двуглавые орлы на чёрных киверах. Затем двое солдат под предводительством капрала вынесли из дома и осторожно уложили на землю, чуть в стороне от подвод, завёрнутое в белую простыню тело. На простыне уже проступило большое красное пятно, продолжавшее медленно расползаться по ткани. Из-под края простыни торчали ступни, на одной всё ещё болталась расшитая золотыми нитями и бисером светло-коричневая замшевая туфелька с загнутым носком. Мамина туфелька.

Глаза Драгана защипало, он попытался было незаметно для бабушки шмыгнуть носом, но хватка старухи стала ещё сильнее, и мальчик, не выдержав, тихо ойкнул.

– Не смей! – голос звучал всё так же жёстко, яростно, но теперь эта ярость была холодной, взвешенной и точно отмерянной. – Смотри – и запомни!

Он смотрел и запоминал. Смотрел, как австрийские пехотинцы, закончив добивать раненых, принялись стаскивать тела в загон справа от дома. На этот плотно утоптанный клочок земли всегда загоняли овец для стрижки, а в другое время сюда приводили лошадей, купленных отцом. Когда-то Драган впервые проехал там по кругу на своём низкорослом коньке, которого вёл под уздцы Милош. Конька продали перед тем, как началось восстание: нужны были деньги на оружие, порох, свинец.

Из забытья воспоминаний мальчика снова вырвал голос бабушки:

– Смотри!

По лестнице с крыльца господского дома медленно сходил отец. На нём была только рубаха, изначально белая, но теперь в подпалинах и пятнах крови, изодранная почти в лохмотья. Синие шаровары на правой ноге тоже висели клочьями, и на эту ногу отец заметно прихрамывал. Шёлковый кушак ему оставили, а вот чемер – кожаный пояс, богато украшенный серебром – тот же капрал, что руководил выносом тела матери, сейчас бережно укладывал в одну из подвод. Драган заметил, как следом австриец уложил туда же отцовские револьверы: два флотских «кольта» с серебряной насечкой; а потом и саблю в чёрных ножнах, на которых у самого устья был выложен крест из маленьких рубинов.

Отца сопровождали четверо солдат: двое по бокам, двое сзади. Руки ему не связали, и мужчина шагал, сунув большие пальцы за кушак, подчёркнуто-презрительно вскинув голову, не глядя по сторонам. Конвой молча сопроводил его до боковой стены конюшни. Тут солдаты отступили на несколько шагов, к ним присоединились товарищи, и десять пехотинцев выстроились в ряд, проверяя винтовки. Все десять штыков покрывала уже начавшая запекаться на жарком солнце кровь.

– Смотри…

Офицер – тот же, что прежде «решил» дело с Лиляной и её насильником – подошёл к строю. Прозвучала короткая отрывистая команда. Десять стволов протянулись к фигуре у неровной каменной стены. Ещё команда – и десять выстрелов слились в один. Драган не увидел, куда попали пули: на рубахе отца было слишком много крови. Его собственной, жены, но куда больше – крови врагов. Сейчас вся эта кровь смешалась, заливая последние остававшиеся белыми клочки ткани, а высокая фигура у конюшни медленно падала, падала, падала навзничь…

* * *

Драган Владич вздрогнул – и проснулся.

Звук, который во сне казался мерными, тягучими ударами капель крови о землю, превратился в мягкий шелест вёсел, погружающихся в тёмную синь морской воды, и снова взлетающих из неё вверх, к бледно-голубому, будто выгоревшему на солнце, небу. Само солнце уже ушло с небосклона, и вечер вот-вот обещал накрыть бухту бархатным покрывалом. Маленькая лодочка пробиралась вдоль берега, держась настолько близко к скалам, насколько это позволяли ветер и волны. Нос её, хоть время от времени и рыскавший то влево, то вправо, неизменно вновь и вновь возвращался к единственному курсу: на северо-запад, туда, где над гладью бухты двумя крохотными зелёными холмиками поднимались острова – Святой Георгий и Мадонна на Рифе.

Мальчик шевельнулся, сонно огляделся. Губы потрескались и чуть саднили из-за попавших на них брызг, очень хотелось пить. Он оглянулся на нос, где под коротким настилом был пристроен анкерок, но потом перевёл взгляд на бабушку – и слова просьбы застряли в пересохшем горле.

Старая Милица Владич застыла на скамье, будто каменное изваяние, гордо выпрямившись, вскинув голову – и без единой слезинки в морщинистых уголках глаз. Несколько часов тому назад при ней расстреляли младшего и последнего сына, вынесли из дома тело невестки. Неделю назад двое других сыновей остались лежать на скудной траве Тиватской долины, там, где кавалерия повстанцев схлестнулась с венгерскими гусарами. Теми самыми гусарами, что ещё каких-то двадцать лет назад сами сражались против всесильного Франца Иосифа, и были усмирены только силами далёкой и грозной Российской империи.

Венгры летели лавой, с гиканьем и свистом, вращая над головой кривыми саблями и скаля усатые лица. И навстречу им с мрачной решимостью обречённых – три сотни против полутора тысяч – выехали такие же усатые, такие же смуглые, такие же темноволосые люди. И кровь, бесценная господарская кровь, щедро оросила опустошённую солнечным зноем равнину. Теперь – Милица знала это наверняка, потому что впервые увидела такое ещё девочкой на поле, где погибли её отец и старшие братья – Тиватская долина была усеяна белыми пушистым комочками. Там, где на землю упала господарская кровь, в считанные дни проросли и распустились крохотные соцветия качима.

Среди венгерских гусар не оказалось ни одного, кто был бы способен обратить себе на пользу пролитую кровь. Эти ловкие и храбрые наездники, сплошь простолюдины, сразу после битвы бросились срывать с убитых врагов богато расшитые жилеты и украшенные серебром пояса, а кое-кто не погнушался и нанизать на нитку отрезанные уши. Но собрать и вобрать силу выпущенной крови они не смогли. Может быть, поэтому восстание продолжалось ещё неделю, и последний оплот мятежников – поместье на горе Врмац – держался так долго. Ровно до тех пор, пока среди осаждающих не появился офицер из «правильной» семьи.

Её младший сын, ставший главой рода Владичей, был недостаточно умел. Он научился щедро отдавать, но так и не постиг тонкое искусство возвращать отданное сторицей. Не удивительно, что австрийцу хватило каких-нибудь суток, чтобы вспороть незримую оборону поместья. Милица кожей чувствовала, как лопаются с неслышным уху звоном невидимые нити, переплетённые в купол и до того надёжно ограждавшие защитников от вражеских пуль. Свинец застревал между камней кладки, взмывал в небо, зарывался в землю – а ответный огонь повстанцев выбивал из наступающих рядов солдата за солдатом.

Но пришёл «правильный» офицер – и всё было кончено. Будто незримый молот обрушился на поместье, вселяя в души людей ужас. Оборона была сломлена, пехотинцы в белых мундирах карабкались по коротким лесенкам на стены, стреляли и кололи штыками, а черногорцы, будто обречённые на заклание, даже не пытались толком сопротивляться. Кровь сделала своё дело, и в этот раз чужая кровь взяла верх.

– Госпожа, лодка! – раздался тихий голос старшего, сидевшего на корме у руля. В быстро сгущавшихся над водой сумерках их судёнышко уже было плохо различимо в переменчивых тенях, соткавшихся вдоль берега. Гребцы по команде рулевого несколькими движениями замедлили бег, лодочка закачалась на волнах, потом едва слышно проскрёб по левому борту выступающий из воды камень. Один из гребцов упёрся в него веслом, удерживая их на месте, и все прислушались.

Плеск вёсел приближался с юго-востока, будто вторая лодка шла по их следам. Шум был сильнее – похоже, гребли сразу четверо, или даже шестеро. Ветер, до той поры резвившийся где-то выше на склонах окружающих бухту гор, налетел резким порывом, и до затаившихся беглецов донеслись отрывистые слова на немецком языке: чуть хриплый голос вёл счет, задавая такт гребцам.

– За нами, – скривился рулевой, и его люди, оттолкнувшись от камня, направили лодку к берегу, где в залив со скалистого склона сбегал неширокий, но быстрый и полноводный, поток. Шум воды на камнях скрыл плеск вёсел, маленький Драган растерянно оглядывался назад, будто ожидая, что вот-вот из-за ближайшего мыса покажутся преследователи.

Рулевой причалил в устье речушки, и оба гребца, подхватив со дна лодки свои штуцеры, выпрыгнули на мелководье. Похожие на диких лесных котов, они бесшумно скользнули один влево, другой вправо, и исчезли среди камней. Старший, тоже вооружённый штуцером, и вдобавок к нему парой старых пистолей, помог мальчику выбраться из лодки. Он хотел помочь и Милице, но та резким движением руки остановила его, и с неожиданным для её лет проворством перелезла через борт сама. Все трое быстро пошли вверх по берегу потока и, достигнув первого же огромного валуна, укрылись за ним.

Прошло минут десять, прежде чем шестивёсельный ял, подгоняемый дружно сгибавшимися и разгибавшимися на банках гребцами, выскочил из-за мыса. Пожалуй, будь это пехотинцы, пустившиеся в погоню от одной из которских пристаней – они могли бы пройти мимо, не заметив покачивавшуюся у берега лодку. Но на вёслах сидели моряки-черногорцы, а на корме, у руля, можно было разглядеть рослого, массивного мужчину.

– Будь ты проклят, – едва слышно прошептала себе под нос Милица, и внуку показалось, что она даже заскрипела зубами от злости. Драган с тревогой выглянул одним глазом из-за валуна, силясь рассмотреть, кого же увидела бабушка. Рулевой преследователей вдруг замер, подался вперёд, всматриваясь в берег – и отдал короткий приказ, махнув рукой.

Ещё прежде, чем ял успел сбросить ход и повернуть, раздались два выстрела, и двое гребцов с передней банки, вскрикнув, попадали в воду. Мужчина на корме выругался на родном языке, но потом снова скомандовал что-то по-немецки. Умелые матросы развернули ял почти на месте, и тот птицей полетел к устью речушки. На носу завозился человек, и когда прогремели ещё два выстрела, выбивая следующую пару гребцов, выстрелил в ответ. Где-то справа на берегу лязгнул оброненный на камни штуцер, а потом следом с глухим шорохом осело бездыханное тело.

Преследователи потеряли четверых, но ещё четверо оставались на ногах. Уцелевший стрелок, видимо, прекрасно понимал, что его ждёт, но всё же в третий раз зарядил штуцер и выстрелил, целясь в фигуру на носу. Ответный выстрел прогремел почти мгновенно, и когда где-то слева среди камней на берегу захрипел умирающий, человек с носа яла качнулся и упал головой вперёд в воду, тут же придавленный весом навалившейся лодки. Глубина была уже совсем небольшой, и затянутое под киль тело хрустнуло, зажатое между днищем и камнями.

Ял резко остановился, наткнувшись на это неожиданное препятствие, но рулевой уже прыгнул за борт, а с ним и оставшиеся двое гребцов. Прежде, чем троица успела зашагать к берегу, штуцер старшего, укрывшегося за валуном вместе с Милицей и мальчиком, выплюнул пулю, и один из гребцов со стоном упал на колени, а потом и набок, скрывшись под водой.

Перезаряжать штуцер времени уже не было, и рулевой с двумя пистолями в руках выпрыгнул из-за камня. Он целил в здоровяка, теперь стоящего по колено в воде и похожего на поднявшегося на задние лапы медведя. Снова по скалам заплясало эхо слившихся в единый раскат выстрелов, однако старым пистолям было далеко до точности долго перезаряжаемых, но зато бьющих без промаха, штуцеров. Одна пуля ушла в воду у ног врага, подняв фонтанчик брызг, вторая просвистела правее, и впилась в бок последнего гребца. Зато оба преследователя не промахнулись, и старший, отброшенный двойным попаданием на валун, теперь медленно сползал по шероховатой поверхности камня, глядя на преследователей уже стекленеющими глазами.

– Славный вечер, госпожа Владич! – в голосе «медведя» слышалась откровенная насмешка. Его гребец зажимал рану в боку, из которой бодрой струйкой бежала кровь. Не будучи в состоянии перезарядить штуцер, он забросил его на ремне на плечо, и достал свободной рукой из-за пояса широкий изогнутый кинжал.

– Петар Урош, – спокойно произнесла старуха, выходя из-за камня. Драган хотел было последовать за ней, но в последнюю секунду бабушка резким тычком в плечо вернула внука за валун.

– Спешишь куда? – с той же издёвкой поинтересовался мужчина. Теперь он тоже повесил штуцер на плечо, но, в отличие от гребца, вытянул из ножен у пояса саблю. Милица, не удостоив «медведя» ответом, с шумом втянула ноздрями вечерний воздух – и демонстративно сморщилась.

– Псиной несёт. С каких это пор господари ходят в псах у австрийцев?

Усмешка медленно сползла с лица врага. Насупившись, тот быстро зыркнул по сторонам, и поинтересовался:

– Где мальчишка?

– Утопила, – фыркнула старуха, делая шаг вперёд и останавливаясь рядом с телом своего рулевого. Старший наполовину лежал, наполовину сидел, прислонившись к валуну, и по камню сверху вниз протянулся широкий кровавый след, отмечая, как оседало на землю мёртвое тело. Драган, испуганно таращившийся на бабушку из своего ненадёжного укрытия, вдруг заметил, как та с силой сжала кулаки, будто собираясь броситься на противника. Однако старуха продолжала спокойно стоять на месте, зато через несколько мгновений между побелевшими костяшками пальцев выступили крохотные капельки.

– Сейчас я снесу тебе башку, старая дура, – спокойно пояснил Урош, – а потом найду твоего щенка – и приволоку в Цитадель. Кончились стражи Морских ворот Владичи. До донышка кончились.

– Да уж. Кончились, – кивнула Милица, и вдруг, растопырив все пять пальцев, с силой ударила окровавленной ладонью по валуну, смешивая свою кровь из разодранных ладоней с кровью убитого рулевого.

Драган не увидел и не услышал, но скорее почувствовал где-то внутри себя, как мир вокруг на мгновение всколыхнулся, и сам воздух, кажется, стал свиваться в тысячи прочных канатов, вроде тех, которыми оснащают большие парусные корабли.

– Тварь! – взревел Петар Урош, кидаясь вперёд и замахиваясь саблей. Его гребец, будто пригвождённый, застыл на месте, рассеянно уронив руки. Кинжал с плеском упал в воду, из не зажатой теперь раны на боку снова бодро побежала кровь.

Бабушка ударила о валун второй ладонью, и невидимые канаты расплелись в тысячи опасных змей, своими кольцами мгновенно перевивших «медведя». Тот нелепо замер на полушаге, подавшийся вперёд, с перекошенным от бешенства лицом и выпученными глазами, в которых ярость уже начинала сменяться ужасом.

Милица недобро сощурилась и края старческих губ чуть поднялись вверх, обрисовывая хищную, странно не вязавшуюся с обликом пожилой женщины, усмешку. Мальчику показалось, что его волосы сами собой шевелятся, порываясь встать дыбом, и он теснее прижался к шероховатой поверхности камня, почти не удивившись, что от валуна теперь исходит ощутимое тепло. Бабушкины ладони, расцарапанные её собственными ногтями и всё ещё плотно прижимавшиеся к кровавому следу, резко дёрнулись вниз по камню.

Драгану показалось, что он даже слышит звук вспарываемой об острые грани кожи, и ощущает металлический запах крови в воздухе – тот самый запах, что преследовал его в этот долгий день с рассвета, и обещал преследовать всю оставшуюся жизнь. Бабушка теперь стояла полусогнувшись, а поверх кровавой дорожки, прочерченной телом рулевого, в неверном свете загоравшихся на небе звёзд поблескивала свежая полоса крови из ладоней Милицы.

Петар Урош захрипел, мощное тело мужчины попыталось вырваться из державших его пут, но тщетно. Захрустели стиснутые запредельной силой кости, с противным чавкающим звуком подалась хрупкая человеческая плоть. Мальчик зажмурился, не желая видеть происходящего, но стоявшая спиной к нему, полусогнувшаяся над убитым рулевым бабушка, всё ещё опиравшаяся на валун, всё ещё с хищным оскалом на благородном старческом лице, зашипела:

– Смотри!

И он смотрел.

Глава 2. Лето 1866 года

Только на рассвете лодка, в которой на вёслах сидела старуха в чёрном платье, с забинтованными полосками ткани ладонями, прошла мимо селений-побратимов: Горни Столива и Доньи Столива, отмеченных полуразрушенным силуэтом церкви Святого Ильи с чуть накренившейся колокольней. На крутых склонах вокруг маленького и явно нуждающегося в ремонте храма, среди колючих зарослей ежевики и утёсника, выступали к морю сложенные уступами каменные террасы, а над ними время от времени можно было разглядеть крохотные, будто начерченные палочкой на песке, силуэты каменных крестов заброшенного кладбища.

Милица ничего не объясняла внуку, но Драган и без того знал: случившееся ночью – это кровь. Дар и одновременно проклятье господарей, и таких, как господари, которых в иных землях называют по-своему. Дар – потому что это великая сила, и проклятье по той же причине, потому что чем большую силу подчинял себе «правильный» человек, тем выше была цена, тем труднее было расплатиться за прикосновение к крови. Бабушка потеряла сознание сразу после того, как оставшееся «медведя» упало на прибрежную гальку, и понадобилось около трёх часов, чтобы госпожа Владич пришла в себя.

Сейчас она налегала на вёсла, морщась от боли в разодранных ладонях, и одновременно размышляя о том, кем был «правильный» австрийский офицер в поместье Врмац. Едва младший сын Милицы упал после залпа, она хотела подойти к нему, но австриец мягко, и в то же время решительно, преградил дорогу старухе. То ли он знал, на что способна эта безобидная с виду женщина, то ли просто обезопасил себя и своих людей. Петару Урошу, к примеру, недостало ни искусства, ни силы воли, чтобы преодолеть то, что напустила на него старая Владич – хотя и он был господарского рода.

Господарского. Милица презрительно фыркнула. Мальчик, разглядывавший ещё погружённый в сон посёлок, с удивлением оглянулся на бабушку. Та впервые за всё время позволила себе поглядеть прямо в глаза внуку, и Драган замер, не в силах отвести взгляд. Впрочем, где-то глубоко в его душе постепенно нарастала и крепла уверенность, что отвести взгляд именно сейчас никак нельзя. Истерзанные руки на вёслах застыли, лодка медленно скользила по инерции, рассекая спокойную, как зеркало, гладь залива, а бабушка всматривалась и всматривалась в него. Прошло несколько долгих минут прежде чем она улыбнулась, и эта улыбка, разительно не похожая на хищный ночной оскал, заставила мальчика неуверенно улыбнуться в ответ.

– Кто ты?

Драган лишь на мгновение замешкался с ответом.

– Господарь Владич.

– Не забывай об этом. И о том, что видел.

* * *

В саду бенедиктинского аббатства на острове Святого Георгия, среди молодых, недавно только высаженных, а потому пока совсем невысоких, кипарисов, прогуливались старик и старуха. Мальчик лет пяти сидел на каменной скамье в отдалении, под присмотром молчаливого монаха. Монах, казалось, задремал, но Драган не решался оставить своего сопровождающего и подойти ближе к бабушке и настоятелю, которые уже больше часа вели какой-то важный и, похоже, непростой, разговор.

– Я хочу знать всех, – повторила Милица, медленно вышагивая рядом с аббатом. – Уроши наверняка не единственные.

– Наверняка, – спокойно согласился с ней бенедиктинец. Он был на голову выше, с резко очерченными чертами лица, в которых сквозила та же гордость и строгость, что и в облике госпожи Владич.

– И я хочу знать, не было ли предательства. Мы так ничего и не услышали об отрядах из Никшича и Цетине.

– Ты всерьёз полагаешь, что тут требовалось предательство, сестрица? – скептически скривился настоятель. – По-моему, было вполне достаточно наших плохих дорог, нашей плохой организации и нашего безмерного бахвальства. Черногорцы, – он предупреждающе поднял руку, потому что Милица, яростно полыхнув глазами, вознамерилась было что-то возразить брату, – черногорцы – храбрый народ, способный сражаться до последней капли крови. Но иногда одной только храбрости недостаточно, и куда больше приобретает тот, кто действует хитростью.

– Подлостью, – проворчала госпожа Владич.

– Называй как хочешь, – пожал плечами аббат. – Это вопрос власти, а власть не даст рукам остаться чистыми.

– Я похоронила трёх сыновей, Стефан, – женщина сощурилась, глядя в лицо собеседника. – Я похоронила невестку и едва не потеряла внука. Где ещё две мои невестки? Где три внучки? Не знаю.

– Я постараюсь их разыскать и спрятать, – пообещал настоятель.

– Благодарю. А ты не думаешь, что тебе самому пришло время бежать и прятаться?

– С чего бы вдруг? – удивлённо приподнял брови Стефан.

– Ты же мой брат.

– Да. Но это ты – Владич. Я же остался Деяновичем. К тому же, – он с показным смирением обвёл рукой вокруг, будто призывая взглянуть на ухоженный сад, невысокое здание церкви с колоколенкой и длинный, приземистый келейный корпус обители, – кому интересен старый, не вылезающий с острова, аббат?

Вместо ответа Милица фыркнула и на несколько секунд устремила взгляд на дальний угол сада. Там, вровень со стеной, поднималось строение голубятни. Один монах возился внутри огороженного проволочной сеткой вольера, второй снаружи отмерял ковшиком корм и доливал в поилки воду.

– Австрийцы тоже прекрасно знакомы с голубиной почтой.

– Разумеется. У коменданта Котора есть три моих птицы, на случай срочной связи со мной.

– Вот как? – старуха перевела задумчивый взгляд на брата.

– Я, в отличие от тебя, не хочу и не буду прибегать к крови, – лицо настоятеля посуровело. Милица снова хотела было что-то сказать, но бенедиктинец снова остановил её, подняв раскрытую ладонь. – Я тебя вовсе не осуждаю. Ты спасла мальчика – а женщина в священном праве защищать жизнь ребёнка любыми средствами. Но я прекрасно понимаю, что это значит. Господарь Владич, верно?

Она нехотя кивнула, и впервые на морщинистом лице промелькнуло нечто вроде смущения, как бывало в детстве, когда брат ловил её за недозволенными для женщин занятиями. К коим относилось, в частности, изучение книг, посвящённых дару и проклятью крови. Милица таскала тяжёлые тома из отцовской библиотеки и тайком читала их – конечно, те, что были на сербском. К её великому сожалению, куда больше на полках было книг, выпущенных в Лондоне, Париже, Праге или Санкт-Петербурге, и недоступных девушке, не владевшей иностранными языками.

– Как ты себя чувствуешь? – мягко спросил Стефан, беря в свои руки сестрины, и поворачивая их ладонями вверх. На раны наложили свежие повязки, пропитанные мазью, основными компонентами которой были розмарин, листья эвкалипта и оливковое масло.