«Эхо Падших Светил» Книга Первая: Пробуждение Тени

Глава Вторая: Дорога на Восток

Конь-шагоход Элвина, верный Громобой, чьи шесть суставчатых конечностей были отлиты из темного адамантия мастерами забытой гильдии механофоргов, мерно переступал, вздымая облачка рыжей пыли с древней Мостовой Царя. Камни под его ногами, некогда тщательно отесанные и подогнанные друг к другу с искусством, ныне утраченным мира сего, так что в щель между ними нельзя было просунуть и лезвия ножа, теперь лежали растрескавшимися, сдвинутыми с места могучими корнями деревьев-долгожителей – исполинских чернодревов, чья кора была тверже железа, а кроны терялись в вечной пелене облаков. Они были покрыты жестким серым мхом, что шептал забытыми словами при ветре, и ядовито-желтым лишайником, чьи споры могли свести с ума того, кто вдохнет их дым при сжигании. Эта дорога, гласили предания, была проложена в Эпоху Воссоединения, в те легендарные времена, когда люди, Ва’лар и даже некоторые кланы лайканов шли плечом к плечу под знаменами Пророка Элиана, чтобы отстроить мир заново из пепла Великого Схлопывания. Ныне же она была почти забыта, призрачной нитью, едва заметной на теле Этерии, лишь смутно угадывающейся под наносами времени, словно шрам, затянувшийся на ране мира. Местами ее вовсе поглощали топи – зловонные трясины Туманых Болот, где в мутной, маслянистой воде плавали пузыри мертвого газа и цепкие ветви плакучих ив-душительниц хватались за его плащ, словно костлявые руки утопленников, жаждущие утащить живого в свою илистую могилу.

Элвин ехал уже два дня, и тревога в его сердце, поселившаяся там в ту роковую ночь в Лох-Норе, не утихала, а лишь возрастала, подобно черной туче на горизонте, подпитываясь зловещей, гнетущей тишиной окружающего леса – леса, что звался Отверженной Чащей. Древние деревья, чьи ветви сплетались в подобие готических сводов, стояли недвижимы и безмолвны, словно каменные стражи забытого королевства. Ни единая птица не нарушала молчания своей песней, ни малейший шелест не выдавал присутствия лесного народца. Даже воздух, обычно напоенный ароматами хвои и влажного мха, казался спертым и тяжелым, будто сам лес, вся природа Этерии, затаила дыхание в ожидании неотвратимого и ужасного, подобно эльфийскому войску, застывшему перед натиском древнего Зла. Он вспоминал леденящий душу, бездушный голос, прозвучавший из пепла: «Первый Ключ… в Глубинах…». Что это за Ключ? Неужели настоящий, железный, подобный тем, что запирали великие врата подземных городов гномов? Или нечто иное, символическое – знание, сила, заклятие? И какие Глубины имелись в виду? Морские пучины, куда ушел его предок-морской народ, ауль-на-мир, в свои хрустальные города? Подземные пещеры, где копошатся слепые твари и спят древние черви? Или это была одна из тех метафор, что так любили использовать в своих туманных, многослойных пророчествах мудрецы-Летописцы, к которым он держал путь, чьи умы были запутаны веками знаний? Мысли путались, усталость давила на плечи тяжелым плащом, а рана на плече, полученная в ту ночь, ноющая и глубокая, напоминала о себе при каждом неловком движении, жаля, как раскаленный уголек.

На третий день, когда бледный свет Арк-Элиона, больше похожий на призрачное свечение, чем на солнечный луч, едва пробивался сквозь пелену вечных облаков, путь его пролегал через ущелье, известное на немногих уцелевших картах как Расколотая Секира. Скалы здесь вздымались к небу черными, острыми, как зубья исполинского зверя, пиками, и казалось, они впиваются в самое брюхо неба, пытаясь разорвать его. Говорили, что ущелье было прорублено одним ударом секиры самого Тора, первого вождя и объединителя кланов лайканов, в эпической битве с каменным великаном Грак'нуром, чье сердце было из чистого обсидиана. На дне его, в глубокой теснине, где царил вечный полумрак, бушевала река Стентор, пенная, серая и неистовая, ее рев был подобен голосу разъяренного титана, оглушал и навевал первобытный ужас, напоминая о ничтожности смертных. Мост через нее, некогда величественное сооружение из резного белого камня, добытого в каменоломнях Лунных Гор, и светящейся стали Ва’лар, что сияла изнутри мягким светом, теперь был полуразрушен, оплавлен пламенем древних войн и изуродован временем, которое не щадит даже творения великих. От него осталась лишь узкая, скользкая от вечных брызг и влажного, склизкого мха каменная арка, больше похожая на горб спины доисторического чудовища, застывшего в вечной попытке переползти на другую сторону и навсегда окаменевшего под взглядом богов.

Сердце Элвина сжалось, предчувствуя беду. Переход выглядел смертельно опасным, а отступать было некуда. Он спешился, ласково похлопал Громобоя по металлической шее, чувствуя под рукой вибрацию сложных механизмов, скрытых под броней.

– Ну, дружище, придется нам быть повнимательнее, – пробормотал он, и его голос прозвучал неуверенно в оглушительном реве воды, словно писк мыши в львином рыке. – Ни шагу в сторону, слышишь?

Осторожно, ощупывая ногой каждый камень, каждый выступ, он начал медленное, мучительно неторопливое движение по арке. Ветер, зажатый в каменном коридоре ущелья, выл и свистел, завывая в многочисленных расселинах, и в его многоголосом, почти разумном завывании Элвину чудились знакомые, ненавистные звуки – тот самый металлический скрежет, тот бездушный, лишенный всякой теплоты шепот, что парализует волю. Он чувствовал себя мухой на ладони у незримого, враждебного великана, готового в любой момент сжать пальцы и раздавить его в лепешку, и от этого ощущения кровь стыла в жилах.

Он был на самой середине моста, самом узком и опасном его участке, где камень был особенно гладким и коварным, когда Громобой внезапно замер, упершись всеми шестью конечностями, как вкопанный, и издал низкий, тревожный гудящий звук – тот самый предупредительный сигнал, который Элвин слышал лишь пару раз в жизни, и оба раза это предвещало большую беду. Механический конь пятился назад, тяжело перебирая ногами, его оптические сенсоры, обычно светившиеся ровным, успокаивающим голубым светом, замерцали тревожным, кроваво-алым. Холодный пот, несмотря на пронизывающий ветер, выступил на спине Элвина. Он насторожился, втянул воздух носом, пытаясь уловить то, что почуяла его искусственный, но верный спутник, чьи датчики были в тысячи раз чувствительнее человеческих органов. И почувствовал. Тот же запах, что и от тварей у частокола Лох-Нора: запах озона, как после грозы, влажного подземного камня, пахнущего могильным холодом, и чего-то кислого, сладковато-трупного, от которого сводило желудок и кружилась голова.

– Друг, не сейчас, прошу тебя, – тихо, почти умоляюще сказал он, с усилием дергая поводья, но Громобой не поддавался, его механизмы напряглись до предела, издавая тихое, встревоженное жужжание. – Не подводи меня сейчас.

Было поздно. События уже катились по накатанной колее рока.

Из-за скальных выступов над мостом, из тени, что была чернее самой черной ночи, бесшумно, как падающие тени, не нарушая ни единым звуком оглушительный рев реки, спустились три фигуры. Они были похожи на тех существ, что напали на деревню, но выше, тоньше, изможденнее, словно сама суть тьмы, вытянутая в бескостную, неестественную нить, лишенная всякой телесной основы. Их длинные, костлявые, многосуставчатые конечности заканчивались когтями, длинными, изогнутыми и острыми как бритвы, отливавшими синевой отравленной стали, и, казалось, они впитывали в себя даже тот скудный свет, что пробивался в ущелье. Но самое ужасное были их «лица» – или то, что должно было быть лицами. Абсолютно гладкие, без глаз, без рта, без ноздрей, лишь слегка впалые, мертвые участки на месте органов чувств. Они не видели в привычном смысле. Они чувствовали жизнь, вынюхивали ее, как акулы кровь в воде, ощущали биение живого сердца на расстоянии. И сейчас они чувствовали Элвина, его страх, его боль, его жизнь – и жаждали все это погасить.

Одна из тварей, самая крупная, с размашистыми, несоразмерно длинными руками, прыгнула на арку моста прямо перед Элвином, вонзив когти в камень с такой силой, что брызнули искры, а камень треснул с сухим, зловещим щелчком. Две другие опустились позади, на том конце моста, откуда он пришел, отрезая путь к отступлению с безжалостной, математической точностью. Они двигались синхронно, без суеты, без эмоций, с жуткой, выверенной, почти машинной точностью, как хорошо отлаженный механизм смерти.

У Элвина не было времени на страх, на раздумья, на сомнения. Древняя ярость Лайкана, врожденный, звериный инстинкт защищать свою жизнь и свою территорию, вспыхнула в нем ярким, очищающим пламенем, сжигающим все остальные эмоции, оставляя лишь голую, первобытную потребность выжить. С громким, яростным рыком, который слился с ревом реки в едином диком хоре, он бросил поводья и отдался преображению, позволив зверю внутри вырваться на свободу. Это было больно и стремительно – кость хрустела, перестраиваясь, мышцы растягивались и наполнялись нечеловеческой силой, прочная серая шерсть покрывала его тело густым, защитным слоем, а лицо вытягивалось в звериную морду с длинными, смертоносными клыками, обнаженными в оскале. Через мгновение на мосту стоял уже не юноша-мечтатель с тревогой в глазах, а свирепый зверо-воин, порождение грозных скал и бурного моря, дышащий яростью и готовый разорвать угрозу в клочья.

Тварь перед ним издала тот самый, ненавистный визгливый скрежет, звук, сверлящий мозг и леденящий душу, и ринулась в атаку, ее коготь пронесся в сантиметре от головы Элвина, разрезая воздух со свистом. Он встретил удар мощным, размашистым взмахом своей когтистой лапы, отшвырнув тварь назад с силой, что заставила ее пошатнуться на краю пропасти. Но сзади уже наступали двое других, беззвучные и неумолимые. Одна из них, проигнорировав Элвина, словно считая его менее значительной угрозой, вонзила свой длинный, игловидный коготь в бронированный бок Громобоя, пытаясь вывести из строя сложный механизм, найти слабое место. Механический конь, верный друг, взревел от боли и ярости – не животной, а механической, холодной ярости машины, чью целостность нарушили, – развернулся с неожиданной для его размеров проворностью и ударил агрессора всей мощью своей стальной, усиленной передней ноги. Раздался сухой, удовлетворяющий хруст ломающегося хитина, и тварь, издавая невыносимый, пронзительный визг, похожий на скрежет металла по стеклу, потеряла равновесие и слетела с моста в бурлящую, безжалостную пучину реки Стентор, где ее мгновенно поглотили и унесли пенные языки.

Элвин бился отчаянно, с яростью загнанного зверя, оттесняя первую тварь к самому краю пропасти. Его стихия была ярость, сила, неистовство, слепая мощь; их – бездушная, расчетливая, не знающая усталости, сомнения или страха жестокость. Второе существо, оставшееся сзади, воспользовалось его увлеченностью, его слепой яростью, и прыгнуло ему на спину, вцепившись мертвой хваткой. Ледяные, обжигающе-холодные когти, несущие в себе мороз небытия, впились ему в уже поврежденное плечо, углубляя старую рану. Нечеловеческая боль, острая и пронзительная, как удар кинжала, пронзила его тело, и он зарычал, больше от ярости, от чувства предательства собственной плоти, чем от страдания. Он попытался сбросить ее, бился о скалы, стараясь раздавить тварь о камень, но она держалась мертвой, неослабевающей хваткой, ее гладкая голова прижималась к его шее, и он чувствовал исходящий от нее леденящий холод.

И в этот миг наивысшего отчаяния, когда темнота уже начала застилать его зрение, а силы казалось покидали его, с самой вершины ущелья, откуда падал слабый, разбавленный луч света, прорвавшийся сквозь вечную пелену, прозвучал чистый, высокий, хрустальный звук, похожий на звон крошечного, идеального колокольчика, но в то же время полный невероятной силы и власти. Он перекрыл и рев воды, и скрежет тварей, и его собственное тяжелое дыхание, наполнив ущелье странным, неземным спокойствием. В воздухе, прямо над сражающимися, вспыхнула яркая, ослепительная искра, которая за мгновение превратилась в стрелу, сплетенную из чистого, сгущенного света, стрелу, что пела тонкой, высокой нотой, летя к своей цели. Она пронзила тварь на спине Элвина с ювелирной, сверхъестественной точностью, не задев его самого. Чудовище не издало ни звука, просто забилось в последней, беспомощной судороге и начало рассыпаться в черный, мелкий, дымящийся пепел, который тут же сдуло ветром, словно его и не было.

Элвин, воспользовавшись моментом облегчения, сбросил с себя остатки скверны, этого мерзкого пепла, и всей своей мощью, всем весом, всей яростью, накопленной за эти мгновения, обрушился на последнего противника. Он вцепился в него клыками и когтями, чувствуя под ними холодную, студенистую плоть, и с ревом, используя собственную инерцию и отчаянную силу, сбросил его с моста в бездну, где того мгновенно поглотили и унесли пенные, жадные языки реки.

Наступила тишина, нарушаемая лишь оглушительным, вечным ревом воды и его собственным тяжелым, хриплым, прерывистым дыханием. Боль в плече пылала адским огнем, он чувствовал, как по спине растекается липкая, теплая струйка крови, и каждая капля была напоминанием о смертельной опасности. Он медленно, с огромным трудом, превозмогая слабость, принял человеческий облик, прислонившись к холодной, мокрой, шершавой скале. Его руки тряслись, ноги подкашивались, а в ушах стоял звон.

И тогда его спаситель спустился с утеса. Это был не прыжок, не падение, а скорее легкое, изящное парение, будто земное притяжение для этого существа не имело силы, будто оно было соткано из воздуха и света. Спаситель приземлился на мост беззвучно, словно пушинка, не вызвав ни вибрации, ни звука, и выпрямилось во весь свой рост.

Это была девушка. Ее одежды из мягкого, но невероятно прочного серого шелка, вытканного, возможно, пауками-шелкопрядами из Серебряных Лесов, и темного, лесного зеленого бархата, расшитого тончайшими серебряными нитями, изображающими побеги папоротников и звезды, развевались на ветру, не стесняя движений, облегая гибкое, стройное тело. В длинных, тонких, но сильных руках она держала лук невероятной, почти неестественной красоты – странный, изящно изогнутый, словно вырезанный из единого куска перламутра, испещренного древними, мерцающими голубоватым светом рунами, которые словно бы двигались, переливаясь и меняя очертания. Но больше всего Элвина, привыкшего к грубой, честной силе своего народа, поразили ее глаза – огромные, раскосые, цвета молодого изумруда, глубокие и яркие, как свет, пробивающийся сквозь толщу океанской воды, но сияющие не юношеской наивностью или страхом, а глубоким, древним, бездонным и печальным знанием, знанием, которое тяжким грузом лежало на этих хрупких плечах. И остроконечные уши, чуть подрагивавшие, улавливая каждый шорох, каждый вздох ветра, каждую фальшивую ноту в гимне мира. Она была не человеком и не лайканом. Она была иной, существом из иного времени, из иного мира, застрявшим в этом.

– Ва’лар? – выдохнул Элвин, вспомнив потускневшие картинки из хроник, которые показывал ему старый учитель, сидя у огня в долгие зимние вечера. На тех изображениях они выглядели именно так – прекрасными, неуловимыми и печальными.

Девушка покачала головой, и ее длинные волосы цвета лунного серебра, заплетенные в сложную косу, колыхнулись, словно живые, переливаясь в скудном свете.

– Нет. Ва’лар ушли в иные миры, за Завесу Теней, много веков назад, оставив нам, своим ученикам, лишь отблеск своего знания и бремя своих ошибок. Я – из их последних учеников. Дочь Ордена Летописцев. Меня зовут Айлия. – Ее голос был мелодичным, чистым, как горный ручей, но в нем не было и тени легкомыслия или юношеского задора, лишь спокойная, непреложная уверенность. – А ты, должно быть, Элвин из клана Лайканов Лох-Нора. Мы ждали тебя. Хотя, признаюсь, не на этом мосту и не в такой… компании. Ормэйн предсказывал твой приход, но не столь драматичные его обстоятельства.

Элвин уставился на нее в полном, оглушающем изумлении, забыв на мгновение о боли, о крови, о страхе.

– Ждали? Но как?.. Кто мог знать?.. Откуда? – он запнулся, чувствуя, как слова путаются на языке, не в силах выразить всю нелепость и невероятность происходящего.

– Видения не обошли стороной и нашу Белую Башню, – серьезно сказала Айлия, ее пронзительный взгляд скользнул по кровавому пятну на его плече, и он почувствовал, как она словно бы ощупывает саму рану, видит ее суть. Ее тонкие, светлые брови сдвинулись, выражая беспокойство. – Ты ранен. И серьезно. Это не простая царапина. Их когти несут в себе не просто яд, а саму тень, частицу той пустоты, той изначальной тьмы, из которой они явились. Она выедает не плоть, а душу, остужает кровь, гасит внутренний огонь. Мы должны спешить. У меня есть средства замедлить ее, сдержать на время, но не остановить полностью. Для этого потребуется сила куда большая, чем моя.

Она ловко, с грацией лесной лани, подскочила к Громобою, который тихо постанывал, издавая шипящие, обеспокоенные звуки, и положила тонкую, светлую ладонь на его поврежденный, исцарапанный бок. Из ее ладони полился мягкий, теплый, живой свет, похожий на свет светлячков в летнюю ночь, но несравненно более мощный и сосредоточенный. И под этим светом металл и панцирь механического коня зашевелились, стягиваясь, затягивая рваные раны, словно живая плоть, а глубокие царапины начинали зарастать новым, более прочным сплавом. Громобой успокоился, его сенсоры вернулись к привычному, ровному синему свечению, и он издал короткий, благодарный гудок.

– Арк-Элион гаснет с каждым днем, Элвин, – проговорила она, не отрываясь от работы, и в ее мелодичном голосе зазвучала неподдельная, глубокая скорбь, скорбь по чему-то великому и безвозвратно утраченному. – Его свет становится все бледнее, а тени – длиннее. И древнее зло, дремавшее на самом краю мира, в безднах между реальностями, просыпается от своего тысячелетнего сна. Его порождения становятся смелее, ибо чувствуют слабеющую хватку света. Они чуют твою кровь. В крови Морского Народа, что течет в твоих жилах, есть древняя сила, чистота, против которой они бессильны в своей основе, ибо она – часть того, что они хотят уничтожить. И потому они жаждут уничтожить ее носителя прежде, чем ты осознаешь, примешь и освоишь свое наследие. Ты – угроза для них. И потому – их главная цель.

– Мое наследие? – переспросил Элвин, чувствуя, как голова идет кругом от боли, потери крови, усталости и услышанных невероятных, сокрушающих реальность вещей. – Я всего лишь сын вождя. Я должен был наследовать его топор, его долг перед кланом, а не… не это! Не какие-то ключи и глубины!

Айлия повернулась к нему, закончив исцеление Громобоя. В ее не по годам зрелых, глубоких глазах читалась не детская серьезность, а тяжесть знания, тысячелетнего бремени, которое не должно было лежать на таких хрупких, юных плечах.

– Тот Голос, что говорил с вами у частокола. Он назвал «Первый Ключ». Ормэйн, Верховный Летописец, мой наставник, человек, чья мудрость простирается на столетия назад, верит, что знает, что это. – Она сделала паузу, и ветер в ущелье завыл громче, словно в страхе перед произнесенными словами, завыл о чем-то безвозвратно утерянном. – Он верит, что речь идет о Сердце Океана – древнем артефакте, созданном самими Ва’лар и ауль-на-мир в дни рассвета, в эпоху, когда мир был молод и полон надежд. Оно было спрятано в самых глубоких, недоступных, легендарных расселинах Подводного Царства, куда не заплывал и не заплывет никто из ныне живущих, ибо давление тех глубин раздавит корабль, а тьма съест разум. И летописи, самые древние из тех, что хранятся в наших архивах, гласят, что лишь тот, в ком течет чистая, неразбавленная кровь Морского Народа, может его найти, выдержать его силу и прикоснуться к нему, не будет уничтоженным.

Элвин смотрел на нее, не веря своим ушам, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Подводное Царство? Сердце Океана? Это звучало как сказка, которую рассказывают малышам у костра долгими зимними вечерами, чтобы усыпить их, а не как цель смертельно опасного путешествия, не как его предназначение.

– Но… зачем? – спросил он наконец, и его голос прозвучал хрипло, сломано, полный отчаяния и непонимания. – Зачем оно им? И зачем это мне? Что я должен с ним сделать? Выковать из него меч? Бросить в жерло вулкана?

Айлия мягко, но настойчиво, с силой, что не шла вразрез с ее хрупкостью, помогла ему взобраться на спину залеченного Громобоя, затем вскочила позади него, ее движения были легкими, грациозными и точными, как у танцора. Ее лицо, обращенное к нему, стало суровым, словно вырезанным из мрамора.

– Потому что, согласно древнему пророчеству, что хранится в самом сердце Башни, лишь собрав Три Ключа – Сердце Океана, что управляет водами, Ядро Земли, что держит твердь, и Душу Солнца, что дает свет и жизнь, – можно вновь зажечь угасающее Арк-Элион, восстановить нарушенное равновесие мира и навсегда захлопнуть Дверь, ту самую трещину в реальности, из которой выползает эта нечисть и дует ветер забвения. Если они, слуги Бездны, получат Ключи первыми… – она обернулась, и ее взгляд стал ледяным, пронзительным, полным предвидения грядущего ужаса, – то тьма поглотит все. Свет погаснет навсегда, моря превратятся в лед, а земля – в пустыню. И от Этерии не останется даже воспоминания, даже тени в вечности.

Она легко, почти невесомо тронула поводья, и Громобой, послушный ее прикосновению, тронулся с места, легко неся двух седоков по узкому, опасному мосту на другой берег, словно он шел по широкой дороге.

– Мы должны двигаться быстрее, чем тень, быстрее, чем смерть. Они знают, что ты здесь. Они чувствуют рану на твоем плече, как гончие чуют кровь. И они уже идут по твоему следу. Не отставая ни на шаг. Их много. И они не остановятся.

Элвин, превозмогая жгучую боль, с трудом повернулся и оглянулся на пройденный, проклятый мост, на это место его первого настоящего испытания. Глубокие царапины от когтей еще дымились на камне, источая тонкую, зловонную черную паутину, которая, казалось, разъедала камень. И в глубоких, неестественно черных тенях скал, на том берегу, откуда они только что уехали, ему почудилось, а может быть, и действительно увиделось движение – множество слепых, безликих фигур, бесшумно скатывающихся вниз, сползающих со скал, словно черная, живая, текучая река, бездушная и неостановимая. Их было не трое. Их были десятки. Сотни. Целая армия Тьмы.

Сердце его упало, превратившись в комок льда у самого горла. Он думал, что везет в Башню весть, предупреждение о беде, что он – гонец, посланный своим народом. Теперь, глядя в бездонные, знающие, полные древней печали глаза Айлии и чувствуя жгучую, разъедающую боль от когтей твари, он с холодным, пронзительным ужасом понимал – он не вестник. Он вез с собой не весть. Он вез с собой саму цель охоты, яблоко раздора, ключ к спасению или погибели. И охота, самая страшная охота в истории Этерии, только начиналась.

Глава Третья: Черное Копье Лордора

Пока Элвин и Айлия спешили по древним, забытым дорогам к Белой Башне, на другом, противоположном конце Этерии, в глубоких, дымных ущельях Огненных Холмов, где сама земля дышала скудным, отравленным жаром глубин, а небо было вечно затянуто пеленой пепла и дыма от великих кузниц, другой юноша смотрел на угасающее солнце. Его звали Кедрик, и он был прямым наследником лорда Брайдона Молотобойца, предводителя клана Скальных Кузнецов, народа, чье непревзойденное мастерство в обращении с камнем и металлом не знало равных во всех землях, от Туманных Морей до Стеклянных Пустынь. Их подземные крепости-цитадели, высеченные в самых неприступных сердцах гор, были чудесами инженерной мысли и упорства, а их доспехи, инкрустированные светящимися кристаллами, и оружие, выкованное в пламени геотермальных жерл, ценились на вес чистого адамантия и были залогом победы в любой войне.

Но ныне великие, сводчатые залы цитадели Брайдона, носящей гордое имя Каменный Корень, стояли непривычно тихими и пустынными. Могучий, убаюкивающий гул тысяч молотов, что обычно не умолкал ни днем, ни ночью, создавая вечную, ритмичную симфонию труда, стих, и эта тишина была страшнее любого гула битвы. Грандиозные печи-вулканы, в которых плавилась руда, добытая с риском для жизни в самых глубоких и опасных шахтах, остыли, их жерла чернели, как пустые глазницы. Лишь в самых нижних, священных кузнях, питаемых дыханием самой магмы, еще теплилась жизнь, но и там пламя было слабым, больным и капризным, отказываясь подчиняться даже самым опытным плавильщикам. В спертом, насыщенном запахом металла и угля воздухе витал другой, новый запах – запах страха. Едкий, как дым от горелого угля, и тяжелый, как расплавленный свинец, он пропитывал стены, одежду и самые мысли обитателей цитадели.

Кедрик стоял на краю обрыва, на внешней каменной площадке, носившей имя «Око Горна». Этот выступ, подобный балкону титана, был высечен на самой вершине горы, в которую был встроен Каменный Корень. Отсюда, с высоты в тысячу футов, открывался потрясающий и одновременно удручающий вид на бескрайние, изуродованные тысячелетиями промышленности склоны Огненных Холмов – на террасы карьеров, похожие на ступени гигантской лестницы в никуда, на дымящиеся шахтные рты, на почерневшие от копоти укрепления – и на багровый, умирающий диск Арк-Элиона, медленно плывущий в мареве смога. Он был не похож на своих коренастых, широкоплечих, покрытых шрамами и могучей мышечной массой сородичей. Стройный, гибкий, с быстрыми, ловкими руками ювелира или инженера, а не кузнеца, и с пытливым, жадным до знаний умом, который жаждал не заучивания древних ковочных канонов и генеалогических таблиц, а знаний о мире за пределами дымных пещер, о звездах, что мерцали за пеленой смога, о великих империях прошлого, о причинах и последствиях Великого Схлопывания. Он чувствовал кожей, как холодный, чуждый ветер доносил с запада, из мест сумрачного Теннолесья, незнакомый, тревожный запах – не запах серы и металла, к которому он привык с детства, а запах гнили, озона и неотвратимого распада.