«Эхо Падших Светил» Книга Первая: Пробуждение Тени

Александр Ермилов

«Эхо Падших Светил» Книга Первая: Пробуждение Тени

Книга «Эхо Падших Светил»

Книга Первая: Пробуждение Тени (часть Первая)

Пролог: Хроника Угасания и Возрождения

Летописец Ормэйн сидел в тишине Башни Последнего Воспоминания, и перо его, вырезанное из кости давно угасшей птицы, скрипело по пергаменту, сотканному из устойчивых водорослей Глубинных Морей. Он вписывал последние строки в Великую Хронику Солнечной Эры, прежде чем обратиться к летописи новой, чье имя было еще неведомо.

«…И так подошло к концу царствование Светила. Не враги низвергли его, не оружие смертных пронзило его ядро, но истощение духа, коим пресытилось оно за эпохи гордого сияния. В году от Исхода человечества 2228-м, как ведут счет на древней колыбели, Солнце стало угасать.

Великая Зима, пришедшая с небес, была горше всех битв. Ледяные щупальца ее сжали Землю, и отчаяние, чернее космической пустоты, овладело сердцами сынов и дочерей человеческих. И в этом отчаянии они обратили взоры к иным силам. Из Бездны явился Голос, не имеющий тела, существо, кое мы именуем Сайл’Нар, Бездонный Шепот. Он сулил спасение, требуя взамен малую толику: позволение войти в наш мир. И обезумевшие от холода правители дали согласие. Сайл’Нар научил их возводить под куполами из прозрачной стали целые города на дне океанов, дабы укрыться от стужи на поверхности. Он даровал знания, кои позволили превратить тюленей, дельфинов и могучих китов в морской народ, ауль-на-мир, – разумных, дышащих и водой, и воздухом, дабы те служили и помогали людям в новых чертогах. Он же научил добывать Энергию Бездны – черпать силу из ничто, что меж звездами.

Но за каждую милость Шепот требовал плату. И платой той были души. Холод Солнца сменился холодом в сердцах. Гордость и жажда власти, что всегда тлели в человечестве, разгорелись с новой силой. Колония на Марсе, к тому времени уже могущественная твердыня, обрела Оружие Последнего Суда и потребовала независимости, грозя обратить его на остывающую Землю.

Были и светлые деяния: героям удалось усмирить ярость огнедышащих гор Олимп и Эребус, даруя отсуд еще на несколько зим. Но это было подобно свече, зажженной в ледяной пустыне.

Затем пришла Тихая Чума с корабля «Эксельсиор», вернувшегося с края неизвестного мира. Она не убивала плоть, но пожирала память, волю, обращая разумных в пустые оболочки. И лишь тогда люди узрели истинную природу Сайл’Нара. Он был паразитом, питающимся жизненной силой, болезнью, разумной и бесконечно древней.

Война с ним длилась тысячелетия. Человечество, обескровленное, было вынуждено бежать, заложив основы новой жизни в системе далекой желтой звезды, что назвали Элион – Солнце-Изгнанник. Новая планета, Кайрос (Шанс), была суровой и почти пустой. Ее климат и остатки воздействия Сайл’Нара вызывали мутации у немногих выживших.

Цивилизация пала. Люди забыли величие предков и жили стаями, борясь за скудные ресурсы. Но даже в глубокой тьме тлеет искра. Явился Пророк Элиан, несущий учение о морали, вере и единстве. Его Церковь Воссоединенного Света, с помощью иных, добрых инопланетных существ – Ва’лар, – вернула людям утраченные знания.

Наступила новая эра. Казалось, зло побеждено. Люди побороли болезни, развили свой разум, обрели бессмертие и познали Единого, Творца Вселенной, с коим могли беседовать. Цивилизация расцвела на многих планетах.

Но гордыня – семя, что прорастает в любую эпоху. В году 6287-м от Исхода была обнаружена Великая Завеса, предел мироздания. И вновь раздались голоса, требовавшие идти дальше, бросить вызов самому творению.  И вновь немалая часть душ воспротивилась сему безумию, предупреждая о гневе Единого.

Их не послушали.

Конец Света 6289-го года не был взрывом. Он был тишиной. Великая Завеса не открылась – она Схлопнулась. Законы мироздания переписались за мгновение. Искусственные солнца погасли, связь с Единым оборвалась, бессмертие было отринуто. Миры погрузились в сумерки, а из образовавшейся на месте Завесы трещины в реальность стало сочиться эхо всех прошлых ошибок, всех ужасов и страхов. И среди них – знакомый, леденящий душу Шепот.

Ныне мы, потомки тех, кто выжил в Сумерках, живем в хрупком равновесии. Наш мир, Этерия, освещается бледным светом угасающего искусственного солнца Арк-Элион и сиянием далеких звезд. Мы помним. И мы ждем. Ибо Хроники гласят, что, когда придет время, явятся те, в ком течет кровь древних героев, кровь морского народа, кровь самих Ва’лар. Избранные, коим суждено исправить ошибки прошлого и навсегда заткнуть уста Бездне…»

Перо Ормэйна замерло. Он поднял голову и взглянул в узкое окно башни. Над темным лесом висела бледная, больная луна Этерии. Где-то там, в тенях, он знал, таилось Зло, которое не могло умереть. Оно только ждало.

И тишину ночи пронзил далекий, душераздирающий вой. Не волка и не какого-либо иного известного зверя. Это был крик чего-то, что помнило вкус забвения и жаждало вернуться.

Летописец содрогнулся. Время ожидания, быть может, подошло к концу.

Глава Первая: Тень над Лох-Нором

Владения народа Лайканов цеплялись за скалистые берега Внутреннего Моря Этерии, словно последние зубы великана, готовые сомкнуться под натиском вечных штормов, что приходили с седых просторов, где некогда процветали империи людей. Земля здесь была суровой и гордой, не терпящей слабости, вознаграждающей лишь силу да стойкость. Леса, подступавшие к самым стенам поселений, были древними и глухими, полными немых теней и шепотов, что старше самой памяти Лайканов, шепотов о временах, когда искусственное солнце Арк-Элион горело ярко, а по дорогам ходили иные существа.

Их деревня, Лох-Нор, была не построена, а высечена из самой скалы, выросла из нее, подчиняясь ее суровой воле. Дома, сложенные из темного, почти черного базальта, добытого в каменоломнях на севере, и крепкого мореного дуба, что веками выдерживал ярость океана, стояли низко и прочно, прижавшись друг к другу, как стадо овец в бурю. Крыши их были покатыми, покрытыми плотным слоем дерна и вереска, чтобы удерживать тепло долгими зимами, и с них дождевая вода стекала ручьями в выдолбленные каменные желоба, что вели в глубокие цистерны. Между домами на натянутых канатах висели гирлянды из сушеных водорослей «плащ русалки», луковиц горького чеснока и пучков дымной полыни – древние обереги, отпугивающие злых духов, морскую плесень и дурные сны. Воздух всегда был влажным, густым, пропитанным соленым дыханием моря, сладковатым дымом очагов, где жгли морские водоросли и торф, и острым, звериным, но не отталкивающим запахом самих обитателей – запахом мокрой шерсти, кожи и дикого меда.

Лайканы не любили чужаков, и эта нелюбовь была высечена в камне их истории. Их законы, переданные от отца к сыну, от матери к дочери, были древни и просты, как удар точильного камня о сталь: сила клана – выше личной, верность вождю – нерушима, охрана рубежей – первейший долг. Они помнили заветы, данные самому первому из их рода, Хранителю Лесов и Скал, великому оборотню Ульфрику, самими Ва’лар: оберегать эти земли от того, что приходит извне, что шепчет из глубины вод или ползет из чащи Темнолесья, что несет на себе печать иного, чуждого мира.

Элвин, сын вождя Торвана, сидел на своем излюбленном утесе, что нависал над бухтой, подобно каменному стражу, застывшему в вечной дозорной позе. Под ним яростные волны, пенные и серые, как шкура старого волка, бились о скалы, вздымая облака ледяной колющей пыли. Солнце Этерии, Арк-Элион, висело в небе бледным, размытым диском, давая свет, но мало тепла. В жилах Элвина, помимо горячей крови оборотня-лайкана, текла иная, древняя и забытая кровь – кровь Морского Народа, ауль-на-мир, ушедшего в легенды. Дар этот был и благословением, и проклятием, отделявшим его от сородичей. Он слышал не просто грохот прибоя – он слышал песню моря, целую симфонию: глубокий гул течений, несущих тепло из неведомых краев, печальные трели китообразных на дальних стойбищах, шелест песчаных дюн на дне, перекатывающих черный магнитный песок. И ныне, вот уже несколько лун, эта песнь звучала фальшиво, сбивалась с ритма. В ее многоголосье вплелась новая, тревожная и противная нота – холодный, металлический скрежет, похожий на скрип ржавых врат, ведущих в никуда, на стук механического сердца, заблудившегося в живой плоти мира.

Ему также, с недавних пор, снился навязчивый сон: юноша его лет, с лицом, искаженным не столько болью, сколько яростной решимостью, сражающийся в кромешной, абсолютной тьме глубоких подземных шахт. Его рука, обжигаемая липким, черным, холодным пламенем, судорожно сжимала древко копья, что источало зловещее, фиолетовое сияние, от которого слезились глаза.

– Опять ты витаешь в облаках, племянник, пока другие чешут затылки над скучными заботами? – раздался приглушенный, грудной рык позади него, заглушаемый ветром.

Элвин обернулся, отрывая взгляд от гипнотизирующей игры волн. На краю утеса, твердо стоя на мощных ногах, стоял Боргун, его дядя, могучий, как медведь, воин с густой, проседевшей черной бородой, в которую были вплетены амулеты из когтей вастака и клыков снежного тролля. Его плащ из толстой волчьей шкуры, снятой с вожака стаи, трепал ветер, но сам Боргун казался незыблемой частью скалы.

– Вода шепчет недоброе, дядя, – отозвался Элвин, и его собственный голос прозвучал ему чужим после долгого молчания. – Она не просто холодна. Она… больна. В ее шепоте слышится скрип, будто точит свою косу безжалостный жнец, которого не видно, но чье присутствие чувствует всякая живая душа.

Боргун нахмурился, его желтые, звериные глаза, способные разглядеть мышь в сумерках за сотню шагов, сузились, вглядываясь в лицо племянника. Сам он не слышал песен моря, считая это бабьими сказками, но уважал странный дар Элвина, как уважают старое, непонятное, но острое оружие, которое может однажды спасти жизнь всему роду.

– Скрип может исходить от стаи крабодавов, обгладывающих китовую тушу, выброшенную последним штормом, или от сетей старика Эйнара, что трет о камень прилив, – проворчал он, поправляя рукоять тяжелого боевого топора за поясом. – Не выискивай беду в каждом шорохе волны, парень. От этого голова треснуть может. Лучше спустись и помоги нам. Старейшина Торван созывает совет у большого костра. Ночью стражники на Часовом Утесе слышали странные звуки с запада. Не звериные. Не штормовые. Иные.

Они молча спустились по узкой, выбитой в скале тропе, на которой лишь их цепкие ноги могли найти опору. Элвин проходил мимо женщин, чинивших сети своими острыми, быстрыми когтями, их низкое, утробное напевание сливалось со скрипом игл; мимо детей, игравших в «Охоту на вастака», где самый маленький и проворный изображал уродливого морского монстра, а другие, рыча, гонялись за ним; мимо кузницы, где двое дюжих оборотней с обожженными шерстинками на руках отбивали мощный, размеренный ритм своих молотов о раскаленный металл, готовя наконечники для гарпунов и зубья для бобовых ловушек. Все было привычно, прочно, вечно, как смена приливов. Но сквозь эту привычную, выстраданную веками жизнь Элвин чувствовал ту же тревогу, что исходила от воды, – тонкую, ядовитую нить страха, протянутую в самом воздухе, отравлявшую запах дыма и вкус соленого ветра.

Вечером, когда над Лох-Нором зажглись первые факелы, вставляемые в железные кольца на стенах домов, все племя собралось у большого костра на центральной, вымощенной плоским камнем площади. Пламя, пожирающее смолистые поленья, отражалось в десятках звериных глаз, вспыхивало на отполированных наконечниках копий и зубцах секир. Вождь Торван, могучий и седой, словно скала, поросшая мхом, с шрамом через левый глаз, полученным в схватке с болотным медведем, поднялся с своего резного трона из ребра кита. Тишина упала мгновенно, нарушаемая лишь треском поленьев, далеким рокотом прибоя и скулением ветра в щелях домов.

– Охотники с западных рубежей вернулись с пустыми руками, – голос Торвана был низким и глухим, как подземный гром, рокотом, идущим из самой груди. – Зверь ушел. Весь лес вымер, будто вымерз. Ни следа оленя, ни пения птицы, ни даже шелеста ползуна в подлеске. Тишина. Тишина, что кричит громче любого зверя. Или все живое вспугнуло нечто, перед чем умолкает даже голодный вастак.

Он сделал паузу, давая своим мрачным словам проникнуть в сознание каждого собравшегося, заставить задуматься самых отчаянных сорвиголов.

– А ночью стража на Часовом Утесе слышала… пение.

По рядам прошел недоуменный, встревоженный гул. Люди переглядывались.

– Пение? В глухомани Темнолесья? – усмехнулся один из молодых воинов, Эрвин, известный своим буйным нравом. – Может, это лесные духи, ши-моны, пируют, свадьбу справляют? Или сирены с потерянного корабля манят?

– Замолчи, щенок, и сними ухмылку с морды, – отрезал Торван, и его взгляд, полный суровой правды, заставил юношу смолкнуть и потупить взгляд. – Это было не пение. Это был скрежет. Скрежет камня по стеклу, железа по кости, скрежет, от которого стынет кровь в жилах. Оно сводило разум с толку, кружило голову. Уарта, что стоял на посту, нашли на рассвете. Он был в сознании, но его разум плавал где-то далеко, за туманом. Он бормотал одно и то же, словно заевшую пластинку, о «сияющих осколках во тьме» и о «голосе, что зовет из колодца мира».

Элвин почувствовал, как холодный слизень пробежал по его позвоночнику. Он вспомнил свой сон. Скрип в воде. Стук механического сердца.

– Отец, – он шагнул вперед, и все взгляды, полные ожидания и страха, устремились на него. – Я тоже слышал… в воде… этот скрежет. И мне снится…

Но его слова потонули, были сметены и разорваны новым звуком – пронзительным, душераздирающим криком ужаса и боли, донесшимся с западного края деревни, со стороны главных ворот. Крик оборвался, сменился яростным, звериным рычанием, звоном стали о сталь, а затем – ужасающим, не принадлежащим ни зверю, ни человеку, ничему земному визгом, от которого кровь стыла в жилах, а по коже бегали мурашки.

Торван, не говоря ни слова, с лицом, окаменевшим от гнева и тревоги, выхватил свой огромный, знаменитый на все побережье боевой топор «Громова Секира».

– К оружию! Лайканы, ко мне! Защищаем дом! Женщины и дети – в большие дома! – его рык прокатился над площадью, и мгновенно деревня взорвалась движением.

Мужчины, рыча и сбрасывая с себя одежду, в мгновение ока преображались, их тела покрывались густой блестящей шерстью, мускулы вздувались, когти и клыки удлинялись, становясь смертоносным оружием. Женщины, не показывая страха, хватали детей и запирали их в самых крепких, общих домах, сами же вставали на защиту порогов с косами, топорами и луками, их глаза тоже светились звериным огнем. Элвин почувствовал, как знакомый жар пробежал по его жилам, зверь внутри него проснулся, шерсть встала дыбом на его затылке. Он и Боргун, уже наполовину преобразившийся в огромного бурого медведя, бросились вслед за Торваном к частоколу.

То, что они увидели у главных ворот, заставило даже бывалых воинов, видавших и медведей, и разъяренных вастаков, замереть на мгновение в леденящем ужасе. Существо, на голову выше самого высокого воина, похожее на гигантского, тощего, голодающего паука, но слепого, с огромной, зияющей, безгубой пастью на месте головы, усеянной рядами игловидных, искривленных зубов, ломало мощные когтищами дубовые бревна частокола, словно гнилые прутья. Его кожа была мертвенно-бледной, полупрозрачной, как у глубоководной твари, и сквозь нее тускло, в такт невидимому сердцу, пульсировали синие, ядовитые, светящиеся прожилки. Оно издавало тот самый металлический скрежет, который Элвин слышал в воде, – сухой, безжизненный звук трения хитина о хитин.

Рядом металась вторая тварь, уже израненная копьями первой стражи. Один из стражников, старый, седой воин по имени Рольф, учивший Элвина впервые обращаться с копьем, лежал на земле, его живот был ужасающе распорот, но он еще пытался ползти, отчаянно цепляясь когтями за землю, оставляя за собой кровавый след. Тварь, не обращая внимания на торчавшие из ее боку древки, неумолимо, с жуткой, машинной точностью приближалась к нему.

– Вперед! За родичей! За Лох-Нор! – проревел Торван, и его крик вновь влил ярость в сердца воинов. Группа оборотней в ярости бросилась на чудовищ.

Бой был яростным, хаотичным и страшным. Когти тварей, длинные и острые как бритвы, рассекали воздух со свистом, оставляя глубокие рытвины в земле и щепки от бревен. Один из молодых лайканов, слишком рванувшийся вперед, был подцеплен на коготь и отброшен к стене дома с раздробленной грудной клеткой. Его предсмертный хрип был коротким и ужасным. Кровь, темная и почти черная, брызнула на камни.

Но ярость лайканов, защищающих свой дом, была страшнее любого чудовища. Они набрасывались на тварей стаей, впивались клыками в студенистую, холодную плоть, рвали ее когтями, ослепляли ударами копий. Боргун, могучий в своей медвежьей форме, схватил одну из конечностей второй твари и с ревом, напрягая все свои силы, вывернул ее, с хрустом ломая хитин и вырывая ее с корнем. Тварь издала тот самый пронзительный визг. Торван своей секирой отсек голову первому монстру, но та, отделенная от тела, продолжала биться на земле, слепая пасть жутко щелкала в пустоте, пытаясь укусить камень.

Элвин не помнил, как полностью преобразился. Он действовал инстинктивно, его движения были быстрыми, плавными и точными, словно сама вода направляла его, позволяя предугадывать удары. Он уклонялся от смертоносных взмахов когтищ, чувствуя их приближение по малейшему движению воздуха, по изменению давления, по едва уловимому изменению скрежета. Он впился клыками в шею твари, что подбиралась к раненому Рольфу, и почувствовал во рту вкус мерзкой, ледяной, солоноватой слизи. Тварь взвыла и отшатнулась, отвлекаясь от своей жертвы.

Наконец, последнее существо пало, пронзенное десятком копий, изрубленное на куски. Воцарилась тяжелая, давящая, звонкая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием воинов, возвращавшихся к человеческому облику, стонами раненого Рольфа, которого уже уносили в дом, и тихим, противным шипением, исходящим от тел монстров, будто из них выходил воздух.

Элвин, постепенно возвращаясь к себе, чувствуя слабость в коленях, стоял над поверженным чудовищем. Он чувствовал исходящую от него, от его разорванной плоти волну абсолютного, космического холода и бесконечной, слепой, всепоглощающей ненависти. Это была не ярость раненого зверя, а нечто иное, пустое, механическое и всепоглощающее.

– Во имя всех предков и молота Тора… что это такое, отец? – выдохнул он, смотря на свою окровавленную, трясущуюся от напряжения руку.

Торван, тоже вернувшись к обычному виду, вытирал кровь и грязь с лица. Его единственный глаз горел мрачным, неукротимым огнем.

– Ничего из того, что водится в наших лесах. Ничего из того, что описано в хрониках предков. Это не от мира сего. Это пришло извне. Из тьмы.

Внезапно тела убитых существ начали странно пульсировать. Плоть потемнела, сморщилась, словно бумага в огне, и с треском, похожим на хруст ломающегося льда, начала рассыпаться в черный, мелкий, словно стеклянный, песок и пепел. И в воздухе, прямо над этой медленно оседающей черной пылью, повис тихий, четкий, абсолютно бесстрастный и чужой голос. Он звучал не в ушах, а прямо в сознании, в самой глубине разума, холодный и безжизненный, как голос звездной пустоты.

«…Первая кровь пролита… Первая печать сломана… Он ждет… Первый Ключ… в Глубинах… Найден…»

Слова оборвались, оставив после себя леденящую, зияющую пустоту в умах всех, кто их слышал. Черный пепел развеял внезапно налетевший порыв ледяного ветра с моря, словно сама Этерия стремилась стряхнуть с себя эту скверну.

Все стояли в оцепенении, не в силах вымолвить и слова. Ужас был не в виде тварей, какими бы чудовищными они ни были, а в этом голосе – голосе, лишенном всего живого, полном древнего, нечеловеческого интеллекта и неумолимой, непостижимой цели.

Элвин первый опомнился. Он подошел к проломленному частоколу, к тому месту, откуда пришли твари, и посмотрел на запад, в сторону непроходимого, мрачного Темнолесья, где вековые деревья сплелись в непроглядную стену. Он закрыл глаза, отбросив все звуки деревни – стоны, причитания, звяканье оружия, – и сосредоточился всем своим существом, всей своей морской сущностью. И его обостренные чувства, его дар, его кровь уловили там, в самой сердцевине чащи, за многие мили, слабый, но неумолимый, навязчивый пульс. Холодный, металлический ритм, похожий на биение механического сердца, на мерный стук молота по наковальне тьмы, отстукивающий такт в такт его собственному сердцу. И этот ритм звал. Манил. Бросал вызов.

Он обернулся к отцу и дяде. Лицо его было бледным, как мел, но решительным, а в глазах стояло новое, не по годам взрослое понимание.

– Это был всего лишь первый разведчик, – произнес он с леденящей уверенностью, заставляя бывалых воинов смотреть на него с новым чувством. – Разведка боем. Они проверяли нашу силу, наши рубежи, нашу волю. И этот скрежет… этот стук… он там. В глубине леса. Он ждет. Он пробуждается.

Торван мрачно кивнул, сжимая рукоять своего топора так, что древний, дубовый черенок, казалось, затрещал под его железной хваткой.

– Тогда нам нужны не только когти и стальные мускулы, но и знание. Острое копье ничего не значит против тьмы, если не знаешь, куда его направить. Боргун, – он повернулся к брату, – собери лучших. Десять самых крепких, быстрых и хладнокровных. Бери Хальду и ее лучших лучниц, их глаза видят то, что скрыто. Выдвигаетесь в Темнолесье на рассвете. Идите по следу, ищите логово, источник этой заразы. Узнайте, что это и откуда оно приползло. Но не вступайте в бой с тем, что не можете одолеть. Вернитесь с вестями.

– А я, отец? – спросил Элвин, уже зная, чувствуя в животе тяжелый камень, ответ.

Торван долго смотрел на сына, в чьих глазах, таких непохожих на глаза других лайканов, плескалось отражение тревожного, бескрайнего моря.

– Ты, сын мой, отправишься в путь один. Ты поедешь на восток, через горы, через долины, к Белой Башне Летописцев. Они должны узнать о том, что случилось здесь, на самом краю мира. Их знания, их пыльные свитки и карты – наш единственный свет во тьме, что надвигается на нас. И ты должен спросить у них… что есть «Первый Ключ». И где искать эти Проклятые Глубины. Твой дар… твоя кровь… может быть, лишь они помогут тебе найти ответы, что скрыты от наших глаз и когтей. Это твоя доля. Твое бремя.

Элвин понял. Это было не изгнание, не наказание. Это было веление судьбы, кованой на наковальне веков. Самая важная миссия в его жизни. И самая опасная. Он кивнул, сжав губы, не в силах вымолвить ни слова.

На следующее утро, когда бледное, больное солнце Этерии, Арк-Элион, только тронуло верхушки сторожевых башен Лох-Нора, два отряда покинули деревню.

Малый – Элвин в одиночку, верхом на быстроногом шагоходе по кличке Громобой, механическом коне на шести суставчатых ногах, подаренном племени давным-давно странствующими торговцами с востока. За его спиной был перекинут надежный меч отца, а у пояса висела походная фляга и мешочек с припасами, который вручила ему мать со слезами на глазах – вяленое мясо, твердый сыр, лепешки и маленькая, заветная горстка целебных кореньев. Его лицо было серьезным, взгляд устремленным вперед, на дорогу, что вилась меж холмов, теряясь в утренней дымке.

И большой отряд – Боргун и десять отборных воинов, среди которых была и суровая, молчаливая Хальда с тугой, натянутой тетивой на плече и колчаном, полным оперенных стрел. Они не оглядывались, уходя ровным, решительным шагом в мрачные, поглощающие свет и звук теней Темнолесья, что чернело на горизонте зловещим частоколом.

Элвин на вершине последнего холма, откуда еще был виден Лох-Нор, задержал своего шагохода и оглянулся. Его родная деревня казалась такой маленькой, хрупкой и невероятно отважной булавкой, вонзившейся в бок суровой, безразличной скалы, на краю бескрайнего, свинцового моря. Дымок из очагов поднимался тонкими струйками к небу, словно последние молитвы уходящему миру. Он не знал, что ждет его в пути – разбойники ли на перевалах, хитрые ли топи на болотах, враждебно ли настроенные поселения людей. Не знал, найдет ли он ответы у молчаливых, замкнутых Летописцев в их далекой Башне, что, по слухам, была сложена из костей древних левиафанов.

Он лишь знал, ощущал это нутром, каждой каплей своей странной крови, что тихий, размеренный, суровый, но понятный мир Лайканов Лох-Нора пал сегодня ночью, как пали под ударами когтищ дубовые бревна частокола. И началось нечто новое. Нечто древнее и страшное, пришедшее из тьмы времен и пространств.

А далеко на западе, в самой сердцевине непролазного Темнолесья, у подножия черных, оплавленных не огнем, а временем и чем-то еще более жутким развалин башни, что не была построена ни людьми, ни лайканами, ни даже Ва’лар, из глубокой, зияющей трещины в земле, слабо мерцая синим, неестественным, холодным светом, струился туман. Он был тяжелым, как ртуть, и не рассеивался под ветром, а стелился по земле, выжигая всю жизнь под собой. В тумане этом что-то шевелилось. Нечто большое. Множественное. И оно не просто ждало. Оно созидало. Строило. И звало. И пульсирующий, скрежещущий зов его, не слышимый ухом, но ощущаемый душой, расходился по миру, как круги по воде, выискивая тех, кто мог его услышать.