Михаил Булгаков и «универсальное знание» романтизма. Книга 2. Мудрость профессора Преображенского

Итак, странствие троицы начинается «под знаменем» мифа о родителях Елены Прекрасной, т.е. Гёте обозначил вектор поисков – вникнуть в тайну рождения той, к которой страстно устремлен Фауст на протяжении почти всей драмы, а попутно решить задачу космического масштаба, –понять, как рождаются/соединяются «души» и «тела» в природе.

Образ Елены Прекрасной в драме Гёте – один из главных двигателей сюжетного действия, связывающий разнородные отрезки странствия главного героя в одно целое и придающий странствию смысл длящегося и все более глубокого проникновения в тайны живой материи. Страсть к Елене ведет Фауста ко все новым открытиям тайн мира, и гомункул со своей светящейся колбой в этой части драмы (а это опять тьма Вальпургиевой ночи, только теперь «классическая» тьма, связанная с Древней Грецией) выступает в роли путеводного маячка. Он зовет Фауста: «В путь! К новым чудесам и дивам!», – и при этом его стекло сильно звенит и светится [40, с. 274]. В первую Вальпургиеву ночь Фауста и Мефистофеля на гору Брокен к похотливым ведьмам вел «блуждающий огонек», который, как прояснил Ф. Зелинский,тоже связан с Еленой. Блуждающие огни в старину считались аналогом так называемого «Еленина огня», который у моряков считался предвестником спасения в шторм и имел вид огненной кисти на вершине мачты72. Так, и в первую Вальпургиеву ночь, и во вторую Фауста ведет светящаяся сущность, связанная с образом Елены, – в первый раз суматошная, во второй – целеустремленная. В истории страсти Фауста и сменяющихся образах все более четко определяющегося светового «коридора», ведущего к разгадкам тайн, Гёте воссоздает древний сюжет исканий героем связи с природными источниками силы, олицетворенными великими богинями, маску которых нередко надевала Елена Прекрасная. На это указывал булгаковский современник Ф. Зелинский: « …Именно Елена была "царицей демонов", владычицей чар, богиней магии: кто стяжает Елену, тот получит власть над всеми силами подлунного мира <…> Фауст – герой нового времени… греховным путем стремящийся к совершенству; …он подпадает власти врага-превращателя, воскрешающаго для него Елену как предмет его пламенных желаний»73.

В первую Вальпургиеву ночь среди похотливых ведьм Фауст познает практическую сторону земной, телесной («обезьяньей») страсти, погрузившись в шабаш. Во вторую Вальпургиеву ночь Фауст «охлаждает» свою страсть к Елене Прекрасной, общаясь с персонажами из классических мифов, рассказывающими ему о «составе» и способах появлениях всех земных форм, в том числе живых существ.

Гёте использовал хронологический порядок при описании знаний о таинстве рождения живых форм, на что указал А. Соколовский. Начав со сфинксов, грифов, он переходит к изображению античных мифических существ: сирен, нимф и, наконец, богини красоты74. Поэтическое «путешествие» гомункула с Фаустом представляет в сжатом виде историю исканий человеком тайны зарождения жизни, начиная с языческой древности с ее мистериями и заканчивая явно чтимыми Гёте античными философами Анаксагором и Фалесом.

Фауст знакомится с «нептунизмом» Фалеса, уверенного, что «вся жизнь проистекла из влаги» [40, с. 301] и «вулканизмом» Анаксагора, настаивающего, что причина всех форм на земле – подземная деятельность хозяина подземного огня и вулканического жара Плутона [40, с. 302]. Внешне выглядя попутной, эта мудрость двух дискутирующих о главной причине рождения земных форм античных философов на самом деле позволяет Гёте сформулировать универсальное правило рождения чего-либо/кого-либо на Земле как необходимость взаимодействия богов небесных и подземных:

Анаксагор

Молился я подземным божествам, –

Небесным надо поклоняться нам.

Луна, Диана и Геката!

Я обращаюсь в высоту…» [40, с. 303]

В рождении земных форм встречаются силы «нижние» и «верхние», это теперь понимают и гомункул, и Фауст:

Гомункул

Я хвалю тот творческий почин,

Который сверху действуя и снизу… [40, с. 304]

Рассуждения философа Фалеса о зарождении всех начал живого, зачинов, ростков, зародышей в воде, во влаге, а также о существовании «ряда законного» в эволюции живых организмов от простого к сложному и гибельности резкого искусственного вмешательства в эти процессы, завершают просвещение Фауста:

Фалес

Природы превращенья шире,

Чем смена дня и ночи в мире.

Во всем большом есть постепенность,

А не внезапность и мгновенность [40, с. 301].

<…>

Начни творенья путь сначала,

С разбегу двигаться легко.

Меняя формы и уклоны,

пройди созданий ряд законный,

– до человека далеко [40, с. 318]75.

После общения с греческими философами гомункулу и Фаусту остается только убедиться в силе их истин на практике, отправившись к «высоким небесным инстанциям» – морским богам Протею, Нерею и его дочери Галатее.

Нерей, «мудрец пучины, старец водяной» [40, с. 310], и Протей, старец, владеющий умением принимать формы самых разных живых существ и, что интересно, мифически тоже связанный с Еленой Прекрасной76, отсылают гомункула в естественный ряд развития природного, читай, задуманного Богом, рождения-развития-становления телесного и духовного, который проходит все живое на Земле:

Протей

В море, средь движенья

Начни далекий путь свой становленья.

Довольствуйся простым, как тварь морей.

Глотай других, слабейших, и жирей.

Успешно отъедайся, благоденствуй

И постепенно вид свой совершенствуй [40, с. 316].

Поиск путей окончательного рождения для искусственно созданного духа гомункула, согласно древнейшим знаниям, на которые ссылается Гёте, заканчивается гимном «ряду законному» рождений, естественной эволюции живых существ и призывом следовать божье-природному пути рождения как самому лучшему.

Мистический полет-путешествие гомункула завершается у Гёте тем, что его колба разбивается о раковину-колесницу богини Галатеи на границе моря и суши. Цитируем этот фрагмент в прозаическом переводе А. Соколовского, в котором более ясно названы силы и стихии, присутствующие при мистерии преображения гомункула: «Стекло его разобьется, столкнувшись с блестящим троном Галатеи. Он горит, сверкает… он уже разливается… Какое сияющее чудо совершается в волнах, набегающих с искрами одна на другую! Они колеблются, блестят! Все охватывается огнем! Так властвует Эрос – начало и конец всего. Слава морю! Слава волнам, вступившим в союз со священным огнем! Слава воде! Слава огню! Слава чудному событию! Общий хор. Слава тихо веющему воздуху! Слава таинственным глубинам земли! Воздайте торжественные почести всем четырем стихиям!»77. Далее огонек духа гомункула растворяется в светящейся огнем Эроса морской воде, свечение это «то вспыхивает, то умеряется, точно управляемый биением пульса любви»78 (так Гёте поэтически воспроизводит ритмы, связанные с рождением живых существ).

Галатея – это морской близнец или, скорее, следуя античной традиции метаморфоз проявлений божественных сил в природе,водная ипостась богини красоты и любви Афродиты (в римской мифологии Венера). В некоторых областях Греции культ Галатеи заменял культ Венеры, на что указывал в примечаниях к этой сцене А. Соколовский: «Галатея – прекраснейшая из дочерей Нерея, была богиней красоты в море, подобно тому, как Венера (Киприда) считалась богиней красоты на земле»79.

Галатея наряду с Афродитой/Венерой олицетворяла производительные силы природы80, тесно связанные с образами стихий воды и огня (попутно вспомним, что именно вода/влага и жар/огонь, по Овидию, создали все живое в мире). Как женская ипостась небесного жара/огня по своей производительной силе она приближалась к Зевсу – Небесному Отцу, властителю неба, от которого исходили все небесные явления81. Отметим, что в мифе о Леде и Зевсе-лебеде присутствуют те же стихии (влага и жар), что при описании перехода гётевского гомункула в «ряд естественных событий»: красавица Леда купается в реке, к ней приближается Зевс, носитель Небесного жара, Огня. Таким образом, дети Леды и Зевса, Елена Прекрасная и ее братья-близнецы Кастор и Полидевк, – прекрасные живые «плоды» сочетанной работы «нижних» земных стихий и «верхних», духовных, огненно-небесных, – всё как завещано гомункулу и Фаусту Фалесом и Анаксагором.

…Более всего храмов, посвященных богиням, связанным с производительными силами природы, греки строили на морских берегах, в бухтах и на островах, рядом с гаванями82. Именно в таком месте Фауст Гёте и видит сцену перехода гомункула из искусственно созданной колбы в лоно природы – в пене морской волны, в сиянии света от трона Галатеи, в присутствии жара Эроса. В этой сцене Гёте выразил основанное на древних знаниях из мифов (концентрированно выраженное в «царь-мифе» герметизма) представление о сценарии рождения любого живого существа, показав, что возглавляют этот процесс высшие творящие силы, дающие «сверху» духовный, энергийный импульс «вниз», земным стихиям, созидающим тело. На это обратил внимание А. Соколовский: Протей, посылая гомункула к Галатее и говоря, что гомункул должен отдаться морю, «употребляет выражение komm geistig mit in feuchte Weite, т.е. буквально: «иди духовно во влажное пространство»». Ранее Сфинкс говорит Фаусту и гомункулу: “Wir hauchen unsre Geistertoene, und ihr verkoerpert sie alsdann” – буквально: «Мы выдыхаем (говорим) духовные звуки, а вы их воплощаете»83.

Гётевский образ рождения органических форм на стыке земных стихий при обязательности божественного импульса извне традиционен и для античной науки, и для средневековых алхимических мистерий, и для более поздней мистики всех видов84. Гёте предстает не только поэтом, для которого священное знание прошлого стало живым источником вдохновения, но и историком культуры.

В путешествии с гомункулом Фауст получает знания, «охлаждающие» его чувственность, просветляющие его вначале темную («обезьянью», животную) страсть к Елене85. Фауст получает знания из разговоров с разными персонажами, по большей части героями мифов, причем разные персонажи высказывают разные мнения по теме рождения земных форм. Диалогическую форму передачи сложной темы в целом можно считать творческим кредо Гёте. На это указывал И. Эккерман, приведя слова поэта: «Тот, кто в науке исповедует узко ограниченное вероучение, неминуемо утрачивает дар свободного и непосредственного восприятия. Убежденный вулканист всегда будет смотреть сквозь свои вулканистские очки, также как нептунист или сторонник новейшей теории «поднятия» – через свои. Мировоззрение всех этих теоретиков, завороженных одним-единственным направлением в науке, утратило свою невинность, и объекты наблюдений уже не предстают перед ними в своей естественной чистоте. Когда же такие ученые отчитываются в своих наблюдениях, мы, вопреки величайшему правдолюбию отдельных личностей, не узнаем полной правды об этих объектах, но зато ощущаем острый привкус субъективного понимания»86.

В свете обозначенной позиции Гёте отметим неточность приведенного далее высказывания нашего современника С. Деринга, интерпретирующего историю с гомункулом Гёте только с позиций алхимической традиции. Так, он пишет: «Наиболее очевидной представляется опора Гёте на алхимию с ее главным намерением добиться искусственного сотворения человеческой жизни. Уже в изображении лаборатории Вагнера упомянуты характерные элементы алхимических экспериментов, напоминающие их описание в популярных трактатах Парацельса»87. Действительно, ремаркой Гёте указал, что гомункул появляется в лаборатории в средневековом духе[40, с. 265], чем выделил Средневековье как время рождения имени гомункула (но не самой идеи (!) о возможности создать искусственно живое существо) в лаборатории мудреца. Интересно в этой связи указание на средневековые корни самого Мефистофеля, что в целом поддерживает дух историзма у Гёте:

Гомункул (Мефистофелю)

Ты – северянин.

И ты родился в средние века.

Твой мир попов и рыцарей – туманен,

Его окутывают облака…» [40, с. 269]

Однако осмысление Гёте таинства создания живой материи в «Фаусте», без сомнения, включающее и алхимические образы создания гомункула, много сложнее, чем просто отсылка к какому-то одному историческому этапу человеческого познания. Гёте стремится охватить весь известный ему пласт знаний человечества о том, как рождаются земные формы в природе, и с этих позиций немецкого гения следует отметить, что в алхимии воспроизводилось более древнее знание с древнеегипетскими и античными корнями, знание переосмысленное и усовершенствованное для своего времени. Фауст, без сомнения, наследует средневековую традицию и переосмысливает ее уже в новом времени. И хотя финал истории гомункула, действительно, выглядит как «крах алхимии»88, потому что вагнеровскому «человечку» древнегреческими богами предложено из искусственного состояния вернуться в лоно матери-природы и начать свою эволюцию с самого низа, с простейших морских существ на дне моря, представленные Фаусту образы и услышанные им беседы в путешествии с гомункулом позволяют ему в следующей части драмы воплотить Елену, что подтверждает: Фауст овладел мастерством мага творить полнокровные живые формы, вызывать их из небытия. Елена Прекрасная становится полноценным фаустовским гомункулом. То, что ее образ в драме Гёте для кого-то остается поэтической условностью, не отменяет его жизненность (ведь от Елены Фауст родил сына Эвфориона!) и огромное значение для следующих поколений искателей тайны создания живой материи.

Пределов творческих задач для человека не существует, этот тезис составляет ядро гётевского образа Фауста как символа познания, и потому тема освоения человеком тайн зарождения жизни, которую Гёте назвал мечтой о том, что «с годами мозг мыслителя искусный / Мыслителя искусственно создаст» [40, с. 267], не могла исчерпать себя только Средневековьем и границами алхимии, актуальна она и для нашего времени, проявляясь в попытках клонирования животных89, создания роботов и искусственного интеллекта.

…В первом сравнительном приближении манипуляции с живой материей для создания гомункула в повести Булгакова СС и в «Фаусте» Гёте не имеют ничего общего.

Персонаж повести СС хирург Преображенский, решая научную задачу омолаживания организмов, пересадил железы внутренней секреции от умершего человека, пролетария Клима Чугункина, собаке и в итоге неожиданно получил отдельную «живую единицу», прямо названную учеником хирурга доктором Борменталем гомункулом: «Новая область открывается в науке: без всякой реторты Фауста создан гомункул! Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу! Профессор Преображенский, Вы – творец!» [25, с. 474].

Духовную природу гомункула Гёте особо отметил в разговоре с Эккерманом: «Мефистофель во многом уступает гомункулу, последний равен ему ясностью прозорливого ума, но своей тягой к красоте и плодотворной деятельности значительно его превосходит. Впрочем, он зовет Мефистофеля брательником, ибо духовные создания вроде гомункула, не до конца очеловеченные и потому еще ничем не омраченные и не ограниченные, причислялись к демонам, отсюда и эта родственная связь»90. Тяга к красоте и плодотворной деятельности, безусловно, роднит дух в стеклянной колбе еще и с духом стремящегося познать мир Фауста91.

Телесная недовоплощенность вагнеровского искусственного человечка и прямые упоминания его преимущественно духовной сущности указывают на представления Гёте о возможности раздельного существования духа/души и тела живого существа.

Представление о душе как самостоятельной субстанции особого рода, оживляющей тела живых существ92, наиболее полно было сформулировано в учении Платона и наследующих ему неоплатоников, и именно платонизм и неоплатонизм относят к теоретическим обоснованиям мистики любого рода, в том числе мистики романтизма как течения в литературе93.

Характерные черты неоплатонизма, важные для обоснования связи экспериментов с гомункулом у Гёте, Булгакова и Уэллса, таковы: признание неоплатониками «запредельного первоначала» (Единое, Мировая Душа); учение об иерархиях в космосе, в том числе в области духа (деление души на «низшую» и «высокую» части); признание нашего мира «нисхождением единого» (эманацией духовного в материю); восприятие материальных форм как «темниц души»; призыв к «восхождению души к своему истоку», в том числе посредством метемпсихоза, т.е. перехода души от одного организма по смерти его в другой организм94.

Так, комментарием к гётевскому разделению души Фауста на две части, одна из которых стремится ввысь, к небу, а другая «как страсть любви пылка/ и жадно льнет к земле неодолимо» [40, с. 57–58], может служить постулируемый в платонизме дуализм каждой человеческой души, в которой страсти, раздражительность, похоть связывают высшую, что от Бога, духовную жизнь, с телесной, т.е. считаются как бы внешними оковами, наложенными на высокую часть души в ее телесной темнице95. Так же «делил» дух и последователь Платона Плотин, утверждая, что есть души, связанные с умом, – они находятся на «вершине головы» и считаются более близкими к духу богов, а души, в которых царствует чувственная сила, относятся к «низшим» душам, присущим неразумным животным96. Плотиновская иерархия душ также хорошо объясняет гневную отповедь булгаковского профессора Преображенского в адрес созданного им гомункула Шарикова: «Вы стоите на самой низшей ступени развития! <…> Вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши проступки чисто звериные…» [25, с. 494].

Именно Плотин ввел понятие «праматери всех душ» – универсальной души (Anima Mundi) как мистического единого пространства для всех душ, а также представление об отдельных, партикулярных душах, соприродных душе универсальной: «… мировая, универсальная Душа произвела, вдохнув в них жизнь, все живые существа – и тех животных, которых кормит земля, и тех, которые живут в воздухе или в море, она же произвела божественные звёзды и солнце, да и всю красоту форм необъятного неба, она же установила и поддерживает во всём закономерный порядок. Но сама она совсем иной, несравненно высшей природы, чем всё то, что она производит, благоустраивает, чему сообщает движение и жизнь, поскольку, между тем как всё это то нарождается, то умирает, в зависимости от того, даёт ли она жизнь или отнимает, сама она существует вечно, не умаляясь в своей жизни»97. Душа у Плотина представлена в виде светоносной субстанции, связанной с высшими сферами – Небесным Огнем, представленным в античной мифологии богами Зевсом и Афродитой. Божественный Небесный Огонь у Плотина пронизывает светом темную, косную материю, придавая ей движение и жизнь, оформляя ее, подобно тому, как лучи солнца пробиваются сквозь темное облако на небосклоне, золотя его края, очерчивая форму его, делая видимым движение облака98.

Для нашего исследования важны два факта. Первый: в булгаковскую эпоху мистика еще сохраняла статус ценного источника информации об окружающем мире и механизмах его устройства99. Второй факт связан с широким использованием понятия «душа» в российской литературе начала ХХ в., причем, например, в пьесе А.П. Чехова «Чайка» в монологе главной героини Нины Заречной, играющей роль в пьесе другого главного героя – Треплева, почти буквально воспроизведена фраза Плотина о Мировой душе в его «Эннеадах»: «Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь… Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно. (Пауза.) Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа – это я… я… Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь. <…> Во Вселенной остается постоянным и неизменным один лишь дух»100. Важно, что приведенный монолог Нины у Чехова в пьесе является частью новейшей пьесы молодого режиссера Треплева,что указывает на его актуальность для своего времени – начала ХХ в., и оценка пьесы Треплева одним из зрителей это подтверждает: «Пьеса – “претензия на новую эру в искусствеˮ»101.

Для нашей интерпретации повести СС также важно, что в Толковом словаре В. Даля, представляющем общепринятое во второй половине XIX в. и на рубеже XIX–XX вв. толкование сложных понятий,душа определяется в христианском и близком неоплатонизму духе – как составная часть человека (а также животных), которая может существовать отдельно от тела: «Душа – бессмертное духовное существо, одаренное разумом и волею; в общем значении человек с духом и телом, в более тесном: человек без плоти, бестелесный по смерти своей… душа – жизненное существо человека, воображаемое отдельно от тела и духа, и в этом смысле говорится, что и у животных есть душа»102. «Душа» и «дух» у В. Даля схожи тем, что имеют внетелесную природу и в них проявляется жизненная сила, без которой плоть мертва: «Душа есть бесплотное тело духа… дух выше души»103; «Дух – бестелесное существо; обитатель не вещественного, а существенного мира…»104. Различие «духа» и «души» в представлении В. Даля условно и проявляется лишь в философских спорах: в душе видели только то, что дает жизнь плоти, а в духе видели «высшую искру Божества, ум и волю, или же стремление к небесному»105.То есть у Даля понятие «душа» в некоторых интерпретациях отождествлялась с «нижней», телесной, страстной духовной частью живого существа, о которой писали Платон и Плотин, «дух» же в этом случае сохранял природу божественной «высшей» энергии. В книге И.А. Карышева «Состав человеческого существа; жизнь и смерть» (1895 г.) подробно объяснялась природа нематериального, «отвлеченного элемента» в составе человеческого существа – духа – связанного с областью сознания и чувствований одновременно и не опирающегося на функцию конкретного органа тела; жизнь человека – это органичное совместное функционирование атомов физического тела и полматериальных атомов духа, сцепленных со всем телом разом, смерть – это метаморфоза, в которой тело соединяется с минеральными и органическими веществами земного мира, а «я» (дух) отлетает в царство полной своей свободы – в высшие сферы мира, на Небо106. А еще необычны для нашего восприятия утверждения в энциклопедии Брокгауза и Эфрона об одушевленности всех живых организмов, начиная с амебы107, считавшиеся нормой в эпоху юности Булгакова.

Итак, представления о душе на разных уровня общественного сознания в эпоху булгаковской юности демонстрируют связь с постулатами Платона и его последователей, следовательно, у нас есть основания предположить возможность общей идейной основы эксперимента с гомункулом Фауста у Гёте и операции булгаковского профессора Преображенского в повести СС. Безусловно, предположение требует дополнительной аргументации.

У Гёте гомункул, пройдя через мистерию классической Вальпургиевой ночи, а также беседы с древнеегипетскими и античными богами и героями мифов, с древнегреческими философами у подножия раковины богини Галатеиобретает тело, но вовсе не человеческое: мифические герои и древнегреческие боги отправляют его в море, чтобы, став «тварью морской», наподобие тритона (амфибии), которая вначале довольствуется самым простым видом и существованием, он начал «путь становления», постепенно совершенствуя свой вид [40, с. 316]. Гомункул отправлен на нижнюю ступень эволюции. Наблюдая момент внедрения духовного человечка из колбы Вагнера в тело наипростейшего морского организма, что выглядит плотиновским низвержением духа гомункула в «оковы»/ «темницу материи», Фауст постигает условия и суть таинства соединения телесного и духовного живого существа. Вот они: море/влага, жар/огонь Эроса, присутствие импульса свыше от богини плодородия и земной красоты, а также вовлечение в таинство духов всех четырех земных стихий.

В булгаковской повести СС московский хирург демонстрирует бóльший успех в создании гомункула, нежели гётевский Вагнер, так какШариков воплощен и телесно, и духовно.Преображенский для него «папаша» [25, с. 479] и, пожалуй, это название более обоснованно, нежели «папенька» от вагнеровского гомункула. В начале эксперимента, судя по восторгам ученика Преображенского Борменталя, от «нового организма», быстро научившегося обихаживать свое тело по-человечески, говорить и даже читать, ожидали проявлений высокого уровня развития во всем. Однако выяснилось, что московский гомункул к высокостоящим существам не относится, наоборот, по своему мышлению и поведению он стоит «на самой низшей ступени развития», он – «только формирующееся, слабое в умственном отношении существо», поступки которого «чисто звериные» [25, с. 494]. К тому же у Шарикова «человеческое сердце… самое паршивое из всех, что существует в природе» [25, с. 505]. В этой характеристике булгаковского гомункула заметны «следы» плотиновской идеи о чувственности как основе проявлений звериной, низшей души, и о роли ума как важной «компоненты», возвышающей душу. Шариков охарактеризован именно как низкая душа, не просветленная разумом.