Построй свой мост

Воцарилась тишина, густая, как мед. Костя смотрел на кольцо, потом на Натку, его мозг обрабатывал информацию.

– И что? – выдохнул он, наконец.

– И я сказала “да“, – улыбнулась Натка.

Лицо Кости просияло так, будто ему подарили не кольцо, а целый завод моделей. Он подпрыгнул на месте.

– Ура! Значит, вы правда женитесь? Будете как в кино? С фатой и цветами?

– Нет, – одновременно ответили Натка и Пауль, и затем, поймав себя на этом, рассмеялись.

– Не как в кино, – мягко сказала Натка, подмигивая Паулю. – Как у нас. Тихо. По-семейному. Может быть, просто распишемся в мэрии, а потом устроим большой праздник здесь, в саду.

– И мы будем там? – спросил Майкл тихо, его взгляд был полон надежды и неуверенности.

Пауль встал, подошел к сыну и положил руку ему на плечо.

– Ты будешь самым главным гостем. Обоим вам придется надеть самые красивые рубашки. И, возможно, даже галстуки.

Майкл сморщил нос, но улыбка пробилась сквозь его сдержанность.

– Okay. But no dancing.

– Обещаю, – серьезно сказал Пауль, хотя в уголках его глаз играли смешинки.

Новость, как лесной пожар, мгновенно долетела до родителей Натки. Ее мать, услышав возню на кухне, вышла из своей комнаты и, увидев лица, все поняла без слов. Она не стала кидаться с объятиями, лишь подошла к Натке, крепко сжала ее руку и прошептала:

– Слава Богу, дочка. Он – твой человек.

А потом, вытирая украдкой слезу уголком фартука, отправилась наливать всем чай, как будто это было самое обычное вечернее дело.

Отец отреагировал с присущей ему сдержанностью. Он долго и молча разглядывал Пауля, будто видел его впервые, а потом тяжело поднялся с кресла у камина, подошел к нему и коротко кивнул.

– Правильное решение. – И после паузы добавил: – Завтра поможешь мне дровник поправить. Одному не справиться.

Это было высшее проявление доверия и принятия. Приглашение в мужской круг домашних забот. Пауль ответил таким же кивком.

– Конечно.

Так, без фанфар и слез умиления, их семья приняла еще один поворот судьбы. Это не было землетрясением. Это было следующим, логичным витком спирали их общей жизни.

Позже, когда дом окончательно погрузился в ночную тишину, и они остались в своей спальне, Пауль наконец-то надел кольцо Натке на палец. Оно село идеально.

– Ты не передумала? – тихо спросил он, уже лежа в постели и глядя в потолок, по которому плясали отсветы от проезжавших машин.

– О чем ты? – удивилась она, поворачиваясь к нему на бок.

– О формальностях. О том, что это ничего не изменит, по сути. Мы и так – семья.

Она провела пальцем по прохладной поверхности бриллианта.

– Формальности – это не про нас. Это про мир. Чтобы мир больше не имел к нам вопросов. Чтобы у Майкла и Кости были одинаковые фамилии в школьных журналах. Чтобы у нас с тобой были одинаковые права, если… если один из нас окажется в больнице. – Она сделала паузу. – Это не романтика. Это – инженерное укрепление конструкции. Надеюсь, не пригодится, но пусть будет.

Он перевернулся к ней и обнял ее, прижавшись лбом к ее виску.

– Ты как всегда права. Мой любимый архитектор.

На следующее утро все было как обычно. Все так же собирались в школу, пили кофе, суетились. Но что-то неуловимо сдвинулось. Костя с гордостью разглядывал кольцо на руке матери за завтраком. Майкл спросил, будут ли они менять фамилию. Отец Натки, проходя мимо, положил на стол перед Паулем чертеж дровника, нарисованный от руки на обороте старого календаря.

Натка поехала в бюро, и ее первым делом встретила Симона, чей взгляд сразу же упал на левую руку начальницы.

– О, Боже! – она всплеснула руками, и все утреннее спокойствие было мгновенно разрушено. – Йохан! Иди сюда! Смотри!

Вскоре Натку окружили коллеги, сыпля поздравлениями и вопросами. Она чувствовала себя слегка неловко от такого внимания, но внутри теплилась радость. Это был другой, внешний мир, и он тоже признавал их выбор.

Йохан, дождавшись, когда толпа рассеется, подошел к ее столу.

– Поздравляю, Натали, – сказал он со своей обычной сдержанностью. – Вы создали прекрасный проект. И не только на бумаге. – Он кивнул в сторону окна, за которым угадывались очертания города, где вскоре должна была вырасти ее набережная.

Вечером Пауль встретил ее у машины с странным, заговорщицким выражением лица.

– У меня есть идея, – сказал он, когда они сели в салон. – Насчет того самого праздника. Я хочу сделать тебе подарок. Не кольцо. Нечто другое.

– Пауль, нам не нужны…

– Нет, – перебил он. – Это нужно. Мне. И, я думаю, тебе. Мы едем в Испанию.

Она резко повернулась к нему, не веря своим ушам.

– В Испанию? Но работа… дети… проект…

– На четыре дня, – он завел двигатель. – Все уже улажено. Рейсы, отель. Твои родители остаются с мальчиками. Йохан в курсе и полностью согласен. Твой проект в надежных руках, нам дают неделю. – Он посмотрел на нее, и в его глазах читалось не только решимость, но и мольба. – Натали, мы должны вернуться туда. Не чтобы повторить. Чтобы поставить точку. Или, вернее, увидеть, что та точка давно превратилась в многоточие.

Она молчала, глядя на него, и чувствовала, как в груди что-то тает и подступает к горлу. Испания. Их мираж. Их бегство от реальности, которое обернулось самым реальным и трудным выбором в их жизни.

– Хорошо, – наконец выдохнула она. – Давай поедем.

Решение было принято. Но, они стали не беззаботными отпускниками, а серьезными паломниками, возвращающимися к истокам своей веры.

Подготовка заняла всего два дня. Родители Натки восприняли новость о своем временном повышении до главных по дому с привычным ворчанием, тут же сменившимся деловым азартом. Мать составила меню на все дни, отец проверил замки и запас дров. Мальчики, узнав, что остаются с дедом и бабушкой, отреагировали не тревогой, а восторгом – это сулило меньше домашних заданий и больше времени на видеоигры.

Перед самым отъездом, стоя в очереди на паспортный контроль, Натка поймала себя на странном чувстве. Не радости от предстоящего путешествия, а скорее трепета перед лицом важной, не до конца понятной ей самой миссии. Она смотрела на профиль Пауля, сосредоточенно изучавшего посадочный талон, и думала о том, что они везут с собой в самолет не чемоданы с пляжными вещами, а груз всей их общей истории. Им предстояло разобрать его на части и оставить там, где ему и место – в прошлом.

Самолет оторвался от земли, набирая высоту, и Натка, глядя в иллюминатор на уменьшающиеся строения, поняла: они летят не в Испанию. Они летят к самим себе – к тем людям, которыми были тогда, чтобы окончательно отпустить их и вернуться домой другими – более цельными, более прочными.

Она сомкнула веки, чувствуя, как кольцо на ее пальце нагрелось от тепла кожи, и приготовилась к путешествию.

*******

Самолет совершил плавную посадку в Аликанте. Воздух, струящийся из щели над иллюминатором, ударил в лицо знакомой жарой, густой и влажной, с примесью замахов морской соли и раскаленного асфальта. Это была не пронзительная, осенняя прохлада Мозеля, к которой они привыкли, а другой мир.

– Ну что, сеньора архитектор, готова к рекогносцировке? – Пауль снял их ручную кладь с полки, и в его голосе слышалась легкая, почти мальчишеская нотка, которую Натка не слышала с их первого приезда.

– Готова, доктор, – улыбнулась она в ответ, чувствуя, как странное напряжение начинает отступать, сменяясь любопытством.

Они взяли машину на прокат, и Пауль повел ее по трассе, ведущей на юг, к тому самому месту. Пейзажи за окном были до боли знакомы: выжженные солнцем холмы, белоснежные домики поселков, синяя полоса моря вдали. Но Натка смотрела на них иными глазами. Глазами не беглянки, ищущей укрытия, а человека, который смотрит на чертеж давно построенного здания.

Отель оказался тем же самым. Тот же заросший бугенвиллией фасад, тот же запах моря и кофе в лобби, та же улыбчивая, все понимающая администраторша. Их заселили в номер. Не в тот, что был тогда. Пауль, намеренно, забронировал другой – с видом не на море, а на горы.

– Чтобы не было искушения играть в те же самые роли, – пояснил он, ставя чемодан на подставку.

Они молча распаковали вещи. Действия были слаженными, привычными, как дома. Разве что воздух был другим, густым, обволакивающим, наполненным памятью.

Вечером они пошли ужинать в ту самую рыбацкую таверну на берегу. Сидели за тем же столом под растяжкой с лампочками. Ели ту же паэлью. Пили то же вино.

Но все было иным.

Тогда они говорили, забрасывая друг друга словами, как спасательными кругами. Теперь могли молчать, и тишина между ними была комфортной, наполненной совместно пережитым.

Тогда его прикосновения были требовательными, почти отчаянными. Теперь он просто положил руку на ее ладонь на столе, и этого было достаточно.

Тогда море перед ними было символом бесконечности и бегства. Теперь Натка смотрела на него и думала о другой воде – о спокойном, величавом течении Мозеля, о котором, она знала, сейчас вспоминают их мальчики, сидя с дедом у камина.

– Страшно? – вдруг спросила она, отодвигая тарелку.

Он понимающе поднял на нее взгляд.

– Было. В самолете. Боялся, что мы найдем здесь только призраков. А оказалось…

– …что призраков нет, – закончила она. – Есть только мы. Другие.

Он кивнул, и в его глазах читалось облегчение. Да, они вернулись в место, где когда-то разыграли страстную драму двух сбежавших от реальности людей. И обнаружили, что те актеры давно ушли со сцены. Остались только они – Натка и Пауль. Он – с сединой у висков и новыми морщинками вокруг глаз, она – с кольцом на пальце и незыблемым спокойствием в душе. Они приехали не за страстью. Они приехали за подтверждением. И получили его.

На обратном пути в отель они шли по пустынному пляжу. Песок был прохладным, волны накатывали с ленивым шелестом. Они просто шли рядом, их плечи изредка соприкасались.

– Знаешь, о чем я думаю? – сказала Натка, останавливаясь и глядя на лунную дорожку, протянувшуюся к горизонту.

– О том, что мы могли бы остаться здесь тогда? – предположил Пауль.

– Нет. О том, что если бы мы остались, ничего бы из того, что у нас есть сейчас, не случилось. Не было бы нашего дома. Не было бы того вечера, когда Костя показывал Майклу, как клеить модель. Не было бы того утра, когда папа учил тебя делать скворечник. – Она повернулась к нему. Ее лицо в лунном свете было серьезным и прекрасным. – Мы построили нечто гораздо более прочное, чем страсть. Мы построили нашу собственную жизнь. Со всеми трещинками и потёртостями. И она оказалась прочнее гранита.

Он не стал ничего говорить. Просто поднес ее руку к своим губам и поцеловал то место, где золото кольца соприкасалось с кожей. Этот жест был красноречивее любых клятв.

*******

Вечернее солнце, теряя дневную ярость, разливало по их номеру густой, медовый свет. Воздух был неподвижным и тяжелым, напоенным запахами цветущего жасмина с внутреннего дворика и далекого, едва уловимого дыхания моря. Сквозь полуоткрытые ставни в комнату ложились длинные, узкие полосы тени и света, превращая простой интерьер в подобие картины старинного мастера – где каждая пылинка, парящая в луче, казалась значимой.

Они стояли посередине комнаты, не касаясь друг друга, и в этом молчаливом ожидании было больше напряженности, чем в любой страсти. Он медленно, давая ей время отступить, приблизил ладонь к ее лицу, но коснулся не кожи, а лишь пряди волос, выбившейся из ее прически. Шелковистая прохлада волос на его пальцах была таким же откровением, как и первое прикосновение. Это был жест узнавания, будто он заново убеждался в ее реальности.

Она ответила ему так же – не бросилась в объятия, а подняла руку и кончиками пальцев провела по новой, глубокой морщине у его глаза, той, что появилась за месяцы судебных тяжб и бессонных перелетов. В этом прикосновении не было жалости, было понимание. Они изучали друг друга, как читают давно забытую, но дорогую книгу, находя на знакомых страницах новые, пронзительные смыслы.

Их губы встретились без спешки, в почти торжественном ритме. Этот поцелуй был не бегством от мира, а возвращением – к себе, друг к другу, к тому единству, которое не надо было доказывать криком. Он был тихим, глубоким, вкусом теплой кожи, слегка соленой от морского ветра, и безмолвного согласия на все, что ждало впереди.

Одежда медленно, без суеты, опустилась на пол. В сгущающихся сумерках их нагие тела, лишенные подростковой стыдливости, с отпечатками прожитых лет, шрамами и родинками, казались не объектом желания, а продолжением того честного диалога, что они вели все эти месяцы. Он вел ее к кровати, и его рука на ее спине была не властной, а опорной – твердой и надежной, как стена в их общем доме.

Их соединение было не взрывом, а медленным, почти невыносимо острым растворением друг в друге. Здесь, в этой комнате, где за окном пели южные цикады, не было ни прошлого, ни будущего. Было только безошибочное знание тел, наслаждающихся друг другом, и тихие, прерывистые выдохи, больше похожие на признания, чем на стоны. Это была не страсть, требовавшая выхода, а потребность запечатлеть мгновение полного слияния, где уже невозможно было понять, где заканчивается он и начинается она. Когда электрическая волна наслаждения отступила, оставив после себя лишь ровное, спокойное тепло, они еще долго лежали, сплетенные в темноте, слушая, как бьются в унисон их сердца, и понимая, что поставили последнюю, жирную точку в одной истории, чтобы с чистого листа начать новую.

На следующее утро они совершили еще один ритуал – поднялись на тот самый утес, с которого когда-то смотрели на закат, обещая друг другу начать все с чистого листа.

Ветер был таким же сильным, сбивающим с ног. Вид – таким же захватывающим. Но Натка, стоя на краю, не чувствовала ни головокружения, ни жажды бегства. Она чувствовала только твердую почву под ногами и надежное тепло руки Пауля в своей ладони.

– Мы и есть наш самый главный проект, – громко сказала она, чтобы перекрыть ветер. – И он удался.

Он улыбнулся:

– Самый сложный и самый красивый из всех, что мне довелось воплотить.

Они простояли так еще несколько минут, глядя на бесконечную синеву, и затем, по молчаливому согласию, развернулись и пошли обратно к машине. К дому. К их настоящей, выстраданной и бесконечно дорогой жизни.

Обратный перелет был легким, почти невесомым. Казалось, они оставили в Испании некий груз, и теперь возвращались на родину, ставшую им по-настоящему родной, совершенно другими – свободными и цельными.

*******

Когда такси свернуло на их улицу, и дом на холме показался в окне, Натка почувствовала, как что-то приятно сжалось в груди, занимая свое окончательное, раз и навсегда предназначенное место. Они были дома.

Их встретил хаос, пахнущий вкусняшками и счастьем. Костя и Майкл, не стесняясь, повисли на них обоих сразу, глаза их сияли. Мать Натки, не отрываясь, помешивала что-то на кухне, бросив на них быстрый, оценивающий взгляд – все ли в порядке? Отец, сидя в кресле, лишь кивнул, но по тому, как он отложил газету, было ясно – он тоже скучал.

И вот они, все шестеро, сидели за большим кухонным столом, и мальчики наперебой рассказывали о своих приключениях за эти дни, а родители вставляли реплики, и пахло маминым яблочным пирогом, и за окном медленно садилось солнце, окрашивая скворечники в золотистый цвет.

Натка смотрела на их пестрое, шумное, настоящее счастье – и ловила взгляд Пауля. Никаких слов было не нужно. Они оба знали – их путешествие в прошлое завершилось. Оно стерло последние тени и окончательно утвердило их в том, что единственное место, где они хотели быть, – это здесь. В этом доме. В этой семье. В этой жизни, которую они, как два талантливых архитектора, спроектировали и возвели сами. И дороже этой постройки во всем мире для них не существовало.

Глава 21

Их вечерний ритуал не изменился. Помыть посуду, проверить уроки, уложить мальчиков. Но теперь в каждое действие было вплетено новое, прочное чувство – абсолютного, не требующего доказательств духовного родства. Когда Пауль помогал Майклу с немецким, а Натка читала Косте вслух русские сказки, их взгляды пересекались через комнату, и в этих мгновениях был целый мир, который им больше не надо было делить с прошлым.

Через несколько дней после возвращения Пауль, вернувшись с работы, положил на обеденный стол увесистую папку.

– Документы из загса, – объявил он с деловым видом. – Дата назначена через три недели, если ты не возражаешь, я уже забронировал.

Натка, чистя картошку, лишь кивнула, без тени сомнения.

– Хорошо. Три недели – как раз хватит, чтобы купить мальчикам новые костюмы и договориться с кондитерской.

Их подготовка к свадьбе была лишена всякой истерии. Они подходили к ней, как к очередному общему проекту – с четким планом, бюджетом и распределением задач. Никаких залов, маршмеллоу и толп гостей. Только мэрия, а затем ужин в саду для самых близких. Наткин брат с семьей, подруги Хан и Симона, Йохан, родители, мальчики, братья Мареки в качестве почетных строителей их дома.

Однажды вечером, разбирая старые коробки на чердаке, Натка нашла, первую модель парусника, что Костя подарил ей после триумфа с набережной. Она стояла на полке, покрытая тонким слоем пыли, но все такая же изящная и полная надежды.

Она принесла ее вниз и поставила на каминную полку, рядом с керосиновой лампой.

– Как символ, – сказала она, ловя вопрошающий взгляд Пауля. – Корабль, который приплыл к своему счастью. Теперь он дома.

Он подошел, обнял ее за плечи, и они стояли, глядя на два этих артефакта их общей истории – свет во тьме и корабль в бурном море. Теперь и тьма, и бури остались позади.

Накануне свадьбы случился небольшой, но показательный кризис. Майкл, обычно радостный, пришел из школы замкнутым и молча ушел в свою комнату. Костя, посланный на разведку, доложил:

– Он не хочет надевать пиджак. Говорит, что это дурацкая традиция, и он не будет участвовать в клоунаде.

Пауль вздохнул и поднялся к сыну. Натка, остановив его жестом, сказала:

– Дай мне попробовать.

Она зашла в комнату. Майкл сидел на кровати, сжав в руках тот самый пиджак, купленный накануне.

– Он жмет под мышками, – буркнул он, не глядя на нее.

– Не может быть, – мягко сказала Натка, садясь рядом. – Мы купили его на размер больше, и ты сам его выбирал. В чем дело, Майкл?

Мальчик молчал, сжимая и разжимая пальцы на ткани.

– Это… это из-за фамилии? – тихо спросила она, дотрагиваясь до его руки. – Ты не хочешь, чтобы у нас с твоим папой и Костей была одна, а у тебя – другая?

Он резко поднял на нее глаза, и в них стояли слезы.

– Это будет не настоящая семья! – выпалил он. – Настоящие семьи все одинаковые! А мы… мы как лоскутное одеяло!

Сердце Натки сжалось. Она осторожно обняла его.

– Ты знаешь, лоскутные одеяла – самые теплые, – сказала она. – Потому что каждый лоскуток прошел свой путь, прежде чем стать частью чего-то целого. И они держатся вместе не потому, что они одинаковые, а потому, что их сшили крепкими нитками. Любовь, доверие, общие воспоминания – вот наши нитки. И они прочнее любой крови.

Она помолчала, давая ему прочувствовать слова.

– А насчет фамилии… Твоя фамилия – одинаковая с фамилией твоей мамы. Она тебя любит и просила, если ты согласен, не менять фамилию. И твой папа, и я, мы никогда не попросим тебя от нее отказаться. Она – часть тебя. А мы – твоя семья, независимо от фамилий в паспорте.

Майкл всхлипнул, уткнувшись лицом в ее плечо. Через несколько минут он вытер глаза и кивнул.

– Окей. Я надену пиджак.

На следующее утро, в день церемонии, он вышел к завтраку в этой самой, когда-то “дурацкой“ рубашке и пиджаке. И когда Костя, сияя в своем новом наряде, сказал:

– Вау, Майкл, ты выглядишь как настоящий агент! – Он не смутился, а улыбнулся.

Сама церемония в старом здании мэрии была быстрой и деловой. Они обменялись кольцами. Никаких слез умиления, лишь твердое, спокойное “да“ и крепкое рукопожатие после того, как чиновник объявил их мужем и женой.

Но настоящая свадьба началась потом, в их саду. Стол ломился от яств, которые готовили всем миром. Симона привезла гигантский торт, украшенный миниатюрными копиями скворечников. Братья Мареки, краснея, вручили им самодельный подсвечник из остатков дубовой доски, что пошла на их полы. Хан, поздравила по видеосвязи, она недавно родила девочку и была вся в материнских заботах. Отец Натки произнес тост, состоявший из трех слов: “Здоровья. Счастья. Терпения“. И это было самым искренним пожеланием.

Когда стемнело и зажглись гирлянды, Костя не выдержал и подтащил Натку к центру лужайки.

– Мам, ну один танец! Ты же теперь невеста!

Она хотела отказаться, но Пауль уже был рядом. Он взял ее за руку, положил другую ей на талию, и они закружились в медленном, неумелом вальсе под звуки старой французской песни из колонки. Мальчики, Симона и Йохан, родители – все смотрели на них и улыбались. Даже Майкл.

– Ну что, фрау… – Пауль замялся, пробуя новое звучание.

– Фрау Натали Кристоф, – подсказала она, улыбаясь.

– Звучит непривычно, но… правильно. Очень правильно.

Они танцевали, а над их головами в темном небе сияли звезды. Те же самые, что видели их первое отчаянное объятие в Испании. Но теперь они освещали не беглецов, а хозяев своей судьбы. Они стояли в центре мира, который построили сами. И знали, что никакие бури не страшны дому, возведенному на фундаменте из “трезвой романтики“, взаимного уважения и обыкновенной любви, что оказалась прочнее всех испытаний на свете.

*******

После свадьбы ничего не поменялось в их жизни. Утро, по прежнему, начиналось не с поцелуев под звуки фанфар, а с совместного приготовления завтрака под аккомпанемент споров мальчиков о том, чья очередь сегодня выносить мусор. Пауль теперь работал в Майнце четыре дня в неделю, но эти короткие разлуки лишь подчеркивали ценность вечеров, когда они все собирались за большим столом.

Именно в один из таких вечеров, когда за окном моросил типичный ноябрьский дождь, а в гостиной пахло жареным мясом и яблочным пирогом, раздался звонок в дверь. Натка, вытирая руки о полотенце, открыла и на пороге увидела Нину. Не ту, яркую, стремительную подругу, а согбенную женщину в промокшем плаще, с одним небольшим чемоданом и глазами, в которых читалась бесконечная усталость.

– Прости, что без предупреждения, Наташ, – прошептала она. – Больше некуда было ехать.

Она вошла в дом, и ее взгляд, скользнув по уютной гостиной, замершем камину, настороженным лицам мальчиков, наполнился таким болезненным контрастом, что у Натки сжалось сердце. Они устроили ее в гостевой комнате. Нина молча приняла душ, съела тарелку супа и рано ушла в свою комнату, словно боялась нарушить хрупкую гармонию их мира.

На следующее утро, за кофе, глядя в окно на залитый дождем сад, она все рассказала. Коротко, без эмоций, как бухгалтерский отчет о банкротстве.

– Пенсия от государства больше не выплачивается. Пособия хватает только на квартиру и хлеб. Я пыталась устроиться на работу, но в шестьдесят три года… Кто мне даст работу? Сидишь в четырех стенах и думаешь: а зачем? Ради чего эта жизнь в чужой стране? Чтобы доживать в нищете?

Пауль, сидевший напротив, внимательно слушал, его профессиональный взгляд диагноста отмечал каждую интонацию отчаяния в ее голосе. Он ничего не сказал тогда, но, вечером, он сказал Натке:

– Мы не можем дать ей только крышу над головой. Этого мало. Ей нужна цель. Такая же, что была у тебя.

Натка кивнула. Она уже все решила.

На следующий день она позвала Нину с собой в бюро.

– Йохан, – сказала Натка, вводя растерянную Нину в кабинет шефа. – Это моя подруга, Нина Михайловна. Бывший главный бухгалтер крупного НИИ. У нее сорок лет стажа. У нас в бюро хронический хаос с отчетами по субсидиям и тендерной документацией. Думаю, она могла бы нас спасти.

Йохан, всегда ценивший компетентность выше сантиментов, поднял на Нину оценивающий взгляд. Он задал ей несколько конкретных вопросов о финансировании строительных проектов. И та, вначале робко, а потом все увереннее, погрузившись в знакомую терминологию, стала отвечать. Ее глаза, тусклые накануне, постепенно начали оживать.

Через неделю Нина вышла на работу на полставки. Сначала она просто систематизировала папки. Потом взяла на себя мелкие отчеты. А еще через месяц Йохан, просматривая ее работу, заметил:

– Вы сэкономили бюро пятнадцать тысяч евро, найдя ошибку в начислении налога. С понедельника – полная ставка.

Это было неожиданно и приятно. Нина Михайловна снова обрела почву под ногами. Почувствовала свою нужность, как специалиста. И вечерами за общим ужином она уже не молчала, а делилась бюргерскими сплетнями или советовала Паулю, как оптимизировать налоги при покупках.