Любовь с риском для жизни

Артем, некогда долговязый подросток с глазами, полными гнева и боли, вытянулся в высокого, статного юношу. Школа осталась позади, и теперь весь дом жил в преддверии его поступления в институт. На столе в его комнате громоздились стопки учебников по физике и математике, а в воздухе витало напряжение, знакомое каждому, кто стоял на пороге взрослой жизни. Он выбрал путь отца – но не героический, а инженерный. Науки, связанные с проектированием и строительством, казались ему логичным продолжением той тихой созидательной работы, которую он видел каждый день в своем отце и деде.

Бизнес «Чернов-Инженеринг» под руководством Наума окреп и разросся. Леонид Юрьевич, видя уверенность и железную хватку сына, постепенно отходил от дел, лишь изредка появляясь в своей фирме. Теперь его главным «проектом» стал приусадебный участок. В теплые летние дни он мог часами возиться в огороде, а Наталья Ивановна, сидя в плетеном кресле на веранде с вязанием в руках, наблюдала за ним с тихой улыбкой. Их жизнь обрела размеренность и покой, о которых они, возможно, мечтали все эти годы.

Однажды вечером, наблюдая, как Артем, нахмурившись, решает сложную задачу, Леонид Юрьевич, протирая садовый инвентарь, тихо сказал жене:

– Смотри-ка, наш Темка совсем мужчиной стал. Скоро институт. Выпорхнет из гнезда.

Наталья Ивановна вздохнула, отложив вязание.

– Выпорхнет… И останемся мы тут с тобой да с Наумом. Трое буков несчастных.

– Ну, с Наумом-то не все так просто, – усмехнулся Леонид. – Девчонки на него так и смотрят. На совещаниях, слышишь, секретарши его молодые так и ткут вокруг. Видят же – мужчина состоявшийся, с положением, характером… Да и вид еще какой. В меня в молодости.

Наталья фыркнула, но в глазах ее светилась тревога.

– В том-то и беда, Леня! Что смотрят. А он… он как крепость. Никого не подпускает. И я его понимаю, сердцем понимаю, но… – она понизила голос до шепота, – но Артем-то скоро уедет. И что он останется один в этой квартире? И ведь какой он получился Темочка наш, Леня… В отца. Во всем. И статью, и силой, и упрямством. И… – она замялась, – и физиологией, небось, той же.

Леонид хмыкнул:

– Ну, так это ж хорошо. Настоящий мужик.

– Хорошо-то хорошо, да не сейчас! – всплеснула руками Наталья. – Боюсь я, как бы какая-нибудь юная дурочка не увидела в нем героя-спасителя и не повелась… И он, с его-то добротой, что сейчас скрыта под этой броней… Не дай бог, повторит путь Наума. Станет отцом пусть не в семнадцать… Наум совсем ведь повзрослеть не успел тогда, заботы, ребенок… Лучше бы уж сейчас, когда он состоялся, когда на ногах твердо стоит, нашел бы себе женщину серьезную, равную. Женился бы. И внуков бы нам подарил. А то Тема скоро вылетит, а новых-то внуков мы с тобой и не увидим.

Леонид отставил лейку и серьезно посмотрел на жену.

– Наталь, не торопи события. Он залечивает раны. Его не наскоком взять. Ему нужна не красавица-модель, а… скала. Такая же, как он сам. Или, наоборот, такая, чтобы эту его скалу могла обойти, мягкостью своей. Она найдется. Рана его хоть и глубокая, но не смертельная. Он выжил. А выжившие рано или поздно снова учатся жить, а не просто существовать.

– Дай-то бог, – тихо прошептала Наталья Ивановна, глядя на окно кабинета, где за столом сидел их сын, такой сильный и такой одинокий в своем надежно выстроенном, но безлюдном крепостном мире.

А Наум в это время, отложив в сторону отчет по новому проекту, смотрел на фотографию на столе. Не на ту, старую, семейную, которую он давно убрал. А на новую, где они с Артемом стоят на фоне уже достроенной плотины – отец и сын, два Чернова, два инженера. Он был спокоен. Его мир был прочен. И мысль о том, чтобы впустить в него кого-то еще, казалась ему такой же далекой и сложной, как проектирование моста через бурную реку.

Глава 4.

Три года. Для Наума они пролетели в ритме дедлайнов, бизнес-планов и тихих вечеров с подрастающим сыном. Три года залечивания ран не криком и страстью, а молчаливой работой и дисциплиной. Шрам на сердце затянулся прочной, нечувствительной тканью, и он почти не вспоминал о том, что было «до».

Для Саши эти три года были одной долгой, унизительной и отчаянной попыткой вернуться в прошлое. Она не могла, да и не хотела, смириться с тем, что ее вычеркнули из жизни так решительно и бесповоротно. Ее уверенность, что Наум ее «все равно любит», была не просто женской глупостью; она была построена на фундаменте их совместной юности, на пятнадцати годах, которые, как ей казалось, не могли просто так испариться. Она помнила его преданность, его жертвенность, его неспособность отступить от того, что он считал своим долгом. И раз он когда-то взял на себя ответственность за нее и ребенка, значит, эта ответственность – навсегда. Он не мог просто перестать ее любить. Он просто затаил обиду, и его нужно было разморозить. Ее попытки были разными. Сначала – слезные послания, полные раскаяния и воспоминаний о их «счастливых днях». Потом – гневные обвинения в том, что он отнимает у нее сына. Когда это не сработало, она сменила тактику на «взрослую» и «прагматичную». Она узнавала через общих, давно отсеченных Наумом, знакомых о его жизни. Знала, что у него были краткие, ни к чему не обязывающие романы. И это стало для нее ключом.

Однажды вечером, когда Наум один работал в своем кабинете в новой квартире, зазвонил неизвестный номер. Интуиция шепнула ему не брать, но деловая привычка взяла верх.

– Алло?

– Наум, это я. Не вешай трубку, пожалуйста. Я хочу поговорить спокойно, по-взрослому.

Голос Саши звучал ровно, почти деловито. Наум ничего не сказал, давая ей говорить, его пальцы непроизвольно сжали дорогую ручку, лежавшую на столе.

– Я знаю, что у тебя были женщины, – продолжила она, и в ее голосе прозвучала странная, почти торжествующая нота. – И знаешь, я это понимаю. Я даже… рада за тебя. Теперь ты можешь считать, что мы квиты. Ты отомстил мне, ты восстановил справедливость, как ты ее видишь. Ты доказал свою мужскую состоятельность. Теперь давай прекратим эту детскую игру.

Наум замер. В ушах зазвенело.

– Ты… что? – его голос прозвучал приглушенно, будто из соседней комнаты.

– Мы взрослые люди, Наум! – голос Саши стал настойчивее, в нем зазвучали знакомые, сводящие с ума нотки наигранного здравомыслия. – У нас есть сын! Мы прекрасно жили пятнадцать лет! Все это время… с Максом… это была ошибка, да, я знаю. Но я же объяснила тебе тогда – я боялась! Я боялась остаться вдовой, видеть, как ты каждый раз уезжаешь и, возможно, не возвращаешься! А теперь… теперь ты не работаешь спасателем. Ты в безопасности. Ты бизнесмен. Ты построил новую жизнь. И мы можем построить ее заново, вместе. Уже без страха, без риска. Все будет хорошо, я обещаю. Мы просто вернемся домой.

Последняя фраза повисла в воздухе ядовитым туманом. «Вернемся домой». В тот дом, которого больше не существовало. В ту жизнь, которую она же и взорвала.

И тут в Науме что-то сорвалось. Не гнев, не ярость в их чистом, горячем виде, а нечто гораздо более страшное – ледяная, всесокрушающая ярость, смешанная с глубочайшим омерзением. Она не просто не понимала. Она профанировала все, к чему он прикасался. Его боль, его попытку сохранить достоинство, его новый, выстраданный покой, его мимолетные связи, которые были лишь слабой попыткой заглушить одиночество, – она все это превращала в дешевую мелодраму, в сведение счетов. Он встал, и его тень, отброшенная настольной лампой, гигантской и искаженной, поползла по стене.

– Квиты? – его голос был тихим, но каждое слово било, как хлыст. – Я… «отомстил»? Ты думаешь, это была месть? Ты думаешь, я, как последний подонок, ходил и «доказывал свою мужскую состоятельность» с другими, чтобы просто насолить тебе?

– Ну, я же…

– Замолчи! – его рык был таким громким, что, казалось, задрожали стекла в окнах. – Ты не понимаешь ровным счетом НИ-ЧЕ-ГО. Ты своими грязными руками лезешь в мою жизнь и пачкаешь все, до чего дотрагиваешься. Мои отношения с другими женщинами, если их можно так назвать, не имеют к тебе НИКАКОГО отношения. Они – попытка забыть, что я был таким дураком. Они – попытка не сойти с ума от одиночества, в которое ты меня втолкнула. Но даже в этом одиночестве я не опускался до твоего уровня. До уровня «минутной слабости», длящейся годами.

Он тяжело дышал, чувствуя, как сердце колотится где-то в висках.

– А этот твой бред про «безопасность»… Ты хочешь сказать, что твое предательство было оправдано моей работой? Что я сам виноват, что рисковал, чтобы спасать людей, пока ты в это время «рисковала» в нашей постели с моим другом? Ты знаешь, что самое мерзкое во всем этом? Не твоя измена. А твое вечное, патологическое стремление свалить вину на других. Сначала на мою работу, теперь – на моих женщин. Ты никогда и ни в чем не виновата, да? Всегда кто-то другой: обстоятельства, страх, я… Ты – жертва.

Он почти физически чувствовал ее испуг через трубку, но ему было плевать.

– Слушай меня внимательно, Саша, и запомни раз и навсегда. Между нами ничего нет. Не было с того момента, как я увидел тебя с ним. Не будет никогда. Ты для меня – пустое место. Источник боли, которую я уже пережил. И самое большое оскорбление для меня сейчас – это твоя уверенность, что ты можешь что-то вернуть. Ты не можешь. Ты сожгла мосты, разбомбила город и теперь стоишь на пепелище, пытаясь собрать пепел и слепить из него куклу, похожую на нашу прошлую жизнь. Не выйдет.

Он помолчал, давая ей прочувствовать каждое слово.

– Единственное, что связывает нас теперь – это наш сын. И его встречи с тобой, по его желанию. Не заставляй меня отнимать у тебя и это. Поняла?

В трубке послышались всхлипы, но он уже не слушал. Он разорвал эту нить. Окончательно. Безвозвратно.

– Больше не звони. Никогда.

Он положил трубку, отключил номер и швырнул телефон на кожаный диван. Его трясло. Не от нервов, а от колоссального напряжения, от осознания той бездны непонимания и пошлости, которая разделяла его мир и мир этой женщины.

Он подошел к окну, за которым раскинулся город – холодный, красивый, безразличный. Здесь был его тыл. Его крепость. Построенная не на песке иллюзий, а на бетоне горького опыта и железной воле. Она думала, что он отомстил. Она думала, что они могут быть «квиты». Какая жалкая, убогая арифметика предательства. Он не мстил. Он выживал. И теперь, стоя у окна своего кабинета, в своей квартире, в своей жизни, он понял, что наконец-то выжил. И дверь в прошлое была не просто закрыта. Она была заварена сталью и залита бетоном. И никакая Саша со своим жалким лепетом о «квиты» уже не могла ее открыть.

Он глубоко вздохнул и вернулся к бумагам. Работа ждала. Настоящая жизнь – тоже.

Спустя час дверь в квартиру щелкнула. Наум, сидевший с ноутбуком на диване, поднял голову. В прихожей послышались нерешительные шаги.

– Тем? – позвал он. – Как дела? Сдал документы?

Артем появился в дверях гостиной. В одной руке он держал папку с копиями документов, в другой – ключи. Лицо его было задумчивым, даже озабоченным, без тени того облегчения и предвкушения, которые должны были быть после такого важного шага.

– Да, пап, все в порядке. Очередь, правда, была… – он бросил папку на кресло и прошел на кухню, налил себе стакан воды.

Наум наблюдал за ним через открытый дверной проем. Он видел напряжение в его плечах, в том, как он избегал встречи взглядом. Гордость за сына, который уверенно шел к своей цели, смешивалась с тревогой. Он знал эту молчаливую борьбу в себе. Артем явно носил в себе что-то тяжелое. Наум отложил ноутбук, встал и прошел на кухню. Он облокотился о дверной косяк, скрестив руки на груди.

– Тем, – начал он, без предисловий. – Хватит ходить кругами, как кот возле миски с сметаной. Документы сдал, институт выбрал, все у тебя хорошо. А ты хмурый, будто на похороны собрался. Что случилось?

Артем вздрогнул, словно пойманный на чем-то. Он поставил недопитый стакан на стол и наконец посмотрел на отца. В его глазах была растерянность, несвойственная этому почти взрослому юноше.

– Пап… – он сглотнул. – Мне… звонила мама.

В воздухе повисла та самая гнетущая тишина, которая всегда возникала при любом упоминании о Саше. Наум не изменился в лице, лишь его взгляд стал чуть более пристальным.

– И? – спросил он нейтрально. – Что ей нужно?

Артем опустил глаза, разглядывая узор на столешнице.

– Она… Она просила меня поговорить с тобой. Она сказала, что вы взрослые люди и что пора бы уже прекратить эту «глупую гордость». Она просила… – он замолчал, подбирая слова, будто они были ему противны, – …чтобы я уговорил тебя… попробовать снова начать жить вместе.

Он выпалил это быстро, с отвращением, и тут же поднял на отца взгляд, полный настоящего, почти детского страха.

– Пап… – его голос дрогнул. – Ты ведь… ты ведь не собираешься? Снова жить с моей матерью? Просто скажи, что нет. Не надо. Я не хочу.

В этих последних словах было столько искренней, обнаженной боли, столько страха перед возможным возвратом в тот кошмар, что сердце Наума сжалось. Он видел перед собой не почти студента, а того самого пятнадцатилетнего мальчика, который стоял в дверях кабинета с лицом, искаженным от ненависти и предательства. Наум сделал шаг вперед, подошел к сыну и положил свою тяжелую, привыкшую к работе ладонь ему на плечо. Плечо было напряжено, как струна.

– Артем, – сказал он тихо, но так, что каждое слово било точно в цель. – Слушай меня и запомни раз и навсегда. Никогда. Ни при каких условиях. Я скорее этот дом продам и уеду на край света, чем допущу мысль о том, чтобы вернуться к ней. То, что было между нами, умерло. Окончательно. И воскрешать его никто не будет.

Он видел, как напряжение начало медленно покидать плечи сына.

– То, что она втягивает тебя в свои игры, пытается сделать посредником – это низко. И недостойно. Ты – мой сын. Ты – моя семья. Наша с тобой жизнь – это вот это. – Он обвел рукой квартиру. – Наше общее дело, наши планы на твой институт, наши рыбалки, наши разговоры вот так, на кухне. Ее здесь нет. И не будет.

Артем глубоко вздохнул, и словно камень свалился у него с души.

– Она говорила… что вы друг без друга не сможете. Что вы слишком много вместе прошли.

– Мы прошли путь, который она же и разрушила, – холодно парировал Наум. – И мы справились. Я справился. Ты справился. Мы построили новую жизнь. И я не намерен рушить ее ради ее больных фантазий.

Он сжал плечо сына.

– И чтобы ты знал. Твоя мать позвонила мне сегодня с подобными… предложениями. Я дал ей абсолютно четко понять, что между нами все кончено. Видимо, она решила, что через тебя будет проще. Больше она тебе звонить не будет с такими просьбами. Я позабочусь об этом.

– Как? – с надеждой спросил Артем.

– Как – уже не твоя забота. Просто знай, что этот вопрос закрыт. Навсегда. – Наум отпустил его плечо и слегка подтолкнул в сторону холодильника. – А теперь давай, герой, праздновать будем. Документы-то сдал! Заказывай самую большую пиццу, какую найдешь. Только без ананасов.

Уголки губ Артема дрогнули в слабой, но настоящей улыбке.

– Без ананасов, – кивнул он. – Пап… спасибо.

– Не за что, сынок, – Наум повернулся, чтобы скрыть собственную, внезапно нахлынувшую эмоцию. – И чтоб ты знал… Я горжусь тобой. Не только за институт. А за то, что пришел и спросил прямо. Мужиком растешь.

Он вышел из кухни, оставив Артема заказывать еду, и снова подошел к окну. Заходящее солнце окрашивало стеклянные фасады соседних домов в золото. Он смотрел на этот город, на свою жизнь, и чувствовал не злость, а глубочайшее презрение к той женщине, которая осмелилась тревожить покой их с сыном мира. Но вместе с этим он чувствовал и невероятную, железную уверенность. Его крепость была неприступна. А его наследник – достоин носить их с отцом фамилию. Черновы.

Глава 5.

Пахло расплавленным сыром, оливками и свежим тестом. Они сидели на полу в гостиной, вокруг огромной картонной коробки, как в старые добрые времена, когда Артем был еще школьником. Обсуждение поступления плавно перетекло в планирование ближайших выходных.

– Значит, в субботу, как всегда, к бабушке с дедушкой? – с набитым ртом проговорил Артем. – Бабушка звонила, говорит, ягоды поспели, будем варенье варить. Твое любимое, клубничное.

– Конечно, – Наум отломил кусок пиццы. – Они скучают. Деду на днях новый проектный план покажу, пусть поругает для порядка. Без его ворчания как-то непривычно.

Они улыбнулись друг другу. Эти поездки в родительский дом стали для них островком стабильности, тем самым «тылом», о котором когда-то говорил Леонид Юрьевич. Наум наблюдал за сыном: вот он, его мальчик, уже почти взрослый, с четкими планами и своим, пусть и пока формирующимся, стержнем. И в этой уютной, сытой атмосфере Наум почувствовал необходимость сказать что-то важное. То, что зрело в нем давно, но не находило подходящего момента.

– Тем, – начал Наум, откладывая в сторону кусок пиццы. – Я хочу кое-что сказать. Насчет твоей матери.

Артем насторожился, в его глазах мгновенно вспыхнула тень былой обиды.

– Пап, мы же все обсудили. Все ясно.

– Не совсем, – мягко, но настойчиво парировал Наум. – То, что было между мной и ею – это наша с ней история. Наша война, если хочешь. Но… между тобой и ней – другая история.

Он внимательно смотрел на сына, подбирая слова.

– Что бы ни случилось, как бы ни было больно… Она всегда была хорошей матерью для тебя. До… всего этого. Она тебя любила, носила на руках, не спала ночами, когда ты болел. Это нельзя просто взять и вычеркнуть. Ты должен это понимать.

Артем опустил глаза, его пальцы нервно теребили край картонной коробки.

– Понимаю, – тихо произнес он. – Но я не могу забыть. Не могу простить. То, что она сделала с тобой… она сделала и со мной. Она разрушила нашу семью.

– Со мной она поступила как плохая жена, – поправил его Наум. – А с тобой… она поступила как слабый, запутавшийся человек, который не подумал о последствиях для тебя. Это разные вещи. Я не призываю тебя бежать к ней с распростертыми объятиями. Но я хочу, чтобы ты носил в себе эту обиду, как единственную правду о ней. Чтобы она не отравляла тебя изнутри.

Он сделал паузу, давая сыну обдумать сказанное. В комнате повисло молчание, нарушаемое лишь тиканьем настенных часов. Артем поднял на отца взгляд. В его глазах стояла не детская обида, а взрослая, глубокая серьезность.

– Пап, – сказал он четко. – Я все понимаю. И про то, что она была хорошей матерью… наверное, ты прав. Но я хочу сказать тебе другое.

Он отодвинул коробку с пиццей и посмотрел на отца прямо.

– У меня самый лучший отец на свете. Я это знаю. И я вижу, как ты живешь. Ты построил нам с тобой новую жизнь. У тебя есть дело, уважение, друзья. Но… – он замялся, но потом продолжил, – но ты один. И мне… мне не все равно.

Наум, не ожидавший такого поворота, молчал, позволяя сыну говорить.

– Я не хочу, чтобы ты всю оставшуюся жизнь был один, – Артем говорил немного сбивчиво, но очень искренне. – Ты заслуживаешь счастья. Не с ней, конечно. Никогда с ней. Но… чтобы тебе встретилась женщина. Верная. Надежная. Которая будет тебя ценить, а не предавать. Которая сможет… – он покраснел, но не отвел взгляда, – …подарить тебе еще детей. А мне – брата или сестру. Я бы хотел этого. Для тебя.

Наум слушал, и что-то в его груди, долгое время сжатое в тугой, холодный ком, начало медленно и болезненно оттаивать. Он видел в глазах сына не жалость, а настоящую, глубокую заботу. Любовь. Он тяжело вздохнул и потянулся за своим куском пиццы, чтобы хоть как-то скрыть нахлынувшие эмоции.

– Валишь, пацан, с больной головы на здоровую, – пробормотал он, но в его голосе не было и тени раздражения. – Тебе бы о своих студенческих буднях думать, о девочках каких-нибудь, а не о личной жизни старика.

– Ты не старик, тебе еще и сорока нет, – Артем улыбнулся, понимая, что отец тронут. – И я серьезно.

– Знаю, что серьезно, – Наум кивнул, наконец посмотрев на него. – Спасибо, сынок. Это… это много для меня значит. Но не торопи события. Такие вещи… они не по плану случаются. Если вообще случаются.

– А ты не строй вокруг себя такую высокую стену, – мягко сказал Артем. – Ты же учил меня: чтобы что-то получить, иногда нужно сделать шаг навстречу.

Наум хмыкнул:

– Учу жизни, а он мне цитаты мои же в ответ швыряет. Ладно, договорились. Буду… работать над высотой стен. А сейчас давай доедай эту лодку с колбасой, а то остынет.

Они снова принялись за пиццу, но атмосфера в комнате изменилась. Стала еще более теплой, более доверительной. Наум смотрел на сына и думал, что, возможно, этот юноша мудрее его самого. И впервые за долгие годы мысль о том, чтобы впустить в свою жизнь кого-то нового, показалась ему не угрозой его хрупкому миру, а… возможностью. Далекой, пугающей, но возможностью. Подаренной ему его же собственным сыном.

Суббота встретила их на загородном участке Черновых тем самым особым, вкусным запахом свежескошенной травы, дымка от мангала и гулкой тишиной, нарушаемой лишь пением птиц. Все было как всегда, и в этой предсказуемости была огромная сила.

Наум сразу же повел отца в кабинет, чтобы показать ему проект и смету по новому подряду – реконструкции узла на одной из региональных очистных станций. Леонид Юрьевич, надев очки, долго и молча изучал бумаги, водил пальцем по цифрам, ворча что-то себе под нос.

– В целом, солидно, – наконец заключил он, снимая очки. – Но вот здесь, видишь? – он ткнул в пункт о поставке композитных материалов. – Цифра взята с потолка. На бумаге все гладко, а приедешь на место – окажется, что фундамент требует усиления, и все твои расчеты к чертям. Тебе нужно самому съездить. Глазами посмотреть, руками пощупать.

Наум кивнул. Он и сам уже приходил к такому выводу.

– Собирался на следующей неделе.

– И прихвати с собой Соколова, – добавил Леонид Юрьевич. – Диму. Да, он балагур и любитель анекдотов сомнительного качества, но инженерные мозги у него – отличные. Он такие подводные камни на раз-два вычисляет, которые мы с тобой в бумагах можем и пропустить. Пусть прощупает все на месте своим инженерным чутьем.

– Хорошая мысль, – согласился Наум, мысленно отмечая, что совет дельный. Дмитрий Соколов действительно был одним из самых ярких и талантливых инженеров в фирме, несмотря на свой вечно несерьезный вид.

Вечером они все собрались в большой беседке в саду. Воздух был теплым и густым, пахло лет и углями из мангала. Наталья Ивановна, сияя, вынесла огромный кувшин свежезаваренного чая и миску с только что сварным клубничным вареньем, которое темнело рубиновыми бликами в закатных лучах. Рядом дымилась стопка тонких, ажурных блинчиков.

– Ешьте, пока горячие! – приговаривала она, подкладывая блины на тарелки сыну и внуку.

Они сидели, наслаждаясь тишиной и простым вечерним пиром. Артем, обмакивая блин в варенье, рассказывал бабушке о тонкостях подачи документов, а Наум с отцом неспешно обсуждали детали предстоящей поездки на объект. В этом не было пафоса или высоких слов, но это и было тем самым «тылом» – местом, где тебя понимают без слов, где поддержка ощущается в простом бытовом действии, в кружке чая, в куске хлеба с вареньем.

На следующее утро, едва забрезжил рассвет, трое Черновых – дед, отец и сын – уже собирались на рыбалку. Леонид Юрьевич с важным видом перебирал снасти, проверяя каждую блесну, Наум наливал в термос крепкий чай, а Артем на кухне сооружал бутерброды, старательно заворачивая их в пергамент.

Они ехали на старую, заросшую камышом запруду, куда Леонид Юрьевич любил выбираться уже много лет. Дорога была ухабистой, машину бросало из стороны в сторону, но в салоне царило спокойное, сосредоточенное молчание. Здесь не нужно было говорить. Сама дорога, предвкушение тишины у воды и азарт будущей ловли были лучшим разговором.

Выйдя из машины и растянув затекшие спины, они принялись раскладывать снасти. Леонид Юрьевич занял свою «коронную» точку на старом полуразвалившемся мостке, Наум развернул складной стульчик на берегу, а Артем, с юношеским азартом, забросил спиннинг в самую гущу кувшинок.

Солнце поднималось выше, разгоняя утреннюю дымку. На воде расходились круги от плескающейся рыбы, а в воздухе стоял терпкий запах воды, тины и свежести. Никто не говорил ни слова. Только тихий всплеск воды, да скрип катушки нарушали благоговейную тишину.

Наум, глядя на спину отца, неподвижно застывшего с удочкой, и на сосредоточенный профиль сына, чувствовал глубочайшее, почти физическое удовлетворение. Вот оно. Не геройство, не подвиг. А просто жизнь. Прочная, надежная, выстроенная своими руками. И в этой простоте было больше силы, чем во всех спасенных им когда-то жизнях. Потому что это была его собственная жизнь. И жизнь его сына. И это было главное.

Глава 6.

Кухня была залита мягким светом подвесной лампы, выхватывающим из полумрака две фигуры, две судьбы. Лиза сидела, сгорбившись над своим бокалом, и казалось, что вся ее тональность – от потрепанной домашней футболки до взгляда, устремленного в винную амальгаму на дне, – кричала об одном: конец. Конец любви, конец браку, конец иллюзиям.