Любовь с риском для жизни

Тата Шу

Любовь с риском для жизни

Глава 1.

Кажется, есть жизни, которые можно спасти, и те, что обречены с самого начала. Наум Леонидович Чернов, потомственный альфа-самец, выкованный армией и академией МЧС, всегда верил в простые истины: долг, честь, семья. Он спасал людей из-под завалов рухнувших городов и из пасти лесных пожаров. Его руки, способные разгребать бетон, казались такими надежными, как и его сердце, тридцать три года бившееся в ритме, заданном еще в семнадцать лет – любовь к однокласснице, ребенок, ранний брак.

Он построил свою жизнь как небоскреб: казалось, каждый этаж прочен. Школа, армия, академия, работа, семья. Его родители подарили им квартиру – последний кирпичик в стене их благополучия. Но, вернувшись из очередной командировки, пропахший дымом и чужим страхом, он обнаружил, что самый страшный завал не на другом конце света, а в его собственной спальне. И рухнул не бетон, а все, во что он верил.

Уезжая в родительский дом, где гостил их общий с женой сын, Наум смотрел в зеркало заднего вид. В нем отражался не герой, а дурак, который полжизни таскал каштаны из огня для других, не заметив, как его собственный дом превратился в пепелище.

Он – Чернов. Наум Леонидович. Спас сотни. Прошел огонь, воду и медные трубы. Его мир был прост: его долг, и есть семья. Все остальное суета. Любил одну женщину. С первого класса. Сашу. Одноклассница. Мать его ребенка. Жена. Прожили бок о бок пятнадцать лет. Он таскал ее на руках еще со школьной скамьи, потом – их сына. Родители помогли, дали квартиру, дали возможность и ему, и ей получить высшее образование. Зажили своим гнездом. Он работал. Часто уезжал. Рисковал. Знал, что ради чего-то стоит.

Вернулся из командировки на день раньше. Не стал звонить. Хотел сделать сюрприз. Сюрприз получился на двоих. Его лучший друг. Макс. В его постели, на его простынях.

Мозг отключился, сработали рефлексы. Удар в челюсть точный, кадровый. Хруст. Потом – тишина. Он не смотрел на жену. Прошел мимо, в гардеробную. Стал кидать в сумку вещи. Все то же самое, что он собирал в десятки командировок. Только на этот раз он уезжал, чтобы не вернуться. Саша что-то кричала. Он не слушал. Сегодня он никого не спас. Особенно себя.

«Я видел столько смертей, столько катастроф. И каждый раз, возвращаясь домой, я мыл руки не только от грязи, но и от этого чужого горя. Мой дом был моим святилищем. А сегодня я вернулся и узнал, что святилище бордель. Я дал Максу в морду. Это было единственное простое действие за весь вечер. Собрать вещи – сложнее. Не смотреть на нее почти невозможно. Сесть в машину и уехать – все равно что оторвать часть себя. И теперь я еду к родителям, к своему сыну. И думаю: как я посмотрю ему в глаза? Как объясню, что папа, который учил его быть сильным и всегда защищать своих близких, не смог защитить самое главное – свою семью? Свою веру в нее».

Въезд на освещенный фонарями участок загородного дома родителей был похож на возвращение в другую жизнь. Шины мягко зашуршали по ухоженному гравию. Пятнадцать лет назад здесь была проселочная дорога, а теперь – элитный поселок. Как и все вокруг него, эта гламурная оболочка не имела никакого отношения к тому, что творилось у него внутри. Мысль о том, что он стал отцом в семнадцать, всегда вызывала в нем смешанные чувства. Да, был скандал. Шок. Испуг. Но он длился ровно сутки. Помнилось, как отец, Леонид Юрьевич, вызвал его в кабинет, не глядя на него, уставившись в окно.

– Накосячил, – констатировал отец без предисловий. – Донести до сына элементарную вещь – думать головой, а не тем местом, оказалось мне не под силу. Значит, и моя вина здесь есть.

Наум тогда обомлел. Он ждал гнева, упреков, угроз. Но не этого – холодного, трезвого принятия и возложения вины на себя.

– Ответственность, Наум, – продолжил отец, наконец повернувшись к нему. – Не «исправление ошибки», не «прикрытие хвоста». Ответственность за Сашу и за ребенка. Это теперь твоя работа. Самая главная.

И они понесли. Родители взяли на себя все финансовые заботы, пока Наум и Саша заканчивали школу, потом учились в вузах. Они не упрекали, не читали моралей. Они просто были опорой. Мать помогала с маленьким Артемом, отец никогда не давил, не заставлял идти в его бизнес. А Наум решил идти сначала в армию, а потом в спасатели.

Однажды, глядя, как Наум играет с сыном на полу, Леонид Юрьевич сказал задумчиво:

– Героизм – он в юности. Прыгать в омут с головой, спасать мир. А потом приходит время другого героизма. Тишины. Создания своего крепкого тыла. Ты повзрослеешь, и он придет. Я знаю.

Наум выключил двигатель. Тишина автомобиля оглушила его. Он так и не «заменил» тот героизм, как надеялся отец. Он принес его в свою семью, думая, что это и есть тот самый «крепкий тыл». И жестоко ошибся.

Дверь дома распахнулась, и на свет выскочила высокая, долговязая тень пятнадцатилетнего Артема.

– Пап! – крикнул он, но, не увидев в машине никого больше, замедлил шаг. – А ты почему один? Где мама?

Вслед за ним на крыльцо вышла мать, Наталья Ивановна. На ее лице мгновенно отразилась тревога. Она знала своего сына, каждую морщинку на его лице. И сейчас он был похож на того самого испуганного семнадцатилетнего мальчика, который пришел к ним с новостью о беременности Саши. Только сейчас в его глазах не было испуга. Там была пустота. Выжженная земля.

– Наумушка? – мягко позвала она. – Что случилось, сынок? А Саша где?

Наум вышел из машины. Ноги были ватными. Он посмотрел на сына – на его темные волосы, его карие глаза. На их живую, нерасторжимую связь, которая сейчас, он это чувствовал кожей, дала трещину, способную разрушить все. Он не знал, с чего начать. Как произнести слова, которые навсегда изменят жизнь этого мальчика, стоящего перед ним с вопрошающим и уже напуганным взглядом. Как объяснить, что папа, который учил его не бросать своих в беде, только что бросил свою семью. Или его бросили? Грань была стерта.

Он глубоко вздохнул, чувствуя, как подкатывает ком к горлу.

– Мама, Тем… – его голос сорвался. Он попытался снова, глядя куда-то поверх их голов, в темноту сада. – Мамы… сейчас здесь не будет.

Стоя перед сыном и матерью под холодным светом звезд, Наум почувствовал приступ тошноты. Не от гнева или горя, а от унизительной, мелочной необходимости озвучить то, что он видел. Вывалить эту грязь на чистый порог родительского дома, в который он всегда приходил за поддержкой и покоем. «Она изменила». «Она мне изменила с Максом». Эти слова казались ему пошлыми, банальными, не способными передать ту пропасть, что разверзлась внутри. Он любил эту женщину. Для него это слово не было просто красивым слоганом или химической реакцией. Это был осознанный, ежедневный, мужественный выбор. Выбор – быть верным, быть опорой, нести ответственность.

Он, здоровый, брутальный мужик, с фигурой, выкованной на спасательных работах, с взглядом карих глаз, от которого у многих женщин слабели колени, – он себе никогда не позволял. Соблазны были. Возможности – предостаточно. В долгих командировках, в минуты всеобщей эйфории после спасения, когда адреналин ищет выхода. Но он всегда отстранялся, мысленно возвращаясь к ней, к Саше. К их дому. Его физиология, его желания всегда были заключены в жесткие, им же самим установленные рамки приличия и чести. Его любовь была его крепостью. И он считал, что за ее стенами так же безопасно и ей.

И теперь эта крепость была взорвана изнутри. И он, главный защитник, отказывался разгребать обломки и предъявлять публике тела предателей. Нет. Это было бы слишком унизительно – для него, для памяти о тех пятнадцати годах, которые он считал счастливыми. Он посмотрел на сына. Прямо. Твердо.

– У нас с мамой случились очень серьезные разногласия, – его голос был низким, но абсолютно ровным. – Сейчас я не могу говорить об этом. Она… присоединится позже. И она сама все вам объяснит.

Он видел, как в глазах Артема замелькало непонимание, тревога, а в глазах матери – мгновенное, острое осознание. Она все поняла. Женщины всегда понимают такие вещи без слов. Ее взгляд наполнился бездонной жалостью, но она лишь кивнула.

– Хорошо, Наумушка, – тихо сказала она. – Иди, помойся с дороги. Я разогрею ужин.

Он прошел в дом, в ванную комнату. Стоя под ледяными струями душа, он смотрел на свои сильные, покрытые шрамами и ссадинами руки. Руки, которые вытаскивали людей из-под обломков, тушили пожары, перевязывали раны. И они оказались бессильны удержать то, что было ему дороже всего. За ужином на кухне он механически ел мамин борщ, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Артем пытался расспрашивать о командировке, о том, кого он спас на этот раз. Наум коротко, односложно отвечал. Он видел, что сын напуган этой новой, отстраненной версией отца.

– Пап, а мама… она скоро приедет?

– Не знаю, Тем. Не знаю.

После ужина он заставил себя подняться с сыном в его комнату, посидеть на кровати, пока тот готовился ко сну. Это был их старый ритуал. Но сегодня между ними висела невысказанная правда, тяжелая и невидимая, как свинец. Наконец, пожелав сыну спокойной ночи, Наум вышел в коридор. Его ноги сами понесли его к их с Сашей комнате – большой, светлой, с панорамными окнами в сад. Рука сама потянулась к ручке. Но он не смог. Войти туда одному? Лечь на ту огромную кровать, которая всегда была их тихой гаванью, их местом силы? Вдохнуть запах ее духов на подушке? Нет. Это было бы выше его сил. Это было бы предательством по отношению к самому себе, к той боли, что выжгла в нем все чувства, кроме одного – необходимости сохранить остатки своего достоинства. Он развернулся и твердыми шагами прошел в гостевую спальню на другом конце дома. Аскетичную, без памяти, без прошлого. Он закрыл дверь, щелкнул замком. В тишине и одиночестве этой чужой комнаты он, наконец, позволил своему лицу исказиться гримасой немой агонии. Пусть теперь она берет ответственность на себя. Пусть сама приедет сюда и посмотрит в глаза их сыну. Пусть попробует найти слова, чтобы объяснить ему, почему их семья, которую он, Наум, так яростно оберегал, в одночасье рухнула. Его работа здесь была закончена. Осталось только ждать. И пытаться выжить.

Глава 2.

Леонид Юрьевич вернулся поздно. Наум, лежавший в гостевой с открытыми глазами, услышал щелчок замка, тяжелые шаги в прихожей, приглушенные голоса – мать что-то быстро и тревожно шептала мужу. Потом шаги замерли у его двери. Наум отвернулся к стене. Он слышал, как отец нерешительно постоял несколько секунд, но стучать не стал. Он только тяжело вздохнул и прошел в их с Натальей Ивановной спальню.

«Не сейчас», – мысленно сказал себе Наум. Он не мог смотреть в глаза отцу. Не потому, что боялся осуждения, а потому, что боялся увидеть в них то самое понимание и ту самую вину, о которой Леонид Юрьевич говорил пятнадцать лет назад. «Значит, и моя вина здесь есть». Сон не шел. Он ворочался, проваливаясь в короткие, обрывистые кошмары, где он тонул в спальне собственного дома, а Саша и Макс спокойно за ним наблюдали.

В спальне супругов Черновых царила гнетущая, звенящая тишина. Воздух был густым от невысказанного.

– Он ничего не сказал? – Леонид, сняв пиджак, устало уселся на край кровати. Его плечи были ссутулены под тяжестью не рабочего дня, а внезапно нагрянувшего семейного кризиса.

– Только что «серьезные разногласия» и что Саша все объяснит сама, – Наталья Ивановна обняла себя за плечи, будто ей было холодно. – Леня, он был… пустой. Как будто из него вынули стержень. Я такого у него никогда не видела. Даже когда они с Сашей в семнадцать лет пришли к нам, был шок, был страх, но не это… не эта пустота.

Леонид Юрьевич тяжело вздохнул, его взгляд был прикован к узору на ковре.

– Значит, дело настолько серьезное, что он не может найти слов. Даже для нас. Это плохо. Очень плохо.

– Но что же могло случиться? – в голосе Натальи звучала растерянность и боль. – Они же всегда были таким тандемом, все эти годы…

– Не будем гадать, – мягко, но непререкаемо остановил ее муж. – Сейчас наши догадки ничего не изменят и только посеют лишнюю панику. Он сам все расскажет, когда сочтет нужным. Когда сможет. Наша задача сейчас – не давить.

– Что же нам теперь делать? – прошептала она, бессильно опуская руки. – Как помочь? И что сказать Теме?

– Дать ему время и пространство, – устало провел рукой по лицу Леонид. – Он сейчас как в коконе. Любой неверный шаг, любое слово могут заставить его замкнуться еще глубже. Мы должны просто быть рядом. Молча. Создать ему тыл, где не нужно ничего объяснять. А Теме… – он помедлил, подбирая слова, – скажем правду: у родителей сложный период, им нужно время, чтобы все обдумать. Он уже не ребенок, он почувствует фальшь, если мы будем все упрощать.

Они легли, но сон не приходил. Они лежали в темноте, прислушиваясь к гнетущей тишине большого дома, нарушаемой лишь приглушенными шагами их сына, который метался за стеной, как в клетке. Они сознательно не произносили вслух самых страшных предположений, оставляя пространство для надежды. Но это выжидание было, пожалуй, самым тяжелым испытанием – просто ждать, не зная, что ждет их семью завтра.

Утро не принесло ясности. Наум вышел к завтраку бледный, с темными кругами под глазами. Он молча поздоровался, сел за стол и отпил глоток кофе, глядя в одну точку. Артем украдкой наблюдал за отцом, но задавать вопросы не решался. В воздухе висело невысказанное напряжение. И тут зазвонил телефон Артема. На экране горело: «МАМА».

Все замерли. Наум стиснул свою кружку, но продолжал смотреть в окно, словно ничего не слыша.

Артем, сглотнув, ответил, стараясь, чтобы голос не дрожал:

– Мам, привет.

Голос Саши в трубке звучал неестественно бодро:

– Темочка, родной! Собирай вещи, пожалуйста. Папа, наверное, уже рассказал… Мы с ним немного поссорились. Приезжайте домой, нам нужно все обсудить.

Артем посмотрел на отца. Наум не шевелился, но по напряжению в его спине, по тому, как он замер, сын все понял. Понял, что папа не просто «не рассказал». Понял, что эта «ссора» – нечто гораздо более серьезное.

И тогда пятнадцатилетний мальчик, глядя на отца, сказал в трубку твердо и холодно:

– Мам, у меня сейчас летние каникулы. Зачем мне ехать домой? Приезжай сама сюда. Бабушка с дедушкой здесь, папа здесь. И мне непонятно… почему ты не звонишь папе, а звонишь мне?

В наступившей тишине был слышен растерянный, сбивчивый лепет Саши в трубке. Но Артем уже почти не слушал. Он смотрел на отца. Положил телефон, его лицо было бледным, но решительным. Он снова посмотрел на отца, ища подтверждения своей догадке. Наум медленно повернулся. В его глазах, помимо боли, читалась гордость. Гордость за сына, который в один миг повзрослел и занял позицию, не позволив матери манипулировать собой.

«Верно, сынок. Не мы к ней, а она к нам. Пусть приезжает сюда, на нашу территорию. Посмотрим, что она скажет при всех» – думал Наум.

Ожидание длилось два дня. Два дня тягостного молчания, прерываемого лишь дежурными фразами за столом. Наум почти не выходил из гостевой комнаты, а Артем заперся у себя, слушая мрачную музыку. Леонид Юрьевич и Наталья Ивановна обменивались тревожными взглядами, понимая, что затишье перед бурей подходит к концу.

И буря приехала. Не одна, а с тяжелой артиллерией – в лице своей матери, Галины Степановны. Даму эту мягко сказать можно было назвать эксцентричной. Волевая, резкая, она всегда считала, что ее дочь «вышла замуж за красавца по залету», и никогда не упускала случая это продемонстрировать. Их появление в доме было подобно взрыву. Саша вошла, стараясь выглядеть смиренной и виноватой, но ее мать с порога начала наступление.

– Ну, здравствуйте, семейный совет без виновной стороны собрался? – громко произнесла Галина Степановна, окидывая присутствующих оценивающим взглядом.

Леонид Юрьевич, сохраняя ледяное спокойствие, пригласил всех в кабинет. Артема попросили остаться в гостиной. Мальчик кивнул, но едва дверь кабинета закрылась, он прильнул к ней ухом, сердце колотилось где-то в горле.

В кабинете воздух застыл. Саша, не глядя на Наума, начала свой заготовленный монолог.

– Наум, я… я знаю, что виновата. Это была ужасная ошибка, минутная слабость. Я не знаю, что на меня нашло. Мы прожили столько лет, у нас сын…

Но Галина Степановна не дала ей договорить. Она фыркнула и, обращаясь скорее к Леониду, чем к Науму, бросила, размахивая рукой:

– Ошибка, не ошибка… Кто их разберет. А ты, Наум, подумал вообще? Ты со своей работой, с этими вечными рисками, мог запросто оставить мою дочь молодой вдовой! А она живая женщина, ей внимание нужно, поддержка! А ты где был? В госпиталях после своих подвигов лежал! А ее кто поддерживал? Кто утешал? Макс! Вот кто! Друг твой, между прочим! Он ее на руках носил, когда ты геройствовал!

Это была та самая фраза, та самая «случайная» оговорка, которую Саша, вероятно, боялась больше всего. Она побледнела и схватила мать за руку:

– Мама, замолчи!

Но было поздно. Наум, который все это время стоял у окна молча, неподвижный, как статуя, медленно повернулся. Его лицо было страшным в своем спокойствии. Он не смотрел на тещу. Его взгляд, тяжелый и пронзительный, был устремлен на Сашу.

– Значит, он тебя «утешал»… – его голос был тихим, но каждое слово падало, как молот. – Два года назад? Когда я был в госпитале после того обрушения? И все это время… вы продолжали?

Саша, не выдержав его взгляда, опустила голову и разрыдалась, что было красноречивее любых слов.

Тогда Наум перевел взгляд на Галину Степановну. В его глазах плясали черти холодной ярости.

– Вон отсюда. Обе. Браво, Галина Степановна, как всегда, вовремя подлили масла в огонь. Вон из этого дома.

В этот момент дверь кабинета с силой распахнулась, и на пороге появился Артем. Лицо его было искажено от гнева и боли. Слезы текли по щекам, но он их не замечал. Он смотрел на мать с таким отвращением, что она физически отшатнулась.

– Два года? – просипел он, его голос срывался. – Папа чуть не умер тогда! А ты… ты с ним! Я все слышал! Я тебя ненавижу! Видеть тебя больше не хочу! Убирайся!

Его крик, прорвавший многодневное напряжение, повис в воздухе, ставя окончательную, бесповоротную точку. Семья рухнула окончательно, и в ее обломках остались стоять трое мужчин – дед, отец и сын, и две женщины, для которых этот дом перестал существовать.

Глава 3.

Решение пришло к Науму не сразу. Недели, проведенные под родительской крышей, дали ему не только пристанище, но и новое понимание. Он наблюдал за Артемом, который, несмотря на всю поддержку, стал более замкнутым. И Наум понял. Он больше не имел права на риск.

Однажды вечером Наум спустился в кабинет к отцу. Леонид Юрьевич изучал смету для нового проекта, разложив на столе синьки и карты.

– Отец, я принял решение, – тихо, но твердо сказал Наум. – Я подаю рапорт на увольнение. И… если твое предложение все еще в силе, я готов войти в твой бизнес. Учиться готов.

Леонид Чернов снял очки и внимательно посмотрел на сына. Он видел в его глазах не боль, а редкую, спокойную решимость.

– Бизнес у меня не холдинг, Наум, ты знаешь, – сказал отец. – «Чернов-Инженеринг». Проектирование и строительство малых гидросооружений – плотин, водозаборов, очистных. Дело надежное, но неброское. Иногда нужно на место ездить, объекты принимать, с заказчиками на месте общаться. Не геройство, но ответственность. Готов?

– Готов, – без колебаний ответил Наум.

Леонид Юрьевич встал и, не говоря ни слова, обнял сына. В этом молчаливом объятии была и гордость, и облегчение.

Новость встретили с ликованием. Наталья Ивановна прослезилась от радости. Теперь ее мальчик будет в безопасности. Артем, узнав, не сказал ничего, но его сжавшиеся плечи наконец-то расслабились. Он подошел и просто прижался лбом к отцовскому плечу – жест, который не повторял с детства. Это было его «спасибо».

С продажей квартиры, того самого «гнезда», Наум не церемонился. Деньги он разделил с ледяной справедливостью. Часть перевел Саше – его моральный кодекс не позволял оставить женщину, с которой прожил пятнадцать лет, без крыши над головой. Добавив к своей части, он приобрел квартиру в новом доме.

– Начнем с чистого листа, Тем. Только мы с тобой.

Подача рапорта далась тяжело. Но когда он в последний раз вышел из здания Управления, его охватило чувство новой ответственности.

Первый день в офисе «Чернов-Инженеринг» был непривычным. Вместо раций – сметы и чертежи. Вместо тактики спасательных работ – технические нормы и коммерческие предложения. Но Наум учился. Днем – впитывая знания от отца и главного инженера. Вечерами – за книгами по проектированию и управлению.

Однажды отец отправил его в первую командировку – принимать завершенный объект, небольшую плотину в соседней области. Стоя на ухоженной бетонной конструкции, глядя на подписываемый им акт приемки, Наум почувствовал странное удовлетворение. Он не спасал жизни, но он создавал нечто долговечное, нужное. Это был другой героизм. Не яркий, не осененный ореолом спасителя, а тихий, ежедневный. Героизм созидания.

И глядя вечером на фото Артема в телефоне, Наум понимал – он строит новую жизнь. Не такой небоскреб, как раньше, а прочное, надежное сооружение, где его сын будет в безопасности. И этот фундамент был куда прочнее прежнего.

Жизнь в родительском доме обрела свой, новый ритм. Он был тише и размереннее прежнего. Наум уже не вскакивал по тревоге, а шел в душ, готовил кофе и просматривал деловую почту на ноутбуке в кабинете отца. «Чернов-Инженеринг» постепенно занимал все больше места в его голове, вытесняя привычные схемы спасательных операций. Но вытеснить тоску по ним было невозможно. Она накатывала в самые неожиданные моменты. Когда он видел по телевизору репортаж о наводнении или обрушении. Когда слышал на улице знакомый сиренный вой. Он скучал по адреналину, по чувству абсолютной необходимости своего присутствия там, на краю, по братству, которое крепче любой кровной связи. По ребятам, с которыми прошел огонь и воду, буквально.

Иногда он встречался с ними. В простой забегаловке, какой и должна быть настоящая мужская пивная. Они рассказывали байки, вспоминали. Они не лезли с расспросами, лишь по-мужски хлопали его по плечу: «Держись, командир». И в этих встречах была горечь и сладость одновременно. Он был своим, но уже не до конца. Его мир теперь был здесь, среди чертежей и смет, в безопасном кабинете, где самый большой риск – не уложиться в бюджет проекта.

Стали появляться и женщины. Умные, красивые, интересные. Но Наум не спешил. Доверие, разрушенное в одно мгновение, не восстанавливалось по щелчку. Его вежливая, но непреодолимая отстраненность была надежным щитом. Он научился ценить общение, легкий флирт, но дверь в свою крепость, в свое личное пространство, он накрепко закрыл. Верить после пережитого он не мог и не хотел.

Саша периодически пыталась наладить контакт. Сначала слезные смс: «Наум, мы можем просто поговорить? Я все понимаю…» Потом звонки на его новый номер, который он сменил сразу после развода, но она каким-то образом раздобыла. Он брал трубку, выслушивал ее сбивчивые, полные раскаяния речи, и отвечал коротко: «Саша, все уже сказано. У нас нет тем для разговоров». И клал трубку. Его не трогали ее слезы. Он отгоревал свое, и теперь ее эмоции были для него просто чужим шумом. С Артемом она боролась отчаяннее. Писала ему, пыталась звонить, поджидала у школы. Но пятнадцатилетний подросток оказался куда менее сговорчивым и более жестким, чем его отец. Его позиция была простой и непримиримой: «Ты предала папу. Ты предала нашу семью. Я тебя не знаю». Он игнорировал ее сообщения, а входящие вызовы отправлял в черный список. Однажды она все же перехватила его у выхода из спортивной секции. Артем, увидев ее, не дрогнув, развернулся и ушел в противоположную сторону, не удостоив ее ни словом, ни взглядом.

Этот отказ, этот лед в глазах собственного Артема, выводил из себя Галину Степановну. Она устраивала скандалы, названивая Науму и его родителям, крича в трубку:

– Вы настроили моего внука против родной матери! Вы его зомбировали! Он же плоть от плоти ее! Верните мне внука!

Наум слушал эти истерики с тем же спокойствием, с каким когда-то слушал ее оправдания в суде. Он не спорил, не перебивал. Когда поток гнева иссякал, он ровным, холодным голосом говорил:

– Галина Степановна, Артем в пятнадцать лет имеет право на собственный выбор. И свой выбор он сделал. Как и вы с дочерью когда-то сделали свой. Удачи. – И клал трубку.

Их телодвижения больше не трогали его. Они были похожи на возню где-то за толстым бронестеклом. Шумно, но несущественно. Он принял их выбор. Он принял последствия. И теперь жил своей жизнью.

Шло время. Неумолимо, без оглядки на чьи-либо боли и обиды. И эта неумолимость была лучшим лекарем. Годы сгладили остроту прошлого, превратив его в глубокий, уже не кровоточащий шрам, который лишь иногда ныло напоминал о себе в слишком тихие ночи.