«Три кашалота». Замри и надейся. Детектив-фэнтези. Книга 10

– Эй, Митяй! Это ты? Давай, поди сюда. Да тихо, смотри, крыльцо-то у вас скрипит!

– Знаю, что скрипит. Давай сначала договорного!

– Вот оно! – ответил заговорщик, выйдя из тени. Иван увидел поручика Бецкого. Тот вытащил что-то из-за пазухи, протянул руку, и оказавшийся в руках Митяя мешочек с деньгами, когда он потряс им на широкой ладони, отозвался лязгом и звоном серебряных монет. – Теперь говори, как по-доброму и проще овладеть Лизаветой?

– Что говорить? Не пойдет она за такого, как вы. Ни за что не пойдет, говорю вам. А дальше делайте сами что хотите.

– Не твое дело рассуждать. Ты знаешь, кто я?

– Знаю. Вы племянник помощника протоинквизитора Бецкий, и у вас в тюрьме сейчас мой брат. Вы мне обещали отпустить его!

– Не поможешь без условий, я и тебя на дыбу отправлю. А потом, вслед за семьей Молоканова, и всю твою семью в Сибирь, как обещал, за ослушание, олух!

– Я слова обратно еще не забрал! Помогу вам, за ради дьявола! Вы, чем грозиться, лучше скажите, что делать.

– Дьявола? Умник! Хочу, чтобы вышла сюда сама, без принуждения, как назовешь мое имя. Я хочу, чтобы она все осознала. Мне так приятнее!

– Если так, то сперва, господин, обязан вам дать совет. Я ее знаю.

– Говори же, скотина, не томи душу!

– Сегодня никак не получится. Через три дня, в день Духа Молокка, приходите. В разгар праздника секты Молоканова, как за песнями последуют пляски, и вынесут хрустальную шапку Мономаха, так сомлеет она. Совсем без ума станет. Придет сюда на крыльцо и стонать начнет, печалиться, потому как дух Молокка женскую суть разбудит! Тут и надо будет ее схватить и поклясться в верности святой косточкой от мощей царя Мономаха. Вот тут она, – ткнул Митяй в землю, взяв палку, – вся и будет в вашей власти! А так – ни за что! Руки на себя наложит.

– Хватит брехать! Чего ей, жить не хочется?!

– Уже поклялась! К ней уж сколько местных кавалеров просилось. Потому что красота неписанная. А тайны духа ее до сих пор так никто и не прознал. В том помощи от меня, хоть побожусь, также никакой! А что смог, то вам поведал. Отпустите брата!

– А почему тогда так уверен, что она уступит? – грубо спросил сообщник Бецкого.

– У них все так в роду, и покойная бабка, и прабабка, – все так мужской силе покорились. Как раз, говорю, через три дня и наступит такой день. Другие дни еще ждать. А там берите ее, попросите руки и сделайте с ней, что вашей милости угодно. Только, господин, знайте: праздники нельзя отменить. Иначе ничего не выйдет! Вам теперь лучше уйти!

– Эх! – с досадой сказал Бецкий.

– Не расстраивайтесь вы так, господин! Бог с ней! Потом отдастся! – шушукались приспешники возле.

Затем о чем-то подумав с фалангой пальца в зубах, поручик беспечно бросил:

– Ну, что ж, так оно – к лучшему! Женюсь на ней по договоренности. Я ей отца верну, а она мне согласие на ночь! По доброй воле привезу в свой дворец, а, господа помощнички?.. И уж там мирно с нею потешусь; может, перевоспитаю, как настоящих хозяев надобно слушать!

Сообщники негромко загыгыкали.

Бецкий быстро отвернулся от них и исчез в темноте.

Все поведение фискала инквизиции казалось странным и подозрительным. Ему требовалась покорность Лизы? Несомненно! Но явно не для того, чтобы утешиться мужской победой. Это для него на самом деле было задачей не такой уж сложной. Он хотел от нее знания тайны. Может быть, – вдруг пришла мысль, – и тайны о шапке Мономаха, о которой так много недавно поведал ему хозяин трактира Давид.

«Да, но для чего он оставил этих двоих здесь?» – с тревогой думал Иван, у которого отлегло на сердце и восстановилось дыхание, когда он услышал о переносе разбойного нападения. Теперь можно было самому управлять ситуацией.

– Мне надо вернуться, – сказал Митяй, – чего гляди, заподозрят!

– Нет, постой. Если наврал, – говорил один из сообщников, – гляди, пуще повесим, без всякого суда. А повод про меж себя сыщем! Скажем, был с братом заодно и тоже крал шапку Мономаха! И за что повесить, а еще и четвертовать, тоже договоримся! Или от имени нашего хозяина сделаешь вот что…

– Велите, все исполню.

– Если все сорвется, оставишь ее сиротой: наговоришь про родичей на суде, им хватит для каторги!

– Про Кореня Молоканова смогу, тут секретов и для самого протоинквизитора никаких нет, а на жену его, молоканшу, указывать бесполезно.

– Отчего так? – вызывающе и нагло спросил другой бандит.

– Легла, не встает, еле шевелится уже.

– Тогда глаза ей закрой!

– Как?

– Постережешь, как останется без присмотра… Чай, молода еще мать-то? Ха-ха-ха! – Говоривший зло прыснул в зажатый кулак. Волосы у Ивана вставали дыбом, кулаки сжимались до боли от кощунственных слов. Но Митяй, видно, совсем сходил с ума от страха за брата. Он согласился.

– Я ей мешком рот закрою.

– Так-то! Сам казнь придумал! Помни!

Оба повернулись, и вслед за глухим топотом их ног исчезли в темноте и их приглушенные мерзкие голоса.

Прилаживающий свою палку на крыльце на место, Митяй не успел войти в дом, как Иван вновь позвал его подойти.

– Забыли, что сказать? – спросил, тяжко вздохнув он и, покачиваясь, сошел со скрипучего крыльца навстречу.

В следующий миг он был оглушен ударом рукоятки ножа в голову.

VI

Едва Куртяхин успел составить краткий предварительный отчет, указав на связь похищения шапки Мономаха с действиями сектантов, и отправить на стол полковнику, как вновь был вызван к нему же на срочное совещание.

Халтурин усадил всех и показал на экран. На нем появилась группа людей на церемонии погребения и выступления с последним словом полицейских чинов об убитом полковнике Черноточине. Куртяхин тут же узнал среди них друга капитана Крыншина майора Максима Преображенцева, бывшего одним из подчиненных убитого, и его жену Викторию. Лицо Максима было слишком рассеянным и задумчивым. Он несколько раз посмотрел по сторонам, словно чего-то ожидая увидеть, и этого опасаясь.

– Это все сослуживцы и родственники убитого, – сказал Халтурин, поставив сослуживцев на первое место, но тут же вернувшись ко вторым. – Из числа родственников обращает на себя внимание психиатр перинатального центра Евдокия Белорясова. Она неоднократно бывала на различных форумах вместе с нашим фигурантом – психологом и сектантом Белоцерковским, который обвинен в насильственном удержании несовершеннолетних детей в своем «доме интернате», якобы им спасенных от злодеев-растлителей. Сейчас он, как мы знаем, в психиатрической клинике. И вот эта особа, – экран увеличил женщину лет двадцати семи, невысокую, в черном пальто, казалось, суховатую, но с пухлым грустным лицом и в кофейном платке, – вскоре после похорон оказывается в той же клинике, но уже в качестве пациентки. Будто бы, съехав с катушек, она устроила сцену поиска несуществующего ребенка, ее отвезти в клинику вызванные на место происшествия всполошившимися соседями полицейские на машине УАЗ «Патриот». Фотография ее в общей системе данных была быстро идентифицирована. Первое, что она сделала, придя в себя после вколотой порции аминазина, она заявила, не исключено, симулирующему потерю рассудка Белоцерковскому, что беременна от него. Беременность ее не подтверждена. Это первое. Своим поведением она привлекла к себе слишком много внимания, были изучены данные на нее. Выяснилось, что в числе ее пациентов, обратите особое внимание, – каждый из сослуживцев убитого Черноточины, которых вы видите на экране. Кроме майора Максима Преображенцева… Вот он на экране… И, как видим, чем-то обеспокоен. – С этими словами Халтурин выключил экран, положил пульт и продолжил: – Сегодня майор признался капитану: все бывшие на кладбище люди – это верхушка секты из состава офицеров Федеральной службы исполнения наказания, одной из ее специфических структур уголовно-исполнительной системы, до сих пор занимающей бывшие помещения монастырей и храмовых комплексов; с прежним центром фискальной инквизиции в зданиях тюрьмы Иоанно-Предтеченского монастыря. Это уже отживающая структура, площади ее постоянно отходят государству. Но существует версия, что существует скрытая тайная империя «Тартищевский централ», в которую входят даже диггеры – искатели подземных приключений. Многие помещения превратились в собственность лидеров данного «централа», сдаются в аренду, но даже в налоговой инспекции комар носа не подточит – все переписано на кого-то, состав владельцев и наименования разных контор меняется. Словом, вроде бы все по закону. Но!..

– Перевертыши в погонах?

– Рассудите сами, коллеги. Вся верхушка – представители двухпалатного выборного органа, я бы даже назвал это сектой «Тартищинская тишина», которую возглавляет генерал Руслан Тартищев, сделавший карьеру на Урале и в Башкирии. Там он предотвратил национальные разногласия между башкирами и калмыками-мусульманами и христианами, в том числе, православными калмыками-казаками. Дело там доходило до попыток самосожжения нескольких мусульманских и христианских общин. Он не нашел иных путей, как заставить губернатора построить на месте двух старых, некогда долго мирно сосуществовавших деревень, единый большой микрорайон с мечетью и храмом. Причем, все спроектировали так, чтобы ни колокола храма, ни речи муэдзинов с минаретов не раздражали слуха противостоящих сторон: правоверных и православных. Приехав в Москву, Тартищев создает свою организацию из офицеров федеральной службы «для лучшей государственной пользы управления» с подготовкой законов, разрешением «дел внутренней экономики»…

– И обсуждением всех важнейших проблем, не так ли?

– Разумеется. Формулировка, указывающая на то, что организация может быть представлена как общественная, с мотивацией поддержки всего, что только что было названо – порядка, государства, экономики и прочего. Одним словом, всего! – подвел итог полковник Халтурин.

– Весьма предусмотрительно.

– Да, и слишком уж смело для того, чтобы не считать их в самом деле сумасшедшими! – сказала капитан Антонида Вержбицкая. – Так это или нет, надо выяснить. Разрешите взять этот вопрос на себя?

– Разрешаю. А теперь давайте-ка попробуем связать все эти события, – сказал полковник и отчего-то громко вздохнул. – Капитан Удальцова, прошу вас!

– Система связывает все эти события следующим образом, – начала она. – Во второй половине тысяча семьсот тридцатых годов губернатором Василием Никитичем Татищевым основывается город-крепость Ставрополь-на-Волге для переселения крещеных калмыков и защиты русских земель от набегов. Как раз в эту пору императрица Анна Иоанновна жалует крещеной калмыцкой княгине Анне Тайшиной грамоту, как бы привязывая это событие к дате основания города и, тем самым, фиксируя свершившееся важное событие. Думаю, нет необходимости в деталях расшифровывать все то, что за этим стояло.

– Да, это была тактика, направленная на поощрение новокрещенцев любыми средствами.

– Но, спустя всего считанные месяцы, по настоянию местной инквизиции тот же Татищев в Екатеринбурге, как в свое время Пилат перед казнью Христа, умывает руки и подписывает бумагу, согласно букве Соборного Уложения, на сжигание живьем за отступление от православия в ислам башкирки Кисянбики, в крещении Екатерины Байрясовой. Есть косвенные данные, что она могла быть Белорясовой, внучкой священника, участвовавшего в новокрещенческих акциях народов восточных земель, поскольку часть корня «бай» в восточных наречиях читается как «белый». Дети священника породнились с новокрещенными башкирскими родами, так и появилась православная Белорясова-Байрясова. О ней пока все, но совпадения в созвучии фамилий, с учетом активизации дворянских обществ и прочих партий, желающих перестроить Россию, игнорировать мы не можем. Да и наша компьютерная база «Сапфир» не даст этого сделать. Так, например, он шлет следующую информацию: «Один из членов организации Тартищева – некто Леонид Ильич Татищев, может являться потомком ветви графа Ильи Татищева, генерал-адъютанта царя Николая II, казненного в годы революции и канонизированного Русской православной церковью как новомученик.

– В таком случае, присутствие его потомков среди заговорщиков организации Тартищева указывает на их позицию, что для новой власти нет места для истории советской власти, и, значит, они – чистые либералы.

– В известном смысле… Но не совсем так, товарищ полковник. «Тартищинская тишина» рассматривает государство как общественный договор, целью которого является общее благо граждан на основе положительного закона естественного человеческого права. Заключая этот договор, граждане передают государству только часть своих завоеваний, сохраняя за собой право защиты жизни, чести и собственности. Никакая власть и никакой положительный закон не могут изъять неотчуждаемых священных прав и свобод человека.

– Ну, и что им не нравится сегодня? Не понимаю. Мы только и слышим по телевизору эти вот самые прокламации!

– Эта концепция, вероятно, их прикрытие. Там несколько фракций. Одной из них, например, в сегодняшней политике не нравится все! Они считают, что народу надо дать такую нагрузку, чтобы он начал жить по закону выживания в агрессивной среде. Для этого необходима полноценная война. Идеологию для ее развязывания они почти подготовили.

– И это называется либерализмом без опыта Союза! Да это – чистый троцкизм!

– Сумасшедшие! Шизофреники! Перед нами на глазах разворачивается драма подготовки новой революции? Невероятно!

– Не будем столь категоричны, – мрачно сказал Халтурин. – И драмы, и подготовки к революциям были всегда! И именно в разных, там, масонских и сектантских группировках!..

VII

Вернувшись к себе в отдел, капитан Куртяхин заглянул в историческую рукопись: не терпелось узнать, чем закончились старания одинокого молодого купца противостоять полиции Санкт-Петербурга, после того как, спасая семью главы сектантского движения Молоканова и его дочь, он куда-то подевал предателя Митяя и четверых слуг поручика фискала Бецкого, да так, что тот долго не мог дождаться от них никаких вестей. «Никто и не хватился искать Митяя в ту ночь. Несмотря на то, что он был единственным прислужкой в доме, Лизавете вскоре стало даже не до помощников: мать хватил удар, и она, уже будучи в бреду и горячке, казалось, просто помирала в постели.

– Я уже не встану, – говорила она дочери. – Мой батюшка знал, что только из этих стен можно попасть на райские звезды. Там мы все когда-нибудь и встретимся.

– Да, я знаю, мама, – соглашалась Лизавета, понимая, что мать отдала последние силы, выполняя волю мужа и возвратившись в родной дом. Вот и кончились ее силы, и не снести ей больше нескончаемых нападок на семью. Наверху у господа все справедливо, а тут – мир, и в миру надо еще потерпеть.

«Ничего, мама! Мы еще поворожим!.. У нас еще найдется средство пожить и здесь, на земле! И отцу поможем… Поворожим и поможем!..» – думала, вздыхая, Лизавета. У нее вдруг сжалось сердце, когда она вспомнила рассказ прислужника: накануне он отправился к ее отцу, Кореню Молоканову, в тюрьму для передачи съестного и сменной одежды, но на его глазах тряпки бросили на пол, в угол для собаки, а еду – в общий деревянный короб, обещая передать по назначению только поутру. С думой о матери и об отце Лизавета к полуночи, растеряв все мысли, заснула у кровати, в отцовском кресле, положив в него свою подушку.

«Не обманули бы, хоть чего-нибудь донесли бы из общего короба до отцовского рта», – продолжала думать Лизавета, проснувшись и выходя во двор.

В сенях она увидела приколотую к двери записку, в которой Митяй просил прощения, что решил навсегда покинуть город и вместе со своей семьей бежать за Яик в Присибирье. Она не обратила внимание, что почерк был не его.

Лизавета только тяжко вздохнула. «Что ж, – подумала она, – этой участи, видно, не миновать и нам…»

В тот день поручик Бецкий тоже получил письмо, написанное изящным почерком, но весьма язвительное. В письме был подробно описан раскрытый защитниками семьи Молокановых заговор против них и суд в обход решения прокурора. Под строками письма стояло несколько подписей.

Всерьез хватившись своих сообщников, он пустил новых сыщиков по их следу, но так не нашел ни одного из них. Бецкий негодовал, но и опасался: со стороны его неизвестного врага все это выглядело слишком смело и дерзко, чтобы можно было ждать от него уступок, а тем более капитуляции. Его кто-то переиграл, может, и перекупив сообщников, чтобы затеять против него свою хитрую и коварную игру. Против него и, значит, против дядюшки инквизитора, Василя Павловича Широкова.

И Бецкий на время затаился. Правда, вначале, движимый чувством осторожности, он уговорил дядюшку не связывать обвинение Молоканова в раскольничестве с дерзким преступлением одного из членов его секты, до сих пор искусно скрывавших свои предпочтения. Этим преступником был Хома Ротощев, служивший охранителем царских кладовых. Драгоценная шапка хранилась в сокровищнице императора. Хома попытался ее выкрасть и подменить. Подменная шапка была изготовлена еще более искусно и имела на себе драгоценностей больше, чем старая. Только одно это поколебало решение императора сразу отсечь вору голову; он решил немного повременить. К тому же, требовалось еще раскрыть заговор людей, несомненно, богатых, а значит, влиятельных и опасных.

– Скоро в доме Кореня соберутся его последователи со всех провинций отпраздновать день Молокка, – сообщил Бецкий дяде важные сведения. – Мы их и схватим всех вместе.

– Схватить – полдела, да в чем обвинять будем? Без казней обвинять уже всем надоело!

– Но надо же что-то делать!

– Хорошо, я подумаю, – согласился Широков, отдавая должное племяннику, что тот честно отрабатывает свой хлеб на службе инквизиции, а неуемное рвение требовалось как-то подкармливать.

Молоканов вскоре был выпущен из тюрьмы, дабы не сеять в городе лишней непотребной смуты.

VIII

В кармане рубашки Куртяхина завибрировал телефон. Звонил Крыншин. Сообщил, что у свидетеля по делу об убийстве полковника Феликса Черноточины майора Максима Преображенцева похитили жену Викторию. Теперь он просил спрятать у себя приютившихся у него Дарью и ее младшего брата Мишутку.

– Принял к сведению! – сказал Куртяхин и тут же услышал гудки. Отключившись, он положил телефон на место. – Все ясно! Крыншин проиграл свою квартиру в карты, теперь ютится на съемных. Видно, он опять ввязался в серьезную историю и желал бы, чтобы, если что, о его близких позаботился он, Куртяхин. «За доверие, конечно, премного благодарен! – сказал он. – Но, в таком случае, вежливее бы было объяснить, куда и с какой целью ты делаешь свой следующий шаг! Ну, да ладно, мы не дураки, сейчас поставим всех на уши!»

Спустя минут пятьдесят, майор Сбарский и еще несколько оперативников посетили зал игровых автоматов «Безрукие бандиты», легализованный благодаря хитрому приему – приданию ему статуса благотворительного заведения. Название «Безрукие бандиты», которое в полиции, прессе и в общественном создании вызывало отвращение и справедливый гнев, жажду возмездия за обман посетителей и грабеж огромного количества населения во всех городах, теперь огромными буквами из неоновых светящихся трубок сияло над портиком заведения и нагло внушало жителям района, что отныне понятие «безрукие бандиты» – пережиток прошлого, и бояться его вовсе не нужно. Другого мнения была группа Сбарского, которая появилась здесь как раз в то время, когда капитан Крыншин, ранив несколько телохранителей хозяина заведения, – а им оказался бывший хозяин лавки «Мясные полуфабрикаты» Хопрос, – приставил к его голове «макарова» и медленно и расчетливо нажимал на курок. Это происходило в зале на глазах посетителей, остолбенело прижавшихся к стене. Триггер пистолета был подогнан так, чтобы люфт от прикосновения к курку до щелчка спускового механизма был продолжительным, и мало кто выдерживал пытку «ментовской рулеткой». Некоторые полицейские специально натирали механизмы канифолью, чтобы все у виска скрипело, разумеется, в оружии без магазина и без патрона в стволе. Но сейчас Крыншин вставил патрон в магазин перед испуганными, но остающимися наглыми глазами Хопроса. Крыншин заставил одного из подручных хозяина держать перед ним зеркало, чтобы тот мог следить за пальцем и спусковым крючком пистолета, дуло же его упиралось ему прямо в висок.

И внезапно выстрел прогремел. То есть, выстрела никто даже не услышал. Крыншин увидел только, как голову Хопроса пробила пуля, и кровь брызнула в сторону резкой струей, на миг показавшейся желтой пеной, выпущенной из старого огнетушителя. Затем он почувствовал удар в бок, и у него сильно заныли ребра. Еще через мгновение, уже залегший на пол, он с удивлением услышал громкие крики и короткие выстрелы из автомата.

Как ни странно, в соседней комнате были найдены связанными Виктория Преображенцева и, к неописуемому изумлению и ужасу Крыншина, Даша с братом Мишуткой, хотя он только что отвез их на квартиру Ильи Куртяхина, и пока добирался сюда, бандиты, видно, взломали дверь и похитили их.

– Для чего? – спрашивал Крыншина майор Сбарский, – как думаешь, Вадим? – Он положи автомат на стол, прикрывая его от опрашиваемых свидетелей и от врача, которая только что сделала укол, обработала рану и заканчивала перевязку грудной клетки капитана. Огромная рука Сбарского покоилась на оружии, как на детской игрушке.

– Как говорит наш Илья Куртяхин, к гадалке не ходи. Они объявили мне войну. Они – это она! И ты знаешь, кто! Значит, и шапка Мономаха у нее. Как пить дать! – говорил Крыншин, чувствуя в сломанном ребре сильную боль.

– Вы бы помолчали, товарищ капитан! – сказала врач, в которой Крыншин с первого взгляда узнал ту миловидную брюнетку с носом картошечкой, большими глазам и губами, ту, что однажды уже зализывала его пустячные раны в ресторане бывшей жены Клеопатры. Когда, крутясь вокруг него, ее лицо оказывалось рядом с его лицом, он видел в ее глазах, что она с тех пор и до сегодняшнего случая, кажется, думала о нем. Да ведь и он, пообещав тогда ей свидание, слова не сдержал и временами сожалел об этом. Теперь назначать свидание было еще глупее: кто знает, когда заживет ребро. Как и в первый раз, он не стал спрашивать ее имени, хотя о годах зачем-то тогда спросил. Ей было двадцать шесть. «А что, я для вас уже старая?» – «Нет, ну, что вы! Это я, наверное, дед под сто лет!» – сказал он тогда, а она заразительно рассмеялась. Еще он вспомнил ее нос аккуратной картошечкой, разросшиеся до размеров неба две голубые кометы, которые спрятались за пышными веками и черными щеточками густых, но коротких ресниц. Такие веки приятно целовать и чувствовать дыхание никогда не останавливающегося живого космоса», – еще подумал он тогда. Теперь ему казалось, что он желал, чтобы так и было.

– Говоришь, «как пить дать!?» Это уже оригинальней! Это уже по-нашински! – слышал он голос майора.

– Ага! И еще – дать прикурить! Тоже в нашей традиции! – поддакнул стоявший рядом молодой оперативник штурмовик в полном камуфляже. Это он только что палил из автомата и раздробил пожарный пост – брандспойт и рукава, из-за которого стреляли в Крыншина.

Послышались быстро приближающиеся шаги.

– Поглядите только, что еще обнаружилось в комнате с пленниками! – Оперативник, бросив на пол мешок, развернул его так, чтобы было видно содержимое. В нем находилась расчлененная туша барана. Его крупные закрученные рога явно указывали, кого тут считали за него. «Конечно, меня! И я готов даже признаться тебе в этом! Только оставь, пожалуйста, в покое детей!» – мысленно попросил Булатову Крыншин.

– Все! Я ухожу! Не могу смотреть на это! – сказала медсестричка в погонах и, бросив на Крыншина взгляд, в котором замер какой-то укор, удалилась.

– Это месть Хопросу, – сказал Сбарский, отпустив девушку. – А за что, сам знаешь! Что на допросе рассказал следствию, как здесь, по ее просьбе, подсыпал тебе порошку, дал выпить, а потом «честно» выиграл твою квартиру. Кстати, документы успели переоформить, твоя квартира обменена на новую и расширенную. И еще генерал с нетерпением ждет тебя на работе. Долго еще будешь играться в лихого татарина?!

– Послушай, Борислав Юрьевич! Увези куда-нибудь моих. Но так, чтобы комар носа не подточил. А то ведь тут такое дело!..

– Знаю, знаю. Куртяхин поведал. Дверь его квартиры вышибли. Твоих чуть не погубили. Впредь будь хитрее. Ну, нам пора! – сказал майор и, встав, прибрал автомат широкой пятерней, кивнул сотрудникам и направился к выходу.

«Итак, – подумал Крыншин. – Раз Булатова подкинула мне мешок с расчлененкой животного, значит, она в курсе дела о найденном на мусорном полигоне мешке с раскромсанным телом брата Хопроса. С ним она лично приезжала на полигон, чтобы рукой этого мясника, вооружившегося топором, расправиться с плененным ею мной, капитаном Крыншиным. Но посчитала дело уже сделанным без нее, увидев окровавленный мешок. Позже, из газет, она узнала, что убит другой, а полиция обнаружила убитого брата моего несостоявшегося палача».