По ту сторону света

Это была смерть! Это, точно, была она!

Не знаю, почему я решил, что скелет усмехнулся, ведь плоти на нем не было. Но вот подмигнул он точно: беззлобно и участливо, точно мы с ним знали что-то плохое об этом мире, а остальные – как стадо баранов брели в нужную нам сторону. Это было неприятное ощущение.

А потом ад надвинулся со всех сторон.

Я еще не понял, что происходит, но уже сгруппировался и кувырком отскочил к середине полупустого вагона. Благо, все пассажиры сидели. Были даже свободные места.

То место, где я только что стоял, взбугрилось острым стальным плавником! Вагон вскрыло точно гигантским консервным ножом. Если бы не армейские навыки, меня уже перерубило бы пополам вздыбившимся рельсом. Я видел, как этот рельс перерубал людей пополам. Мой желудок подвело. Голова закружилась.

Удивительно, но время замедлилось. Кошмар разложился на кадры.

А потом, вместе с пылью, щебенкой, рваными кусками железа и бревен, волна взрыва швырнула меня в конец вагона, избавляя от картин нелепой смерти сидящих по левому краю.

Раздался второй взрыв, третий.

Я ощущал, как наш состав превращается в гусеницу, стремящуюся спрятаться внутрь самой себя, как вагоны врезаются друг в друга, как мнется железо, собираясь в гигантскую гармошку. Я скорее ощущал, нежели слышал вопли ужаса и хрип агонии.

Я почувствовал, как крыша вагона прогнулась под тоннами земли, рухнувшими вместе с блоками перекрытий. Но я был жив. Меня спасло видение, призрак смерти, прикинувшийся Яной, чтобы выманить с насиженного места.

Мне повезло. Даже здесь, в братской могиле, в этом месиве я все еще дышал! И это давало шанс вернуться назад, домой.

Стало темно, пыльно, душно. Панически хотелось освободиться. Но первые секунды после взрыва лучше не делать резких движений. Если бы мы были в зоне военных действий, я не шевелился бы вообще, прислушиваясь, не работают ли снайперы, но здесь, среди нас, террористов, точно, не было.

Пошевелил пальцами рук и ног: все цело, все работает! Сам оказался завален по грудь. А над головой – спасительная арка из сломанной крыши вагона, сдерживающая обломки и камни. Все-таки, я везунчик!

К месту трагедии, наверняка, уже мчатся МЧСовцы. Гонят технику и солдат. Раскопают. Нас непременно спасут!

Или нет?

Я прислушался. Не слышно: ни стонов, ни криков, ни мольбы о помощи. Неужели в этой мясорубке повезло исключительно мне одному? Мертвая тишина, когда не скребется ни один жучок – это жутко. Но нервы у меня стальные, закаленные. Наверное, я просто оглох от взрыва. И это пройдет.

Я освободил руки, ощупал свободное пространство. Крыша на ощупь оказалась не железной, а цементной и это означало, что арка образовалась из пробивших вагон плит с потолка Метро.

Если притока воздуха не будет, жить мне осталось всего ничего. Я отравлюсь собственным дыханием, углекислым газом, что выйдет, так сказать, из уст моих.

Мой дедушка любил приговаривать: «Не то оскверняет человека, что входит в уста его, а то, что из них выходит». Как в воду глядел!

Сколько я смогу не осквернять воздух? Час, два? И смогу ли?

Три детонирующих взрыва подряд замуровали нас надежно. Лучше, чем в швейцарском банке.

Надежда только на то, что при раскопках может образоваться дыра для воздуха.

С другой стороны, может быть, небесами мне дано время побыть в одиночестве, разобраться в своих чувствах?

Появление Яны, с самого начала, окружено тайной. А что если она – сиделка, данная в утешение перед нелепой смертью?

Скорее всего, я здесь и сгину. Лучше бы меня убило сразу, хотя бы не мучился.

А ведь предупреждали: и Ольгой с ее пошлыми намеками; и аварией на трамвайных рельсах, и очередью за жетонами, и даже голосом в голове. Но я упрямо гнул свою линию. И вот результат…

Почему мы никогда не слышим крика собственной души? Когда мы, вообще, перестали быть людьми чувствующими, и превратились в существа разумные? Разум блокирует в нас нашу истинную сущность, он подавляет все проявления души.

Сидеть ждать гибели, сложа руки – бессмысленно. Нужно выбираться самому! Руки-то свободны – это гарантия успеха. А везения мне – не занимать!

Нужно только рассчитать, куда вести подкоп, чтобы моя неустойчивая крыша не рухнула мне же на голову. Но куда девать землю? Рыхлой ее всегда больше, нежели утрамбованной.

Вот если как-нибудь удалось бы послать сигнал на поверхность. Эх, жаль, что никакого пистолетика у меня с собой нет.

Как вариант: можно уснуть и не шевелиться, тогда расход кислорода уменьшится. Но попробуй тут поспи!

Я принялся осторожно ощупывать свою тюрьму.

Мне казалось, кто-то изолировал меня, чтобы я принял какое-то важное решение. Людей всегда так наказывают: отбирают у них что-то имеющее несомненную ценность.

Но из любой тюрьмы можно сбежать. Нужно только терпение да вера!

Я нащупал что-то напоминающее стальной прут. Да, небо сегодня за нас! Счастье, что железяку завалило перпендикулярно поверхности земли. Конечно, я мог ошибаться. Но так хотелось верить, что спасение близко!

Я дернул прут – он ушел вверх относительно легко.

Этот штырь непременно выглянет над поверхностью земли! Сколько бы метров меня не разделяло от спасателей, воздуха теперь мне точно хватит. Меня найдут!

Я тешил себя несбыточными мечтами, не позволяя отчаянию даже приблизиться к себе. Пока дышу – надеюсь!

Сколько я толкал прут вверх: час, два, три? Я потерял счет времени. Пусть меня обнаружат!

Вот только, взывая богам, я не уточнил: кто должен меня спасти. Не подумал, что первыми меня обнаружат бесы, а не ангелы.

Тем временем длина стального штыря закончилась.

Видно его над землей или нет? Поймут ли мое послание?

Я дернул провод вверх-вниз. Посыпалась тонкая струйка земли.

О, нет!

Я почувствовал, как где-то надо мной нарушилось хрупкое равновесие. И все пришло в движение. Где-то высоко была с пустота, а я расшевелил камни над нею.

Я чувствовал, как усиливается давление на мой саркофаг.

В ужасе я воздел руки и ощупал стык плит. Так и есть. Посыпавшаяся земля сломила плиту и разводила обломки в разные стороны. Сейчас все рухнет на меня!

Я попытался увернуться, но было поздно.

Тьма обрушилась на меня.

Воспоминание №3

Я очнулся от боли. Не чувствовал левой руки. Даже думать не хотелось: раздроблены ли в ней кости или ее совсем оторвало. Лучше ничего не представлять, а то сбудется – худшее.

Правой рукой ощупал размеры моей «камеры». Не так уж и плохо, если не считать, что своими активными действиями я сократил себе запас воздуха. Кроме того, засыпало левое плечо по самое ухо. Неприятно, но не смертельно. А меня, похоже, вырубил кусок кирпича размером с кулак. Как он вообще здесь оказался? Видимо, проскочил в зазор между плитами. Следующий кирпич – целый – удачно заклинил дыру и спас меня от погребения.

Я продолжил ощупывать пространство вокруг. Так и есть: на меня чуть не рухнула одна из плит, стоявшая домиком надо мной. Она сдвинулась, пропуская в трещину камень и землю, но что-то, кроме пресловутого кирпича, ее заклинило и удержало от падения. Иначе быть мне уже с размозженной головой.

Пусть это будет что-нибудь крепкое: кусок арматуры, другая цементная плита. Господи, пусть ничего больше не шевелится!

Итак, подать наверх весточку о себе не удалось. Меня предупредили, чтобы даже думать об этом не смел!

Вселенная говорит с нами при помощи понятных нам символов. Но если мы глухи и упорны, то приходят болезни. Потом следуют потеря имущества, ограбления, пожары. Далее – тюрьма. И если лишение свободы не заставляет осознать свои ошибки, то настигает смерть – как итог нежелания идти на компромисс.

Так почему меня завалило? Ничем не болел, никто меня не грабил. Хотя…

Если рассматривать смерть матери как предупреждение, то эта версия вполне срастается. Кто, вообще, знает, как устроен наш мир? Почему мы в нем только гости, скользящие от рождения к смерти?

Я внезапно понял, что чувствую легкий, но приток воздуха. Нет худа без добра! Я пробил-таки дыру наверх!

Первая мысль: втянуть железку назад, чтобы расширить приток воздуха. Но наверху работают трактора и бульдозеры. Мою лазейку тут же завалят, да еще и утрамбуют колесами и сапогами. Что значит один из стальных прутьев, торчащих из зоны взрыва? Да ничего, если смотреть правде в глаза.

Лучше оставить, как есть. Возможно, плиты надо мной пошевелило именно то, что сверху нагнали технику, и начались спасательные работы, а мои жалкие потуги обратить на себя внимание не имели результата.

Зато теперь, наученный горьким опытом, я ничего больше не предпринимал. Просто лежал, засыпанный осколками и землей.

Очень хотелось пить.

Что-то тупое упиралось в живот. От этого дышать становилось все труднее. Мне сдавливало нижний край диафрагмы. Если меня все-таки извлекут отсюда, больница уже обеспечена. Ну, ничего, пусть подлатают. Глядишь, стану краше прежнего! А что: шрамы украшают мужчину.

Интересно, сколько времени я здесь нахожусь? Час? День? Сколько еще протяну?

«Эй, вы там, наверху! – мысли крутились в голове как заезженная пластинка. – Ну не топчитесь, как слоны! Поднимусь, ой, поднимусь…»

Да, я непременно выберусь отсюда. Иначе и быть не может…

Так началась кошмарная вереница часов жизни под землей.

Я: то впадал в прострацию, то выныривал из тяжелых снов, и тут же жалел о возвращении в реальность.

Мысли путались. Вспоминалось прошлое. Но какими-то бессвязными обрывками. Очень хотелось жить. Любой ценой!

Время от времени в голове всплывали строчки прочитанных книг. Возникали видения из жизни, плывущие перед глазами кадрами бесконечного фильма. А еще постоянно казалось, будто я повис над собой же, но ничем не могу помочь собственному телу. Мерзкое ощущение.

Время потеряло смысл. Что тут измерять, в ожидании кто до тебя доберется первым: черви или спасатели?

Я чувствовал онемение. Я пытался делать минимальные телодвижения. Сжимая и разжимая кулак, ощущал пульсацию в пальцах, и понимал, что еще поборемся, что победа, непременно, будет за нами!

Потом начали болеть мышцы спины и ног. Тело просило нагрузок. Кто ходил в тренажерные залы, кто поддерживал свое тело в форме, тот прекрасно понимает, о чем я говорю. После долгих и частых тренировок стоит дать себе небольшую передышку, как тело начинает ломить, мышцы просят дозу упражнений. И это продолжается около недели. Проверено. А потом «ломка» сходит на нет.

Значит, с момента последней тренировки прошло более суток. Если учесть, что накануне вечером я подкачивал пресс, то получается, что под землей я уже не менее двенадцати – шестнадцати часов. Но насколько больше – уже не понятно.

Да не хочется и выяснять. Жив – и ладно.

Перед глазами вновь плыли воспоминания.

Вот я еду на велосипеде. Ветер бьет в лицо. Это так здорово ощущать жизнь всем телом! Я взбираюсь на гору и останавливаюсь. Передо мной, у моих ног – целый мир. Моя вселенная!

Город плывет в утреннем тумане. Лента реки извивается, уводит вдаль. Здесь прошло мое детство.

А вот мы уже под обстрелом. Лежим, окопавшись, как кроты, третьи сутки. Ни пожрать нормально, ни в туалет по-человечески не сходить. Голова болит от ожидания. Мы держим позицию и ждем подкрепления. Но, кажется, про нас забыли.

Вчера Серега начал температурить. Сегодня анальгин ему уже не помог. Антибиотиков нет. Любая рана – и инфекция неизбежна. Нам везет, что нет раненых. Чуть высунемся – и нас вгоняют обратно прицельными короткими очередями.

– Темка! – кричат мне слева. – Да останови ты этого придурка!

Я оглядываюсь на Серегу.

О, нет! Он не просто встал, он уже рванулся навстречу врагу. Это горячка. Он не понимает, что делает! И как он смог так беззвучно подняться? Может, хочет, чтобы его убили? Его девушка вышла замуж, но ведь это не конец света!

– Куда?! – я прыгаю вслед беглецу, но не успеваю его перехватить. Меня откидывает трелью автоматов, и пыльные фонтанчики от пуль танцуют подле лица. Вот ведь сволочи: не убивают, играют, как кошка с мышкой. Власть свою показывают. Демонстративно.

Как только я мог прошляпить этот бессмысленный побег?

Серега не пригибается, не мечется. Он явно не в себе. Он бежит, точно танцует. Шило у него в одном месте! Нервный, худой, секунды не может провести спокойно, а теперь еще и болен. Кто знает, какие картины сейчас в его воспаленном мозгу?

И чего он сорвался? Куда? Похоже, у него истерика.

– Ложись! – я увидел, как мелькнул из-за куста блик прицела. Это уже не автоматчик: снайпер. – Ложись, Серега!

Понимаю, что с той стороны был приказ валить наших, если пересекут определенную черту, какую-то их личную границу суверенитета. Предупредительная очередь подле ног Сереги. Убьют, гады, убьют!!!

Чувствую, как взводят курок, как ищут в прицеле Серегу. Все, спасения для него нет!

Выскакиваю из окопа и сам стреляю на проклятый блик; тут же ныряю на дно траншеи, ожидая ответной очереди.

И враг не заставил себя ждать. Сверху сыплется земля и мелкие камни.

Отползаю метра на три и осторожно выглядываю.

Серега лежит в нелепой позе. Похоже, он оглянулся на мой крик, вот так, вполоборота, и упал. Вижу его лицо: на нем застыл удивленный вопрос: «Чего тебе, Тема?»

Все меняется.

Теперь дождь моросит над кладбищем. Я сижу у двух могил. Здесь заготовлено место и для меня, и для сестры. Отец хотел, чтобы мы после смерти могли собраться вместе. Он был семьянином до мозга костей. Его жизнь – это мы, а все остальное – средство для нашего обеспечения. Работа, социальное положение – все оставалось для отца пустым звуком. Он одинаково весело уходил плавать капитаном третьего ранга, а на побывке – работал грузчиком в том же самом порту. С тех пор я невзлюбил море. Оно отнимало отца.

Я смотрю на одинаковые серые надгробья. Стараюсь сдержаться, но слезы накатывают сами. Нет, мне не жаль себя, я смогу прожить без них, я взрослый. Но мне жаль, что мы не вместе, как раньше…

Поднимаю взор к серой пелене неба, в котором нет больше солнца, и молчаливо спрашиваю бога, за что это все?

Ответа нет. Наверное, и не будет.

Лишь дождь порошею сеет в глаза.

И вдруг серое марево туч дало трещину.

Я заворожено смотрю, как в небе появляется свет. Слышу голоса рабочих. Потом крик: «Сюда, здесь кто-то есть. Скорее, возможно, он жив!»

Тучи уходят. Я ощущаю тепло солнца. Я греюсь в его лучах. Я чувствую воздух, пахнущий бензином и пылью. Господи, как хорошо!

Я зажмурился от яркого света прожекторов.

Надо мной склонились люди в белых халатах. Нет, не ангелы. Врачи в повязках. Мне видны только их внимательные глаза. Они ждут моей реакции.

Я шепчу им, что небо раскололось, но не слышу собственного голоса.

– Он приходит в себя! – объявляет один из смотрящих. – Поздравляю, все закончилось хорошо.

Врачи исчезают. Вместо них надо мной снова вспыхивает свет прожекторов. Но при этом нет потолка. Кажется, я плыву в интегральном сне, в загрузочном буфере «Матрицы». Кажется, что я умер, а добрые ангелы переоделись в белые халаты, чтобы не травмировать раньше времени. Глупо, конечно.

Свет давит на глаза. Голова болит. Хочется пить. И спать.

Вспоминаю про левую руку. Боюсь пошевелиться. Лучше пока оставаться в неведении. Может быть, она в гипсе. Не стоит расстраиваться раньше времени.

Дышать трудно. В живот, по-прежнему, что-то давит. Возможно, там меня заштопали. Но думать об этом не хочется.

Раз есть боль, значит, я жив. Жив! И это здорово!!!

Интересно, Яна уже знает, что меня нашли? Поди, никого ко мне пускают. Карантин и все такое. Медицина – дама серьезная, воспитанная на старых, викторианских нравах. Наверное, это правильно.

Насколько, вообще, реальна наша жизнь? Как получается, что все наши желания исполняются? Почему каждого оберегают, предупреждают, и, даже если мы прем на рожон, – нас все равно спасают?

А потом опять привиделся Серега. Из небытия выплыл и Витька с кровоподтеком из маленькой дырочки в голове. Появилась мать с бледным, точно мраморным, неестественно правильным лицом.

Кто видел гибель, тот знает, что мертвые лица становятся иными, нежели при жизни. Их черты заостряются. У каждого человека есть явная или почти незаметная, но асимметрия в лице. Я не помню ни одного человека, у которого левая половина лица была бы калькой с правой. И вот что удивительно: за несколько дней до смерти лица становятся симметричными, пропорциональными и красивыми. Получается, что смерть делает наши тела лучше. Никогда не мог понять, в чем тут загвоздка! Думаю, это изменение вызвано пребыванием в нас души.

Погибшие сбросили личину, как одежду, и отправились выше. А мы остались. И непонятно, кому из нас лучше.

Говорят, на девятый дней после смерти первая оболочка души, умирает и отваливается. На сороковой день – следующая. И так далее. Через год – исчезает последнее защитное поле, освобождая духовное ядро. В общем, душа – это луковица. Кто ее обдирает, тот слезы проливает. Может, поэтому на похоронах и плачут, хотя, вроде бы радоваться должны, типа, отмучился человек, и светло ему теперь на небесах.

Потом приснилась звездная ночь.

Я стоял под огромным куполом неба, задрав голову вверх. Где-то вдалеке ржали лошади. Ближе – стрекотали кузнечики, квакали лягушки, да щелкали птицы на деревьях. Воздух был наполнен прохладой и свежестью.

Меня тронули за плечо.

Я обернулся и увидел отца. Он улыбнулся, снял свою капитанскую фуражку, и сказал:

– Ничего не бойся, сынок.

– Я помню, отец. Не верь, не бойся, не проси.

– Сами придут и сами все дадут.

Облик отца стал туманным. И сквозь него проступило лицо в марлевой повязке:

– Ну, вы, ребята, даете. Зачем вы его так накачали? Ладно, потом разберемся. Эге, да он приходит в себя. Отключите систему искусственного дыхания. Пусть немного потрудится. И систему жизнеобеспечения – тоже.

– Но…

– Никаких «но»! Вы график активности головного мозга видели? Да он у нас с такими мыслями еще раз дуба даст. Из принципа.

– Да и пусть. – проворчал кто-то невидимый. – Первый раз что ли? Зачем нам из-за всякой ерунды статистику портить?

– Да вы что? Совсем распоясались! Он – гражданин! Не какой-нибудь эмигрант, но член общества, полностью искупивший вину перед отечеством.

– Знаете что, генерал-лейтенант, я не верю в эффективность нашей исправительной системы.

– Да с такими речами вы у меня под трибунал пойдете! Да вы сами на его месте окажетесь!

– Легко! Что, система госбезопасности не доложила еще, что я один из тех самых политических репрессированных? Нет? Опять сбой в системе? Хороша великая держава.

– В карцер! Что вы стоите, олухи?! Мне что: дважды повторять: в карцер майора Троеполова!

Я открыл слипшиеся глаза, и увидел себя в белой палате. Никаких военных здесь не было. Но врач, действительно, кричал надо мной и даже брызгал слюной от ярости.

Я в военном госпитале? Что ж, как пострадавший при взрыве, вполне мог сюда попасть. Ирка, например, могла похлопотать. Деньги делают все. Тогда и генерал-лейтенант, курирующий простого пострадавшего – вполне естественное дело. Только вот о какой такой вине перед родиной они говорили? И как я ее мог искупить не на поле боя, а попав под завалы?

Уж не сошел ли я с ума?

Может быть, я все еще под землей, в беспамятстве? Разум не сдается, но уже путается от нехватки воздуха.

Что ж, я давно убедился, что в нашем мире возможно все…

– Где я? – я с трудом разлепил губы.

Врач перестал орать и, повернувшись ко мне, добродушно улыбнулся:

– В Реабилитационном Центре. Сегодня разговаривать не стоит. Но завтра уже вы встанете на ноги.

«Круто. – подумал я. – До чего у нас военная секретная медицина дошла. Фантастика! Ну что ж, поспать не помешает. А свои разборки оборотни в погонах пусть производят без меня».

Я даже улыбнулся своим мыслям, вспомнив, что у моих опекунов на погонах должна быть змея, обвитая вокруг чаши. Вот пусть и травят друг друга, эскулапы хреновы.

Откуда есть пошла Земля

Документальный фильм 1420ю/12897ч

Из видеоархива

Головного Реабилитационного Центра.

Третье отделение полицейского

Управления Федеральной Безопасности.

Секция реанимации и активации мозжечка

для граждан, отбывших наказание.

Личное дело наблюдаемого №749520100725.

Съемка скрытой камерой №1

Накануне меня катали в машине скорой помощи. Автомобиль был необычный, наверное, – новые разработки УАЗа. Что ж, правительство дало отмашку развивать отечественную промышленность, вот наши Кулибины и стараются. Тем более, что могут, вот только лень-матушка да самогон-батюшка держат их крепче цепей.

Везли меня плавно, точно на волшебных амортизаторах. Если бы не убаюкивающее урчание мотора, можно было бы подумать, что мы не трогались с места.

Мы нигде не останавливались, но сирена ни разу не взвыла. Как только водила подгадывал под светофоры?

Здание, в которое меня внесли, совсем не напоминало больницу. Многоэтажный корпус венчали такие же шпили, как на готических соборах. С балконов и из ниш стен выглядывали химеры да грифоны. То ли мифические твари отпугивали нечисть от здания, то ли сторожили самих пациентов, предотвращая их побег. По правде сказать, таких клиник я еще не видел.

Бывало, конечно, при Советской власти: в православных храмах устраивали винно-водочные магазины, склады и даже общественные сортиры. Но ни протестантских, ни католических костелов у нас до Перестройки не возводили. А здание, судя по ветхости, явно разменяло сотню лет. Это ставило в тупик.

Спрашивать я опасался. Боялся, что мой мозг неправильно воспринимает действительность, искажает ее; что после долгого кислородного голодания могла развиться какая-нибудь психическая болезнь. Для начала нужно было убедиться в том, что все видят то же, что и я. Вот тогда можно делать выводы.

Внутри больница тоже поражала. Стерильно белые стены казались ненастоящими. Ни единого пятнышка, ни царапины – как такое, вообще, возможно?

И всюду – камеры наблюдения. Нет, ну в палатах, там понятно: стало больному плохо, диспетчер сразу тревогу поднимет. Это, наверное, даже правильно. Но в коридорах-то зачем?

Санитары меня ни разу на фиг не послали. Пусть это трижды закрытая военная зона, но в больнице без мата совсем невыносимо!

Более того, в моей палате никого больше не было.

На потолке мерцали причудливые круглые лампы. Распахнутое замысловатое окно смотрелось как сплющенный люк субмарины. И дверь – овальная. Наверное, стилизация под космический корабль или под пещеры хоббитов.

Это раньше у нас все было одинаковым. Сейчас у людей денег больше – вот и воплощают в архитектуре свои фантазии. Любой исследовательский центр, конечно же, с радостью въедет в необычное здание, а не в старый детский садик, к примеру, но обычно так не бывает. Куда же я попал?

– Значит так, заключенный. – сказал вошедший санитар. – Сейчас у тебя собеседование с капитаном госбезопасности, а потом – терапия. Ничего не бойся. Самое страшное – позади.

– Постой! – я приподнялся на правом локте.

– Вставать нельзя. – покачал головой медбрат. – Ослушание приказов в Реабилитационном Центре – это статья. Не гневи начальство.

Я послушно опустился на место:

– Ты хотя бы намекни, отчего вы все заладили: заключенный, да заключенный? Я зеков только в кино и видел.

– Не имею права давать справки. Я же просто санитар. Прикатил, укатил, утку принес. – мужик подмигнул. – Ты потерпи немного. Вот у капитана есть право разъяснения информации уровня «Б».

– Понятно. – буркнул я. – А когда мне объяснят, что такое уровень «Я», то сразу стану богом.

– Что-то вроде того. – медбрат неопределенно махнул рукой, покосился на камеру. – Ты быстро схватываешь. Сам разберешься. Удачи.

– И тебе: не кашлять.

Я так и остался лежать, думая, что это не я, а мир сошел с ума. Понимаю еще уровень секретности, связанный со стратегическими наработками армии. Согласен на подписку о неразглашении. Но уровень «Б» – это уже, точно, шизофрения. Только американцы все буквами пытаются нумеровать.

Но если меня похитили люди ЦРУ, то получается, их агенты вели раскопки с той стороны Земли, прямо из своих Штатов. А еще они знали мои координаты, чтобы успеть вытащить до того, как задохнусь.

Думаю, злодеи перебросили меня через границу, переправили через океан. И все это только для того, чтобы заполучить мои бесценные органы для пересадки. Вот же чушь! Не стоит овчинка выделки. Да и донор из меня совсем никакой.

Но отчего янки чешут по-русски без малейшего акцента? Здесь трудятся одни эмигранты – потомки белогвардейцев?