Книга 1. Следствие ведут духи. Медальон предков

– Скажи, – мягко спрашивает она, – муж твой, когда в сарай ходил, он в обуви был или босиком?

– В тапках, – не задумываясь отвечает Марья. – Он без обуви только дома и у реки. Да и на пятке у него шрам старый. С детства, стеклом порезал, ещё мой дед ходил с ним в травпункт. Рубец толстый, сбоку. А зачем вам его пятка?

– Чтобы исключить, – говорю я. – След у ларя – босой, с другим шрамом. Мелкий, свежий и на другой ноге. Муж твой в этот круг не входил. Дом сказал, что это кто-то другой. Нам нужно понять – кто.

Лида шевелится на стуле. Пальцы перестают теребить ткань и замирают.

– Я знаю, кто босиком ходит, – произносит она тихо. – Но я не знаю, можно ли говорить.

– Можно, – отвечает Настасья спокойно. – Не потому, что мы так сказали. А потому что ты уже начала. Если слово вылезло, назад его не загонишь. Лучше дать ему дорогу.

Лида смотрит на мать. Марья не отворачивается, только сжимает кружку чуть крепче и кивает дочери, отпуская.

– У нас бабка Феня ходит босиком, – начинает Лида, собирая мысли. – Она говорит, что так «земля слышит». Но она в сарай не ходит, у неё колени болят. Сима босиком бегает, но она бы боялась туда лезть. Там темно. Ещё… ещё Зинаида Платоновна иногда ночью идёт, когда жарко. Но она к печи и к тесту, не к сараю. Папа… – Девочка делает паузу. – Папа меня туда не пускал. Говорил, что там «мужские дела».

Я замечаю, как при словах «мужские дела» в углу кухни что-то меняется. На подоконнике крошечный оберег из полыни слегка наклоняется в другую сторону, нитка натягивается. Дом слышит.

– «Мужские дела» – это ларь, – тихо подсказывает Настасья. – И всё, что в нём. Расскажи про ларь, Лидочка. Как ты его видела в последний раз.

– Он стоял, как всегда, – говорит Лида. – Только был закрыт не на этот обычный крючок, а на старую железную петлю. Папа её нашёл в сарае и приладил. Сказал: «Так надёжней». А ещё… – Она морщит лоб, вспоминая. – На стене у ларя кто-то выцарапал букву. Сначала была «Л», а потом рядом появилось ещё что-то. Как хвостик. Папа ругался, говорил, что это «дети балуются», а я не трогала. Я не хочу туда ничего дорисовывать.

Участковый записывает коротко: «Ларь. Буква. Петля». Я про себя добавляю: «Буква может быть не только про Лиду».

– Когда старьёвщик половинку принёс, – продолжаю я, – кто к нему первым подошёл? Ты помнишь?

– Муж, – отвечает Марья. – Он всё время такие штуки собирал: монеты, значки, ключи. Говорил: «История». А Лаврик – следом. Старьёвщик положил медальон на стол и сказал: «Он просится домой». Муж спросил: «К какому?» Старьёвщик только плечами повёл: «По месту узнаете». Они тогда еще не ругались. Потом Лаврик услышал «по крови» от Платона. И понеслось.

Она замолкает, прислушиваясь к себе. На столе звенит ложка, Олеся ставит перед Марьей ещё один пирожок – на подхват, как маленькую опору.

– Я дура, – выдыхает Марья. – Я думала, что если вещь «родовая», то она как икона: повешал и молчи. А они её как флаг начали носить. И в сарай, и на колодец, и к Платону. Я только слышала обрывки. Про «не делят». Про «залог». Про «если чужие тронут – беда». А вчера… – Она стискивает пальцами салфетку, потом отпускает. – Вчера всё сложилось в одно.

Настасья кладёт свою ладонь рядом с её ладонью, не накрывая, а просто рядом. Так домовой успокаивает кошку, когда та дрожит от грома: присутствием.

– Мы сейчас не про вчера, – говорю я. – Мы про то, что было до. Про ветви рода. Ты говорила, что у между вашим дедом Петром и его братом была ссора?

Марья кивает.

– Дед Пётр носил ту самую «метку», – объясняет она. – Говорил, что у него «залог». Брат ревновал. Один остался в деревне, второй уехал. Потом дети, внуки, всё перемешалось. Наши и платоновские… – Она ищет слова. – Ветка сюда, ветка туда. Бумаг никто не составлял, нотариусов не видели, только разговоры. И каждый считал: «мне положено». А теперь вот лежит муж в земле, а спор так и не закрыт.

Лида шмыгает носом, но не плачет. Сжимает в руках кусочек пирога, крошки сыплются на стол. В этот момент я ясно чувствую: дом слушает не только нас, но и эти крошки, и эти движения.

– Значит, половинки могли разойтись по разным веткам, – вслух подытоживаю я. – Одна – по твоей линии, через бабку. Вторая – через мужчин, через Платона, через Лавра и ещё кого-то. И сейчас они снова тянутся друг к другу, но через труп и через скандал. Дом так не любит.

Олеся кивает, не спорит. Участковый тоже.

– Мне нравится, как ты это строишь, – говорит он. – По-моему, нам надо оформить это как версию: «две ветки, два права, один спор». А дальше искать не виноватых, а того, кто первый пошёл босиком к ларю. Не чтобы посадить. Чтобы понять, что он хотел забрать: железо или память.

– Память, – тихо говорит Лида. – Там в ларе лежат не только вещи. Там письма. И фотки.

Я отмечаю: вот это важно. Письма и фотографии могут рассказать больше, чем любые пересуды.

– Мы попросим у тебя разрешения, – обращаюсь я к Марье. – Не сейчас. Сегодня ещё рано. Дом злой. Но позже. Вместе. Мы откроем ларь по-честному, с солью и ключом, а не «как успели». И посмотрим, что там за память. Ладно?

Она смотрит на меня долго. В этом взгляде много всего: усталость, злость, страх, желание закрыть дверь и одновременно – открыть окно.

– Ладно, – наконец говорит. – Только не без меня. Я хозяйка. Даже если муж уже… – Она не договаривает, только втягивает воздух. – И Лида будет. Это её дом тоже.

– Обязательно, – обещает Настасья. – Без хозяйки никаких ларей не трогаем. Это наш закон.

Мы немного замолкаем, даём словам улечься. В тишине слышно, как за стеной шуршит кот. Он идёт вдоль стены, касается угла, где в сарае, по нашим вчерашним заметкам, «хозяин» собрал спички и узелки. Я почти вижу этот угол перед глазами: спичечная коробка, сдвинутая к самой щели, нитка, намотанная на гвоздик, два маленьких узла на ней, как двойной намёк. Рядом – стекло в старой рамке, треснувшее пополам. И дверь сарая, у которой нижний край весь в вмятинах, будто её не раз пинали ногой, когда злость не помещалась в рот.

Дом говорит всем этим яснее, чем люди.

– Ты заметила, – тихо шепчет Олеся, наклоняясь ко мне, – что узелков было два? И стекло треснуло тоже на две части? И дверь как будто отталкивала.

– Заметила, – отвечаю так же тихо. – Это не просто «случайно». Это слова дома: «меня тянут в разные стороны».

Участковый делает вид, что не слышит наш шёпот, но я знаю: слышит всё. Просто собирает в свою систему.

– А про колодец, – возвращаюсь я к главному, – вы с мужем говорили? Или только Лаврик всё время его приплетал?

– Колодец всегда рядом, – вздыхает Марья. – У нас же вода оттуда. И страшилки оттуда. Бабка Феня говорила, что там стоит «страж», который не любит, когда его делят. Муж слушал краем уха. Лаврик – всем ухом. Он всё время повторял: «Если страж не любит деления, значит, половинки надо соединить. У кого не окажется – тому и стыдно будет». Я ему говорила: не играй с такими словами. А он смеялся.

Лида вмешивается:

– А бабушка… – Она запинается, но продолжает. – Бабушка говорила по-другому. Что если половинки соединить не в тех руках, то страж начнёт «защищаться». Не сразу, а потом. Через кого-нибудь. Через слабого. Потому что сильные у нас никогда сами не падают. Они всё на других перевешивают.

В кухне становится прохладнее, хотя печь всё так же дышит. Дом сделал своё замечание.

– Хорошая бабушка была, – тихо говорит Настасья. – Слушать бы её вовремя.

Я допиваю чай и аккуратно откладываю кружку. На блюдце остаётся круг от мокрого донышка. Внутри него две крошки от пирога ложатся рядом, как две половинки медальона. Дом аккуратно подвигает одну к другой – в воздухе мелькает лёгкий прохладный вздох, как знак.

– Дом сегодня «говорит», – шепчет Олеся. – Видишь?

– Вижу, – отвечаю. – И слышу. Сегодня он говорит: «хватит тянуть в разные стороны, начните спрашивать прямо».

Я поднимаюсь.

– Марья, мы ещё вернёмся. Не убирай пироги далеко. С пирогами вопросы легче идут. Сейчас нам надо к Платону – к его бумагам и фотографиям. Если медальон «родовой», он уже попадал в объектив. И колодец тоже.

– Иди, – кивает она. – Я буду здесь. И Лида будет. Нам теперь от своего двора не бегать.

Лида встаёт вместе со мной. Под столом шуршит кот, задевает ножку стула и на секунду как будто подталкивает нас к двери.

– Я… можно, я приду к вам вечером? – спрашивает девочка. – Если вы будете писать. Я могу помогать. Бечёвку подавать. Или буквы.

– Приходи, – отвечаю. – Вечером будем «сшивать» то, что услышали. И смотреть, что дом скажет через порог.

Мы выходим на крыльцо. Солнечный свет режет глаза, но после кухни он кажется честнее. У калитки я оглядываюсь. В окне кухни едва заметно шевелится занавеска, хотя ветра нет. Дом проводит нас взглядом.

– Ну что, – спрашивает участковый, – как назовём это в протоколе?

– «Беседа с хозяйкой двора и её дочерью», – отвечаю. – А для себя – «допрос с пристрастием и пирогами». Пристрастие к правде, пироги – для смелости.

Он усмехается.

– Я так и запишу. Для себя.

Мы идём по тропинке к библиотеке Платона. Земля под ногами пружинит, как будто что-то под ней ждет нашего шага. В воздухе снова еле слышный запах калины и полыни. Где-то впереди, за домами, дышит своим каменным горлом колодец.

Страж воды, медальон, две ветки рода и босой след у ларя складываются в один вопрос, который будет ждать нас у старых фотографий и тетрадей: кто первым решил, что память можно забрать себе, как вещь.

И дом явно собирается ответить. Только не словами, а по-своему – через линии на камне, крошки на столе и тихий скрип двери, которую кто-то когда-то слишком сильно толкнул.

Глава 8. Тень прошлого и чёрный силуэт

Вечер в деревне умеет усыплять бдительность. Кажется, что всё важное уже случилось днём: пироги съели, слова сказали, слёзы вытерли. Но дом упрямо шуршит углами, будто напоминает: «Не расслабляйся, детектив поневоле, смена ещё не закончена».

Я сижу за столом, упираю локти в клеёнку с выцветшими абрикосами и переношу в тетрадь дневные заметки. Страница уже исписана: «Марья – хозяйка, Лида – дочь, Лавр – ветка Платона, медальон – две половины, ларь – память». Между строк липнет крошка от пирога, пахнет капустой и тмином. Я аккуратно стряхиваю крошку на блюдце. Домовым крошки тоже нужны – за информационную нагрузку, так сказать.

В сенях трещит половик, скрипят доски: это Настасья Петровна меряет шагами коридор. Когда она ходит туда-сюда, дом настраивается, как бережно приглушённый оркестр. Лишние звуки уходят, остаются только те, что ей нужны.

– Пора, – говорит она, заглядывая в кухню. – Вечер – самое время проверить амбар. Ночью его лучше не трогать, а сейчас как раз переход: ни день, ни ночь. Духи ещё не разошлись по сменам, но уже слушают.

– Ты как диспетчер, – бурчу я, закрывая тетрадь. – Расписания у тебя для всех есть: и для духов, и для людей.

– Для тех, кто живой, – отзывается она. – А кто уже отгулял, тем и расписание не надо. Они по своим следам ходят.

Она берёт фонарь. Не электрический, а старый, керосиновый, с мутноватым стеклом. С ним свет получается мягкий, не слепит. В дверях Настасья поднимает взгляд к полке над печкой.

– Метёлку не забудь, – напоминает. – Домовой привык, что ты с ним через неё разговариваешь.

Я киваю, беру свою старую метёлку у порога и тихо ставлю рядом кружку с остатками молока. В комнате пахнет хлебом, травами и лёгкой усталостью. Метёлка наклоняется на долю сантиметра – или мне это уже кажется. Но я отмечаю: ритуал выполнен, «отметилась» перед домом.

Во дворе начинает сгущаться сумеречная синь. Воздух густеет, но ещё тёплый. Комары кружат на расстоянии, будто не решаются подлететь. Из сарая Савельевых, что за нашим забором, тянет сухим сеном и железом. С той стороны сегодня весь день приходили новости, и вечер, похоже, решил не отставать.

Мы идём к амбару Савельевых не как гости и не как чужие, а как странная бригада: старуха, городская «следовательница» и фонарь между нами. За спиной тихо шуршит Олеся – она всё-таки увязалась, хоть участковый и просил её отдыхать. Сказала, что без неё травы «не поймут», где чья сторона. Я спорить не стала.

Амбар стоит в глубине двора, вполоборота к дому. Доски тёмные, местами потемнели от времени и влажных зим. На двери висит тот самый оберег, который Настасья вчера повесила – полынная «буква». Пучок серо-зелёных стеблей собран и подвязан так, что рисунок больше всего напоминает заглавную букву, то ли «П», то ли «Г». Сегодня она чуть изменилась: нижний хвостик травы выгнулся по-другому.

– Видишь? – шепчет Настасья. – Кто-то подходил. Не человек – сквозняк, мышь или тот, кто мимо людей ходит. Я узлы затягивала по одному, теперь их три.

Она касается оберега двумя пальцами, не сминая. Я замечаю: один узел свежий, потемнеть не успел. Значит, либо сама Старуха добавила, либо кто-то ещё «поправил». Дом редко даёт такое без комментариев.

В этот момент изнутри амбара идёт шорох. Не мышиный. Мыши бегают быстро, обрывисто. Здесь звук другое: аккуратное шевеление сена, осторожное, медленное. Будто кто-то старается не разбудить спящих соседей и всё же не может устроиться удобно.

Я ловлю взглядом Настасью. В её глазах не страх, а рабочий интерес.

– Слышала? – спрашиваю тихо.

– Ещё бы, – шепчет она. – Это не мышь. Это кто-то покрупнее. Или очень уверенная мышь.

Олеся рядом сжимает рукава кофты.

– Может, кот забрался, – предполагает она. – Или Сима прячется. Она сегодня целый день к сараю косилась.

– Коты не шуршат так осторожно, – отвечаю я. – Они, если уж лезут, то с характером. Это кто-то, кто боится, что его найдут.

Фонарь даёт жёлтый круг света на землю, остальное тонет в серой густоте. Амбар темнеет перед нами, как закрытый глаз. И в этом почти-молчании очень ясно слышно, как в глубине сена кто-то смещает свою тяжесть.

Я выдыхаю, собираю себя в «режиссёра».

Когда ты много лет проводишь время в монтажной, смотря на чужие кадры, у тебя внутри появляется отдельный голос. Он говорит спокойнее, чем ты сама, и раздаёт указания. Сейчас этот голос поднимается во мне и берёт ситуацию под контроль.

– Так, – тихо говорю я. – Сцену снимаем одним дублем. Настасья – у двери, ты держишь… – я вовремя заменяю привычное слово, – ты прижимаешь фонарь, чтобы свет не гулял. Олеся – чуть в стороне, на тропинке, если что – зовёшь. Я прохожу внутрь. Все молчат, пока я не скажу. Не лезем в темноту без смысла, но и бегать от неё не будем.

– Поняла, – кивает Олеся. – Держу… то есть прижимаю.

Настасья усмехается, но спорить не стала.