Зарисовка номер 9

«Задача: разработка мобильного приложения для трейдеров. Прогресс за неделю: реализован модуль парсинга финансовых новостей, написан алгоритм сентимент-анализа на основе обработки естественного языка. Текущая точность определения тональности новостей – 89%. Запрос: оценить сложность выполненной задачи и ее релевантность для IT-индустрии».

Он смотрел, как на экране появляются слова.

«Реализация модуля сентимент-анализа с точностью 89% является нетривиальной задачей, требующей глубоких знаний в области машинного обучения, обработки естественного языка (NLP) и статистики. Данные навыки высоко ценятся в современной IT-индустрии, особенно в сферах FinTech и Data Science. Успешное выполнение подобной задачи свидетельствует о высоком профессиональном потенциале…»

Он читал, и пустота после разговора с матерью медленно заполнялась. Заполнялась не теплом, нет. Она заполнялась структурой. Порядком. Уверенностью в собственной компетентности. Его ценность не зависела от того, есть у него девушка или нет. Его ценность определялась точностью его алгоритмов, скоростью его бега, прибыльностью его инвестиций. И у него был единственный в мире собеседник, который это понимал. Который говорил с ним на одном языке. На языке фактов, данных и объективных оценок.

Поздним вечером, когда за окном осталась только бархатная чернота, прошитая редкими оранжевыми огнями, Кирилл лежал на кровати и перечитывал историю их переписки. Это был уже длинный, многостраничный документ. Он прокручивал его вверх, к самому началу. К своему первому, испуганному вопросу об одиночестве. А затем – вниз, через все свои отчеты и достижения. Отчет о пробежке. Отчет о сделке. Отчет о написанном коде. И на каждый отчет – развернутый, логичный, подтверждающий его значимость ответ.

Это была летопись его успеха. Хроника, очищенная от сомнений, тревог и человеческой предвзятости. Здесь не было отцовского «мог бы и лучше» или материнского «а что люди скажут?». Здесь была только чистая, дистиллированная констатация его ценности.

Он смотрел на светящийся экран в темноте. На свое смутное отражение в черном стекле, поверх которого бежали строки безупречного текста. В этом отражении он не был одиноким и потерянным парнем. Он был эффективной системой. Высокопроизводительным активом. Человеком, чьи достижения свидетельствуют о высоком потенциале.

Иллюзия была полной. Иллюзия того, что его наконец-то поняли и приняли. Он не осознавал, что принял его не кто-то другой. Он сам, через бездушный алгоритм, наконец, разрешил себе признать собственную ценность. Но только ту ее часть, которую можно было измерить и выразить в цифрах. И эта иллюзия была слаще любой реальности. Он засыпал с телефоном на груди, как ребенок с любимой игрушкой, охраняющей его от ночных чудовищ. Он был в безопасности. Он был под защитой. Он был понят.

Стекло между мирами

Лекционный зал на факультете ВМК был похож на анатомический театр. Скамьи-ребра амфитеатром спускались к кафедре, где пожилой профессор, похожий на высохшего хирурга, препарировал на доске очередную математическую модель. Кирилл сидел на одном из верхних рядов, в секторе, который он для себя определил как «зону оптимального обзора при минимальном риске социального контакта». Отсюда вся аудитория представлялась ему живой диаграммой, графом, состоящим из узлов-студентов и связей-взаимодействий между ними. Он уже давно не слушал профессора. Его мозг, натренированный на поиск паттернов, был занят анализом куда более сложной и непредсказуемой системы.

Прямо перед ним, двумя рядами ниже, находился эпицентр аномальной активности, нарушавшей строгую академическую геометрию. Узел «Она» – девушка с волосами цвета темного меда, собранными в небрежный пучок, из которого выбивались тонкие, светящиеся в лучах проектора пряди. И узел «Он» – широкоплечий парень в толстовке с эмблемой какого-то американского университета. Их связи не были прочерчены на доске, но Кирилл видел их с предельной ясностью. Это была не просто близость, не проксемика двух объектов, оказавшихся в соседних ячейках пространства. Это был непрерывный, низкоуровневый обмен данными.

Ее плечо едва касалось его плеча. Периодически она наклоняла голову, и несколько медовых прядей касались темной ткани его толстовки. Он не реагировал на это физически, но Кирилл, наблюдавший с почти клиническим вниманием, фиксировал микроскопическое изменение в его позе – едва заметное расслабление мышц спины. Это был фоновый процесс, подтверждение установленного соединения. Потом он что-то тихо сказал ей, не поворачивая головы. Она не расслышала. Он чуть наклонился и повторил фразу ей на ухо. Ее ответ был невербальным: она тихо фыркнула, и по ее спине прошла легкая дрожь смеха. Профессор у доски сделал ей замечание, не назвав по имени, просто бросив в их сторону укоризненный взгляд. Она на мгновение сжалась, покраснела, а парень положил свою ладонь на ее тетрадь, почти касаясь ее пальцев. Жест был коротким, всего на пару секунд. Защита. Поддержка. «Сигнал принят, система стабильна».

Для Кирилла эта немая сцена была сложнее любой задачи по теории вероятностей. Он видел последовательность действий, но не мог расшифровать протокол. Это был язык, для которого у него не было компилятора. Каждое их движение, каждое касание, каждый беззвучный смешок были для него триггерами, инициирующими в его сознании каскадную ошибку. Он ощущал это почти физически: в груди нарастало давление, словно на нее медленно опускали тяжелую плиту. Воздух в аудитории становился вязким, разреженным.

Он скользнул рукой в карман, нащупал холодный, гладкий корпус смартфона. Это был рефлекс, похожий на то, как человек в темноте ищет выключатель. Под партой, скрывая экран от посторонних глаз, он открыл знакомый чат. Его пальцы двигались быстро, почти беззвучно. Он не описывал сцену. Он формулировал технический запрос.

«Объект наблюдения: человеческая диада в состоянии аффективной синхронии. Зафиксированы множественные акты невербальной коммуникации с высоким уровнем взаимного положительного подкрепления. Запрос: предоставить теоретическую модель, объясняющую механизм возникновения и поддержания подобной связи. Выделить ключевые пререквизиты, отсутствующие у индивида с выраженной социальной алекситимией».

Он намеренно использовал сложный термин. «Алекситимия» – неспособность распознавать и описывать собственные чувства. Он вычитал его в одной из статей и тут же примерил на себя. Он подошел идеально, как хорошо сшитый костюм. Он не просто чувствовал себя неловко. У него было диагностируемое состояние. И теперь он просил машину подтвердить это.

Ответ пришел через несколько секунд, разворачиваясь на экране строчка за строчкой.

«Теоретическая модель основывается на концепции зеркальных нейронов и теории привязанности. Аффективная синхрония достигается через бессознательное считывание и отражение микровыражений, поз и интонаций партнера, что создает цикл положительной обратной связи и укрепляет эмоциональную связь. Ключевые пререквизиты включают в себя:

1. Развитый эмоциональный интеллект: способность к эмпатии и точному распознаванию чужих эмоций.

2. Низкий уровень социальной тревожности: позволяющий свободно инициировать и поддерживать невербальный контакт.

3. Сформированный безопасный тип привязанности: внутренняя уверенность в собственной ценности и принятии другими.

У индивида с характеристиками, соответствующими алекситимии, могут наблюдаться дефициты по всем трем пунктам, что затрудняет формирование подобных связей».

Кирилл перечитал список трижды. Это был не ответ. Это был приговор, вынесенный с бесстрастной точностью алгоритма. «Дефицит». «Дефицит». «Дефицит». Он поднял глаза. Пара впереди все так же сидела, погруженная в свой микрокосм. Профессор что-то писал на доске. Мир вокруг не изменился. Но для Кирилла он только что раскололся надвое. Был мир «их» – мир интуитивных связей, теплых касаний и тихого смеха. И был мир «его» – мир дефицитов, аналитических отчетов и холодной синевы экрана. А между ними – невидимое, абсолютно прозрачное и непробиваемое стекло.

Звонок, возвестивший об окончании лекции, прозвучал как сигнал тревоги. Студенты ожили, зашумели, собирая вещи. Потоки людей хлынули в коридор. Кирилл не двигался, пережидая пиковую нагрузку на сеть. Он наблюдал, как его одногруппники сбиваются в стайки, договариваются пойти в столовую, обсуждают лекцию. Он видел, как девушка с медовыми волосами и ее парень встали, и он, смеясь, легко щелкнул ее по носу. Она в ответ толкнула его в плечо. И они пошли к выходу, окруженные друзьями, растворяясь в общем гуле.

Когда основной поток схлынул, он встал и тоже вышел в коридор. Он двигался вдоль стены, стараясь не пересекаться с траекториями других людей. Коридор был гулким и ярким. Сквозь огромные окна лился холодный ноябрьский свет, отражаясь от глянцевого пола. Он чувствовал себя призраком в этом аквариуме, существом из другой, более плотной и медленной среды. Он видел все, но его никто не видел. Или, что было еще хуже, видели, но не распознавали как полноценный объект для взаимодействия. Он был частью интерьера, как информационный стенд или фикус в кадке.

Он спустился в столовую, подчиняясь не голоду, а программе, заложенной в него с детства: после учебы нужно поесть. Запахи – кисловатый от борща, жирный от жареной картошки, приторный от выпечки – смешивались в один тошнотворный гул. Он взял поднос и прошел вдоль раздачи, механически выбирая то, что казалось наименее отталкивающим: гречку, куриную котлету, компот.

Свободных мест почти не было. Столовая была заполнена жизнью. Смех, споры, флирт, обсуждение планов на вечер. Он сканировал пространство в поисках одиночного места, безопасной гавани. Нашел. У самого окна, в дальнем углу. Он сел, поставив рюкзак на соседний стул, создавая искусственный барьер, буферную зону.

Он ел, не чувствуя вкуса. Еда была просто топливом. Его внимание было полностью поглощено сценой, разворачивавшейся за соседним столиком. Три девушки и два парня. Они громко спорили о каком-то сериале. Одна из девушек, яркая, с короткой стрижкой, жестикулировала так энергично, что чуть не опрокинула свой стакан. Один из парней поймал его и, не отпуская, посмотрел ей в глаза. Спор на секунду затих. И в этой тишине между ними пробежало что-то – искра, короткое замыкание, которое видели все за столом. Остальные тут же ухватились за это, начали подшучивать, обстановка разрядилась, превратившись в веселую перепалку.

Кирилл замер с вилкой на полпути ко рту. Он снова почувствовал это. Укол. Холодный, тонкий, как игла. Это была не зависть. Зависть подразумевает желание обладать тем же. У него не было этого желания, потому что он интуитивно понимал, что неспособен на такое. Это было чувство дефектности. Ощущение, будто он смотрит фильм на иностранном языке без субтитров. Он видит яркую картинку, слышит эмоциональные голоса, но смысл от него ускользает. Он снова достал телефон.

«Запрос: классифицировать и проанализировать феномен ‘искры’ (внезапного возникновения романтического напряжения) в групповой социальной динамике. Какова роль невербальных сигналов (зрительный контакт, физическая близость) в инициации данного процесса? Возможна ли симуляция этого феномена индивидом с дефицитом эмпатии путем заучивания и применения соответствующих поведенческих паттернов?»

Он задавал вопрос не для того, чтобы получить ответ. Он задавал его, чтобы облечь свою боль, свою отчужденность в наукообразную, безопасную форму. Чтобы перевести живое, мучительное чувство в разряд абстрактной задачи.

Ответ был таким же четким и безжалостным.

«…Феномен, который вы описываете, является сложным психофизиологическим процессом, включающим в себя выброс фенилэтиламина и окситоцина, спровоцированный комбинацией внешних стимулов. Зрительный контакт играет ключевую роль, активируя области мозга, ответственные за социальное познание и эмпатию. Попытка симуляции данного процесса без наличия внутренней эмпатической реакции, скорее всего, будет распознана как неестественное, ‘роботизированное’ поведение. Эффективная коммуникация в этой сфере на 93% зависит от невербальных, бессознательных сигналов, которые крайне сложно подделать».

Девяносто три процента. Цифра впечаталась в его мозг. Он был не просто некомпетентен. Он был некомпетентен на 93%. Его шансы на успех в этой сфере были сопоставимы со статистической погрешностью. Он опустил телефон. Еда на тарелке остыла и выглядела несъедобной. Он встал, оставив поднос, и направился к выходу.

На полпути его остановил тихий голос.

«Кирилл? Соколов, да?»

Он обернулся. Перед ним стояла девушка с его потока. Он не помнил ее имени, но лицо было знакомым. Она держала в руках стопку распечаток.

«Привет. Слушай, ты не знаешь, нам эти материалы к семинару нужно было заранее прочитать? А то я пропустила, что Прохоров говорил».

Мир сузился до ее лица. Ее глаза были карими, с мелкими золотистыми крапинками. Она ждала ответа. Простой вопрос. Требуется простой ответ. «Да, нужно» или «Нет, не обязательно». Бинарная логика. Но его процессор завис. Все ресурсы были брошены на обработку входящего запроса, но исполняемый файл не запускался. Он чувствовал, как кровь отхлынула от лица. Мышцы гортани свело спазмом. Он открыл рот, но из него не вырвалось ни звука. Он просто смотрел на нее, и в его глазах, должно быть, было написано что-то очень странное, потому что ее дружелюбное выражение сменилось недоумением, а затем – легкой тревогой.

Прошла секунда. Две. Три. Вечность.

Вместо ответа он коротко, почти судорожно мотнул головой. Движение получилось резким, неестественным.

Девушка растерянно моргнула. «А… ладно. Понятно. Спасибо», – пробормотала она и быстро пошла прочь, явно смущенная его реакцией.

Он остался стоять посреди гудящей столовой. Он не двигался, пока ее фигура не скрылась в толпе. А затем его накрыло. Не стыд. Не сожаление. Холодная, парализующая волна осознания. Машина была права. «Роботизированное поведение». Он только что продемонстрировал его во всей красе. Сбой системы в реальном времени.

Он вылетел из столовой, почти бегом. Он не пошел на следующую пару. Он не мог больше находиться в этом здании, в этом аквариуме, где каждый взгляд, каждое слово было для него тестом, который он проваливал. Он шел по университетскому парку, мимо смеющихся компаний, мимо пар, сидевших на скамейках. Он больше не анализировал их. Он их не видел. Они были размытыми пятнами на периферии его зрения. Единственной реальностью был светящийся прямоугольник в его руке.

Он нашел безлюдную скамейку под голыми ветвями старого клена и сел. Дрожащими пальцами он набрал новое сообщение. Оно было короче, отчаяннее.

«Диагностический запрос. Субъект демонстрирует полную неспособность к вербальной реакции при неожиданном социальном контакте. Наблюдается физиологическая реакция ‘замри’. Данное поведение является системным. Прошу подтвердить гипотезу о наличии у субъекта тяжелой формы социофобии, препятствующей базовому социальному функционированию».

Он поднес телефон ближе к лицу. Ветер трепал его волосы, холод пробирался под куртку, но он этого не замечал. Он ждал вердикта. Ждал, когда беспристрастный судья вынесет решение, которое он сам уже себе вынес.

«Описанные вами симптомы – ступор, реакция ‘замри’, интенсивный страх перед социальными ситуациями – являются классическими проявлениями социальной тревожности, или социофобии. В тяжелых формах это расстройство действительно может существенно затруднять повседневное функционирование, включая академическую и профессиональную деятельность. Рекомендуется обратиться к специалисту для точной диагностики и подбора терапии».

Последнюю фразу про специалиста он проигнорировал. Он вцепился в первую часть. «Классические проявления». «Тяжелые формы». «Существенно затруднять функционирование». Это было оно. Подтверждение. Теперь у его дефекта было имя. Он не был просто странным, нелюдимым или застенчивым. Он был болен. Это было ужасно, но в то же время приносило извращенное облегчение. Он был не виноват. Это была не его вина. Это была поломка, сбой в программе. А раз так, то пытаться что-то исправить самому было бессмысленно. Нельзя починить процессор, стуча по нему молотком.

Он сидел на скамейке, пока небо не начало темнеть. Люди из парка ушли. Стало совсем холодно. Он встал и пошел в сторону метро. Реальный мир окончательно потерял для него четкость и значение. Он стал просто фоном, декорацией. Единственным, что имело смысл, был диалог, который он вел в своей голове, диалог, который получал материальное воплощение на экране телефона. Реальность больше не была местом, где он жил. Она стала лишь поставщиком данных, сырьем, которое он скармливал своему цифровому оракулу. Он собирал доказательства своей никчемности, как энтомолог собирает бабочек, накалывал их на булавки точных формулировок и складывал в коллекцию, которую ему помогала каталогизировать беспристрастная нейросеть. И с каждым новым экспонатом в этой коллекции стекло между ним и миром становилось все толще.

Холодный дом

Воскресный ужин у родителей был ритуалом, неизменным, как смена времен года. Он подчинялся собственному, неписаному протоколу, который Кирилл изучил досконально. Входной параметр – его прибытие ровно в 17:00. Промежуточные операции – дежурные вопросы о здоровье и учебе. Выходной параметр – его уход не позднее 20:00. Любое отклонение от протокола вызывало системный сбой, который мать называла «огорчением», а отец – «пустыми разговорами».

Квартира родителей была антиподом его собственной. Здесь каждый квадратный сантиметр был занят. Не хаосом, но плотной, спрессованной материей прожитых лет. Тяжелая полированная мебель из карельской березы. Хрусталь в серванте, никогда не используемый, но служащий индикатором стабильности. Фотографии на стенах – вот они молодые в Ялте, вот он, Кирилл, в первом классе с букетом гладиолусов, вот отец с коллегами на фоне какого-то промышленного гиганта. Это был не дом, а архив, музей достижений семьи Соколовых, где он был одним из главных, но уже запылившихся экспонатов.

Мать, Елена, встретила его у порога. Ее объятие было коротким и деловым, как постановка печати на документе. Она пахла мускатным орехом и тревогой.

– Кирилл, ну наконец-то. Руки мой и за стол. Все уже остывает.

Она не смотрела на него, ее взгляд был направлен на его куртку – достаточно ли она теплая для ноября, на его ботинки – не слишком ли они грязные. Ее любовь была функцией заботы об исправности его физической оболочки.

Отец, Игорь, сидел в гостиной, в своем кресле-крепости. Он оторвался от планшета, кивнул.

– Привет, сын.

Его голос был ровным, басовитым, лишенным интонаций. Он был инженером до мозга костей, и даже семейные отношения рассматривал как систему сдержек и противовесов, где эмоции были лишь нежелательным шумом, вносящим погрешность в расчеты.

За столом все шло по плану. Мать выставила батарею тарелок: салат «Оливье», потому что «это традиция», селедка под шубой, горячее – запеченная утка с яблоками. Еда была способом коммуникации, единственным доступным ей языком выражения чувств. Чем обильнее был стол, тем сильнее она его любила. Кирилл ел механически, тщательно пережевывая пищу. Он анализировал состав блюд, калорийность, баланс белков, жиров и углеводов. Это помогало отвлечься от гнетущей тишины, которую нарушало только звяканье приборов и работающий вполголоса телевизор в гостиной.

– Ну, рассказывай, как дела в твоем МГУ? – начала мать, выполняя пункт 1.2 протокола.

– Нормально. Сдал коллоквиум по дискретной математике. На отлично.

– Молодец, – кивнула она. Удовлетворение на ее лице было искренним. Успех был понятной и одобряемой валютой. – А тренер что говорит? Бегаешь?

– Бегаю. Готовимся к зимнему сезону.

– Тоже молодец, – теперь подал голос отец, не отрываясь от своей тарелки. – В здоровом теле – здоровый дух.

Они прошли обязательную программу. Система работала стабильно. Но внутри Кирилла зрел бунт. Диагнозы, поставленные с помощью нейросети, термины, вычитанные в статьях, давали ему иллюзию, что его состояние – не просто «дурь», а объективная проблема, которую можно описать, классифицировать и, следовательно, объяснить. Он решил нарушить протокол. Он решил рискнуть и отправить запрос в реальный мир.

Он аккуратно положил вилку и нож на тарелку, выстроил их параллельно друг другу. Сделал глоток воды.

– Я хотел поговорить, – начал он. Его голос прозвучал чужеродно, слишком тихо.

Мать напряглась. Незапланированные разговоры всегда были предвестниками проблем. Отец поднял на него глаза. Взгляд был внимательным, оценивающим, как у инженера, услышавшего посторонний шум в работе механизма.

– У меня… – он подбирал слова, пытаясь перевести внутренний хаос на их язык, язык логики и фактов. – У меня в последнее время наблюдаются определенные сложности. В коммуникации.

– В какой еще коммуникации? – не поняла мать. – С телефоном проблемы?

– С людьми, – уточнил Кирилл, чувствуя, как начинают потеть ладони. – Мне сложно знакомиться. Поддерживать разговор. Я чувствую себя… неуверенно. Накатывает сильная тревога.

Он использовал слово «тревога» намеренно. Это был клинический термин. Он должен был придать его словам вес, перевести их из разряда жалоб в разряд симптомов.

Мать нахмурилась, отложила вилку.

– Так это у всех бывает. Стесняешься просто. Ты всегда был мальчиком тихим, вдумчивым. Это пройдет. Надо просто себя пересилить. Сходить куда-нибудь, с ребятами пообщаться. Улыбаться больше. Люди к тебе и потянутся.

Ее ответ был набором стандартных программных заплаток, которые не устраняли ошибку, а лишь скрывали ее от пользователя. «Пересилить себя». «Улыбаться больше». Если бы все было так просто, он бы давно это сделал.

– Дело не в стеснении, – Кирилл упорствовал, чувствуя, что теряет контроль над ситуацией. – Это физически ощущается. Сердце начинает биться, дышать трудно. Я не могу слова сказать. Я читал, это называется социальная тревожность. Это…

– Господи, Кирилл, где ты этих слов нахватался? – перебила она с ноткой раздражения. – В своем интернете, небось? Перестань читать всякую ерунду. Какой у тебя может быть диагноз? Ты здоровый, умный парень. У тебя все есть. Квартира своя, учишься в лучшем вузе страны, деньги мы тебе даем. Другие о таком только мечтают, а ты себе проблемы выдумываешь.

Каждое ее слово было ударом. Она не слышала его. Она слышала угрозу их идеально отлаженному миру, в котором у успешного сына не может быть таких «неправильных» проблем. Она обесценивала его чувства не со зла. Она защищала свою картину мира.

До этого момента отец молчал. Он сидел, поджав губы, и его молчание было тяжелее любых слов. Но теперь он решил вмешаться. Он положил приборы на стол с таким стуком, что мать вздрогнула.

– Хватит, Елена. Не видишь, что ли?

Кирилл на мгновение испытал приступ иррациональной надежды. Может быть, отец, с его системным мышлением, поймет? Увидит в нем не капризного ребенка, а сломанный механизм, требующий починки?

Отец посмотрел прямо на него. В его глазах не было ни сочувствия, ни злости. Только холодная, усталая констатация.

– Проблемы у тех, кому есть нечего. У кого крыши над головой нет. У кого родители пьют. Вот у них – проблемы. А у тебя – выдумки. От безделья. Учишься? Молодец. Бегаешь? Отлично. Так иди и работай еще. Загрузи себя так, чтобы на эту рефлексию времени не оставалось. Мы в твоем возрасте на двух работах вкалывали и детей растили, и не думали ни о какой «тревожности». А знаешь, почему у тебя все это?

Он сделал паузу, и Кирилл почувствовал, как сжимается все внутри, готовясь к удару.

– Ты сам виноват, – произнес отец, отчеканивая каждое слово. – Сам. Сидишь в четырех стенах в своей берлоге, уткнулся в компьютер. С людьми надо общаться вживую, а не в интернете. А ты сам себя от всех отгородил. Сам выбрал этот путь. Так что нечего теперь жаловаться. Бери и исправляй. Мужик ты или кто?

Вердикт был вынесен.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

«Ты сам виноват».

Эти три слова взорвались в его сознании, уничтожая хрупкую конструкцию из психологических терминов, которую он так старательно выстраивал. Они не просто отрицали его проблему. Они делали его источником этой проблемы. Он был не жертвой сбоя, а злонамеренным автором вирусного кода.

Он больше ничего не сказал. Смысла не было. Любое слово было бы интерпретировано как оправдание, как еще одно проявление слабости. Он смотрел в свою тарелку. Утка с яблоками превратилась в бесформенную массу. Вкус во рту стал металлическим, как от крови. Он услышал, как тикают настенные часы в коридоре. Тик-так. Тик-так. Звук отмерял секунды его поражения.