Пожиратели снов

Второй, тот, что стоял у опоры, уже двигался к нам, его рука тянулась под пиджак. Он был быстр. Но я была быстрее. Мой разворот не закончился. Он перетек в движение бедром, и моя нога, обутая в тяжелый ботинок, с хрустом врезалась в коленную чашечку первого «техника». Он взвыл, но звук был коротким, захлебнувшимся, потому что моя правая рука уже нанесла удар. Не сильный, но невероятно точный. Основанием ладони, в точку под его подбородком. Его голова дернулась назад, глаза закатились. Он мешком осел на землю.

Все это заняло не больше секунды. Прохожие даже не успели ничего понять. Второй замер на полпути, его лицо исказилось от удивления. Он не ожидал такого. Он выхватил из-под пиджака короткоствольный импульсный пистолет.

Не дай ему прицелиться, – прорычал Каин.

Я не стала бросаться на него. Вместо этого мое тело сделало нечто невообразимое. Я метнула в его сторону коммуникатор, сорванный с его напарника. Бесполезный кусок пластика. Но он среагировал инстинктивно, его взгляд на долю секунды дернулся в сторону летящего предмета. Этого было достаточно.

Я рванулась вперед, но не по прямой. Я сделала шаг влево, к стене, и оттолкнулась от нее ногой, меняя траекторию. Он выстрелил, но сгусток ионизированного газа прошел там, где я была мгновение назад, оставив на стене шипящее, оплавленное пятно. А я уже была рядом.

Моя рука схватила его запястье, то, что держало оружие. Я ожидала почувствовать сопротивление, борьбу. Но вместо этого мои пальцы надавили на какую-то точку на его предплечье. Его хватка ослабла. Пистолет выпал из его руки. Я поймала его в воздухе левой рукой. И в тот же миг мой правый локоть ударил его в солнечное сплетение. Он согнулся, выдыхая воздух. Я не дала ему опомниться. Развернувшись на пятке, я ударила его затылком в переносицу. Раздался тошнотворный влажный хруст. Он отшатнулся, заливая лицо кровью. Я не остановилась. Я шагнула к нему и нанесла последний удар – рукоятью пистолета, который все еще сжимала в руке, точно в висок. Он рухнул рядом со своим напарником, как сломанная марионетка.

Тишина.

Все замерло. Пьяные голоса в баре смолкли. Прохожие застыли на месте, глядя на меня с ужасом и недоумением. Две темные фигуры, распростертые на грязном бетоне. И я, стоящая над ними, с дымящимся от недавнего выстрела пистолетом в руке. Моя грудь тяжело вздымалась. Я не чувствовала усталости. Я чувствовала… гул. Как будто через все мое тело пропустили ток высокого напряжения.

Беги.

Я побежала. Я не помню, как пересекла пролет. Я нырнула в ближайший переулок, потом еще в один. Я бежала, ведомая его знанием этого лабиринта, сворачивая в неочевидные проходы, перепрыгивая через груды мусора, проскальзывая сквозь узкие щели между зданиями. Сигналы тревоги завыли где-то позади, но их звук становился все глуше, тонул в реве города.

Я остановилась только тогда, когда мои легкие начали гореть, а завывание сирен окончательно стихло. Я оказалась в каком-то техническом туннеле, тускло освещенном аварийными лампами. Пахло машинным маслом и озоном. Я прислонилась спиной к холодной, вибрирующей стене и сползла на пол.

Дрожь пришла позже. Она началась с кончиков пальцев и постепенно охватила все тело. Это была не дрожь страха. Это была реакция нервной системы на чудовищную перегрузку. Я посмотрела на свои руки. Они были моими. Длинные пальцы, бледная кожа. На костяшках правой руки краснела ссадина. Я поднесла их к лицу. Они пахли порохом и чужой кровью.

Эти руки только что… Они сломали колено. Они выбили оружие. Они разбили человеку лицо. Они двигались с такой уверенностью, с такой смертоносной эффективностью, на которую я, Лилит Верескова, была органически неспособна. Я всегда считала насилие грубым, неэффективным инструментом. Уродливым. А то, что произошло там, было… уродливым, да. Но оно было и эффективным. И, что было самым страшным, в нем была своя, темная, хищная красота. Экономия движений. Абсолютная точность. Безупречное исполнение.

И в тот момент, в ту секунду, когда я поймала пистолет в воздухе, я почувствовала это. Не ужас. Не отвращение. А укол чистого, незамутненного восторга. Пьянящее чувство абсолютного контроля, абсолютной власти над ситуацией. Чувство, которое я испытала лишь однажды – когда впервые попробовала его сон.

Я впустила в себя не просто мстителя. Я впустила в себя идеального хищника. И он не просто жил во мне. Он учил меня. Он переписывал меня. Он превращал мои руки, привыкшие к тончайшей работе с эссенциями снов, в оружие, способное препарировать живую плоть. И самая ужасная часть этой правды заключалась в том, что мне… мне это нравилось. Эта новая сила пьянила сильнее любого сна, который я когда-либо создавала. И я боялась не того, что он меня уничтожит. Я боялась того, что я сама не захочу, чтобы он когда-нибудь ушел.

Имя на обратной стороне холста

Дрожь утихла, оставив после себя гулкую пустоту, словно из тела извлекли какой-то жизненно важный орган, а нервные окончания все еще посылали в мозг его фантомные сигналы. Я сидела на ледяном полу технического туннеля, прислонившись к вибрирующей стене, и смотрела на свои руки. На костяшках правой алела свежая ссадина, кожа была содрана до мяса. Боль была острой, чистой. Физической. Она заземляла. Я надавила на рану большим пальцем левой руки, и вспышка боли на мгновение прояснила сознание.

Больно. Голос Каина был тихим, лишенным обычной язвительности. В нем слышалось эхо моего собственного ощущения.

Я промолчала. Признать это вслух, даже мысленно, означало бы признать и другое – что эта боль была нашей общей. Что граница между моим телом и его волей истончилась до проницаемости мембраны. Он почувствовал удар о чужую кость так же, как я. Эта мысль была интимнее и страшнее любого насилия.

Я поднялась на ноги. Мышцы, о которых я и не подозревала, ныли тупой, глубокой болью. Нужно было уходить. Это временное убежище, нора, выгрызенная в теле города, уже начинала казаться ловушкой. Моя квартира в Иглах была исключена. Она была слишком моей, слишком чистой, слишком уязвимой. Ловушка из стекла и хрома, где меня будут ждать. Люди Корвуса теперь знали, как я выгляжу. Они знали, на кого охотятся. Оставалось только одно место. Единственное место в этом проклятом городе, которое теперь парадоксальным образом казалось безопасным. Святилище художника. Его гробница.

Путь назад, через лабиринты Подбрюшья, был иным. Я больше не кралась, не пряталась. Я двигалась. Двигалась с новой, обретенной экономией движений, используя тени не как укрытие, а как естественную среду обитания. Я видела город по-другому. Мой взгляд, натренированный на различении тончайших оттенков эмоциональных эссенций, теперь с такой же точностью считывал язык улиц. Почти незаметная царапина на стене – знак банды, контролирующей этот переулок. Скопление пустых ампул из-под «искры» у вентиляционной решетки – здесь ночуют наркоманы, лучше обойти. Я видела траектории, векторы опасности и безопасности, которых не замечала раньше.

Я проходила мимо очереди у нутри-мата, где бледные, изможденные люди ждали свою порцию серой питательной пасты. Раньше я видела бы в них лишь «доноров», анонимное сырье для моей работы. Теперь я смотрела на их лица – усталые, безразличные, иногда озлобленные – и видела в каждом потенциальную историю. Потенциальную любовь, потенциальную потерю. Потенциальную Лию. Потенциального Элиаса. Этот город был кладбищем не только для одного художника. Он был гигантским некрополем для миллионов душ, умирающих по капле каждый день. И я, его лучший бальзамировщик, так долго не замечала этого.

Дверь в студию поддалась с тем же протестующим скрипом. Запах пыли и терпентина встретил меня, как старого знакомого. Я вошла и закрыла за собой дверь, прислонившись к ней спиной. Тишина. Она больше не была мертвой. Она была наполненной. Насыщенной эхом того, что здесь произошло. Я медленно обошла комнату, прикасаясь к вещам. К холодному металлу мольберта. К засохшим тюбикам с краской, твердым, как камни. К стопке пожелтевших от сырости листов с набросками. Мои пальцы, мои тонкие пальцы шеф-повара, теперь ощущали текстуру этого мира с болезненной остротой.

Мой взгляд снова и снова возвращался к портретам. К ней. Я подходила к ним, всматриваясь в ее лицо, словно пыталась найти ответ на вопрос, который еще не сформулировала. Я искала в ней его. Пыталась понять, что он видел в изгибе ее губ, в насмешливом прищуре глаз, в спутанной пряди волос, упавшей на лоб. Я пыталась реконструировать его любовь по этим артефактам, так же, как реконструировала сны по их остаточным эманациям.

Это был не просто талант. Это была одержимость. Он писал ее не как модель, а как молитву. Каждый мазок был актом поклонения. В ее глазах он запечатлел не просто цвет радужки, а целую вселенную, которая существовала только для него. И я, глядя на эти портреты, чувствовала укол чего-то острого и холодного. Не зависти. Нет, это было глубже. Это было чувство утраты того, чего у меня никогда не было. Одиночество, которое я всегда считала своей силой, своей броней, вдруг оказалось просто пустотой. А здесь, в этой пыльной комнате, была полнота. Была жизнь, прожитая так ярко, что ее свет до сих пор просачивался сквозь холсты, даже после того, как его источник погас.

Я остановилась перед небольшим наброском углем, прислоненным к стене. Он был небрежнее остальных, интимнее. Она была изображена в профиль, сидящей на подоконнике. За окном угадывался хаос крыш Подбрюшья, но она смотрела не на него. Она смотрела куда-то вдаль, и на ее губах играла легкая, задумчивая улыбка. Она о чем-то мечтала. Он поймал этот момент – момент абсолютной хрупкости и надежды. Я почувствовала неодолимое желание прикоснуться. Я протянула руку и взяла холст. Он был легким, почти невесомым. Я провела пальцем по контуру ее щеки, ощущая шероховатость бумаги.