Ковид-19: Дышите, не дышите

Я наконец-то добрался до реанимационных коек – как я уже говорил, они были отгорожены от остального мира белыми занавесками – отдельной комнаты для них не нашлось. Я отодвинул занавески и осторожно проник внутрь. Меня встретила суровым взглядом пожилая усталая медсестра.

– Забираете к его к себе, док? – спросила она прямолинейно.

– Ну я даже еще ЭКГ не посмотрел…

– Ну так давай смотри уже.

Пациент лежал, закрыв глаза. Монитор показывал его пульс, давление и сатурацию – все было в норме. Я взял в руки заветную ЭКГ и моментально почерпнул всю информацию. ЭКГ показывала изменения зубцов Т, типичные для гиперкалиемии[5]. Пациент был на диализе, но пропустил несколько курсов по не известным никому причинам. Это был уже пожилой человек, старше семидесяти лет, очень худой. Я разбудил его, он открыл глаза, но не ответил ни на один из моих вопросов. Я послушал его сердце и легкие – они звучали нормально.

– Диализ ему нужен срочно… – сказал я.

– Значит, не возьмете… – с досадой сказала медсестра.

Я отодвинул шторы, собираясь уходить, но встретил Сару. Она полыхнула на меня огнем своих глаз.

– Я знаю, что диализ, мы позвонили нефрологам, – сказала она, читая мои мысли. – Но ты поговори там со своими кардиобогами.

– Поговорю, – согласился я и даже попытался улыбнуться.

Она не стала меня более задерживать, и я на тройной скорости покинул это место, полное шума, криков и грохота. Большие железные двери закрылись за мной, они заблокировали все звуки, и внезапно стало тихо.

Я вернулся в вестибюль, в который раз поражаясь такому поистине невероятному контрасту. Я поднялся на девятый этаж, который казался еще тише после только что увиденного, а затем вернулся в кардиореанимацию. Обычно она была самым тихим местом в госпитале, но сегодня ночью, на удивление, здесь тоже кипела жизнь.

Сэм стоял возле крайней палаты слева, куда доставили нового пациента с инфарктом и кардиогенным шоком. В палате я увидел двух кардиобогов, наших старших кардиологов. Один из них уже оделся в стерильный костюм и собирался ставить аортальную помпу – баллон, который устанавливался в аорту прямо через бедренную артерию и помогал сердцу биться.

– Что, совсем плохо? – спросил я Сэма.

– Стабильно, – ответил Сэм, который был, как всегда, спокоен. – Они говорят, что теперь это при любом кардиогенном шоке показано.

– Ух ты, я даже не знал… – удивился я. А потом добавил: – Вивьюрка.

Сэм улыбнулся, но при этом сохранил серьезность – это был его талант. Я же смело вошел в палату и поздоровался с молодым кардиологом, которого хорошо знал.

– Иван, что-то у тебя очки все толще и толще становятся с каждым разом, – весело сказал он.

– А можешь посмотреть быстренько на ЭКГ больного в неотложной? – улыбаясь, спросил я.

– Давай.

Я показал ему фото на телефоне.

– Гиперкалиемия, – ни секунды не раздумывая, сказал он.

– Вот я им так и сказал.

– Молодец, – он кивнул. – Давай, будешь помогать мне одеваться.

Кардиолог постарше подготавливал операционную зону в районе правой бедренной артерии, через которую они собирались установить аортальную помпу. Он достал из заранее подготовленного стерильного пакета бутылочку с йодом и стал обрабатывать верхнюю поверхность бедра.

– Осторожнее, смотри член ему не обожги, – засмеялся молодой кардиолог.

– Ничего страшного. Если обожгу, то давление поднимется, а это нам как раз и надо, – ответил ему старший.

Больной был под общей анестезией, и я надеялся, что он ничего этого не услышит и не запомнит. Кардиологи закончили установку аортальной помпы, и давление пациента сразу же нормализовалось. Они покинули нас, и в кардиореанимации снова стало тихо-тихо.

Ночь подходила к концу, как подходил к концу и февраль.

3

В понедельник я вернулся на работу в терапевтический стационар. Мой радиологический учебный цикл был закончен, чему я был несказанно рад, так как уже начал, что называется, страдать от безделья. Терапевтический стационар находился на десятом этаже, прямо над уже известной вам кардиологией. Заведующим моей команды был сам доктор Миллер, директор нашей резидентуры.

Доктор Миллер был легендой Бруклина, но его популярность распространялась намного дальше – Миллера знали студенты-медики по всему миру, так как он преподавал блестящие курсы и писал не менее блестящие книги для подготовки к экзаменам в резидентуру. Я и сам, учась в медицинском институте в России, смотрел его видеоуроки и читал его книги. Он был одной из главных причин, почему я выбрал этот госпиталь – несмотря на всю его специфику и трудность работы в нем. Ну и, конечно же, здесь было столько русскоговорящих докторов, что сердце мое сразу же растаяло.

Доктор Миллер собрал сильную команду резидентов со всего мира, многие талантливейшие интернациональные студенты выбирали этот госпиталь благодаря ему. Американских студентов здесь было не так много – они побаивались этого района, тяжелой работы и, скорее всего, отделения скорой помощи…

В последнем я их очень понимал.

Доктор Миллер был высок и статен – как минимум метр девяносто ростом, ему было пятьдесят с небольшим, его голова была начисто побрита, а на лице была густая седая борода. Он обычно носил черную футболку и синий пиджак поверх нее – так он и предстал передо мной сегодня.

– What’s up, Harvard boy[6]?! – вскричал он при виде меня.

Доктор Миллер был всегда полон энергии, ее у него было столько, что обычные люди не всегда с ней справлялись. Он был абсолютным экстравертом и всегда должен был находиться в центре внимания. Он делал миллион дел в день и каким-то образом все успевал. Мой друг Сэм умел выдерживать его энергетическую мощь, и они хорошо дружили. Я же часто оказывался обескуражен его напором, и мой несовершенный английский тоже не помогал.

– Привет, доктор Миллер, – сказал я, уже начиная стесняться.

Со мной были двое интернов и двое студентов, все они заволновались при виде доктора Миллера. Мы начинали обход у компьютеров, открывая по очереди чарты пациентов. Доктор Миллер засыпал нас вопросами, каждый из которых был труднее другого.

– Ацидоз[7]… – начала студентка четвертого курса, но не тут-то было.

– Какой ацидоз? – перебил ее доктор Миллер. – Респираторный, метаболический, смешанный? Какая компенсация?

Студенка растерялась, и именно этого он и ожидал. Он повернулся к интернам, которые сразу же как будто бы уменьшились в размерах. Я помалкивал – я знал ответы на эти вопросы, так как Миллер травил меня всем этим и многим другим, когда я был младшим резидентом.

Внезапно Мира, одна из интернов, отличающаяся умом и сообразительностью, начала говорить. Она изложила доктору Миллеру целый трактат обо всех возможных видах ацидоза и их взаимодействии.

– Ну что же! Прекрасная работа, Мира! – воскликнул он, когда она закончила. На лице Миллера засияла улыбка, и мы все вздохнули с облегчением.

Мы продолжили обход пациентов в палатах, разговаривая с ними и делая осмотр. Доктор Миллер находился в прекрасном расположении духа после научного трактата Миры – он шутил и рассказывал истории.

Он был инфекционистом и окончил одну из лучших аспирантур Манхэттена. Его неиссякаемая энергия непрестанно вела его вперед, но она же часто и толкала его на риск. Например, он непрерывно воевал с руководством и начальством, добиваясь улучшения условий работы для резидентов и студентов – и это часто отдавалось ему рикошетом. В нашем госпитале он нашел свое истинное предназначение – помогать интернациональным студентам занять свое место во врачебном мире Америки. Он продолжил здесь свою бесконечную борьбу, добиваясь для нас лучшего обучения и условий работы, несмотря на то, каким непростым местом был наш госпиталь.

– Звоните мне, пишите мне, шлите мне имэйлы, – говорил он. – В любое время. Я отвечу вам.

И это была правда. Он стоял за резидентов горой. Мы работали днями и ночами, по восемьдесят часов в неделю, мы брали кровь, ставили катетеры всех возможных видов, сами возили пациентов на КТ и МРТ, мы забывали спать и есть – но всегда знали, что мы важны.

– Вы, – сказал доктор Миллер, останавливаясь у входа в комнату одного из больных, – душа этого госпиталя. Только благодаря вам он функционирует и существует. А я здесь, чтобы помочь вам.

И это тоже была правда. Мы встретили его в девять часов утра с уже готовой информацией обо всех больных. А Мира даже с готовой информацией обо всем ацидозе. Мы знали все, потому что пришли в госпиталь в шесть утра, осмотрели каждого пациента с головы до ног и досконально изучили все лабораторные данные, снимки и лекарства.

Медсестры были перегружены – в стационаре у каждой было по десять пациентов, и они едва успевали мерить всем давление и давать лекарства. Рентгенолаборанты были изнеможены – стандарты требовали сотни снимков, но в госпитале было всего два КТ-сканера, один из которых находился в мрачном отделении скорой помощи и работал без остановки.

Флеботомисты тоже работали на износ – в госпитале за одним закрепляли целый этаж, а иногда даже два. Это при том, что некоторые пациенты требовали забора крови по три-четыре раза в сутки.

Как система справлялась с этим всем?.. Каким образом пациенты получали необходимый уход и лечение, соответствующее всем самым высоким стандартам?

Такое происходило благодаря резидентам, которые заполняли эти черные дыры своим неустанным трудом. Мы много работали, чтобы поднять госпиталь до достойного уровня. Мы знали, что есть человек, который всегда поддержит нас и будет на нашей стороне, – и это давало нам сил.

Доктор Миллер был программным директором с большой буквы. За пять лет его трудов в Бруклинском университетском госпитале он поднял нашу резидентуру в тройку лучших программ в Бруклине. Конечно, Миллер был далек от идеала, как и все люди. Он был крайне эмоционален, и его настроение могло меняться за мгновение.

Мы вошли в комнату одного из последних пациентов в нашем списке – он был госпитализирован с острой почечной недостаточностью, в анамнезе у него был СПИД[8]. Миллер моментально заметил то, что пропустила вся наша бригада, – пациент был на кислороде. Кислород подавался через нос по маленькой пластиковой канюле, два литра в минуту. Это было совсем немного по местным стандартам, особенно учитывая, что большинство наших пациентов были заядлыми курильщиками.

– Почему он на кислороде? – строго спросил доктор Миллер, в его голосе послышалась сталь.

Кислород был его самым слабым местом. Он достаточно проработал в этом и соседних госпиталях Восточного Бруклина, чтобы знать, что внезапная потребность пациента в кислороде может за мгновения привести к тяжелой дыхательной недостаточности. А дыхательная недостаточность – за мгновение привести к смерти.

Население Восточного Бруклина значительно отличалось от привилегированных жителей Манхэттена или благополучных горожан Бостона. У большинства пациентов здесь были серьезные сердечные и почечные заболевания, диабет и ожирение. Это был минимум в истории болезни. Многие страдали алкогольной и наркотической зависимостью. Довольно часто мы видели пациентов с ВИЧ и СПИДом.

Низкий социально-экономический уровень усугублялся удручающей медицинской грамотностью. Большинство пациентов просто не слушали докторов. Они не принимали лекарства, так как не верили в них, не ходили на амбулаторные приемы, потому что думали, что все само пройдет.

– Почему он на кислороде? – повторил Миллер. – Кто-нибудь знает?..

Он пронзил взглядом сначала дрожащих студентов, а потом затаивших дыхание интернов, включая Миру. Никто не знал ответа. Мое сердце упало. Взгляд доктора Миллера остановился на мне, капитане команды. Я, как старший резидент третьего курса, должен был знать все.

– Непонятно, но мы разберемся, – с готовностью ответил я, доставая карманный пульсоксиметр. – Все проверим, все узнаем…

Доктор Миллер улыбнулся. Долго злиться он не мог. А еще он любил карманные пульсоксиметры.

– Это очень и очень важно, особенно среди наших больных, особенно среди тех, у кого неконтролируемый ВИЧ, – сказал он. – Такие пациенты могут умереть за мгновение. А мы даже понятия не имеем, какая у него сейчас сатурация…

Пока Миллер говорил речь, я уже успел надеть на пациента пульсоксиметр, и тот показал сатурацию в 99 %[9]. Это его успокоило. Я подумал про себя, что ему с такой эмоциональностью явно не стоит никогда работать в реанимации, но, конечно же, ничего не сказал.

Доктор Миллер начал беседу с больным, расспрашивая у него про жизнь, про его дела, про то, как давно у него ВИЧ-инфекция и почему он не пьет лекарства.

– Слушай, брат, – сказал ему пациент совершенно спокойно. – У меня все нормально. Я живу. Я дышу. У меня определенный ритуал дыхания. Я знаю, как контролировать кровь. Знаю, как тело связано. Каждая мышца связана. Все связано.

Миллер кивнул и, закатав рукава синего пиджака, приложил к его груди стетоскоп.

– Breathe, – сказал он, перекладывая стетоскоп по грудной клетки. – Don’t breathe[10].

Я держал в руках ноутбук и печатал заметки о пациенте. Нам с ним придется о многом поговорить.

– Есть вещи, которыми мы можем управлять, – сказал доктор Миллер пациенту, внимательно глядя ему в глаза. – Такие, как дыхание. Медитация очень полезна, например. Но есть и такие, которые за пределами нашего контроля. С лекарствами против ВИЧ ты сможешь прожить нормальную и полноценную жизнь. Ты умный мужчина, я вижу это. Я уверен, мы сможем найти баланс между твоими взглядами, которые я уважаю, и нашими лекарствами. Не все сразу, я понимаю… – он выдержал паузу. – Как насчет того, чтобы мы встретились в моей клинике после твоей выписки и поговорили про это?

Пациенту понравился такой подход, он протянул Миллеру руку, и тот горячо ее пожал.

– Выздоравливай, друг, – сказал доктор Миллер.

Мы вышли из комнаты, и он посмотрел на меня:

– Это непросто изменить, никогда не просто. Но нужно пробовать, – сказал он. – Рентген у него нормальный?

– Абсолютно нормальный, – мгновенно ответил я.

– Отличная работа, Айван, – сказал он, похлопал меня по плечу и добавил. – Во многих госпиталях есть непрерывный мониторинг сатурации пациентов. Нам бы не помешало такое, как вы думаете?..

Он широко улыбнулся, осматривая всех нас. Это снова было правдой. В Гарвардском госпитале, где я оказался в июле, у всех моих неврологических пациентов были датчики мониторинга сатурации кислорода.

Мы закончили обход, и доктор Миллер покинул нас, отправляясь на дальнейшие сражения с администрацией госпиталя. Он знал о нехватке оборудования, медсестер, лаборантов и каждый день говорил об этом. Лед двигался, но двигался медленно.

А март тем временем приближался.

4

Первое марта 2020 года было воскресеньем. В этот день был официально подтвержден первый случай заболевания КОВИД-19 в Нью-Йорке. Мы все понимали, что до него хватало и других, но тестов почти не было, как и понимания о том, что вообще это за болезнь такая.

В течение второй половины февраля я слышал повсюду истории о том, как люди болели странным «долгим гриппом», который никак не проходил, – об этом рассказывали друзья, знакомые, коллеги по работе. Никто не умирал. Пока что.

У меня в голове стоял блок на ковид, и я отказывался принимать тот факт, что мы буквально в двух шагах от начала пандемии. Я был не одинок в этом. Большинство моих друзей-резидентов, кроме разве что Тревора Рахина и Сэма, хотя и были менее оптимистичны, тоже не верили, что какой-то вирус может нанести урон такой продвинутой и прокачанной системе здравоохранения, как в США. Поэтому мы жили привольной жизнью и наслаждались каждым свободным днем, который у нас был.

Мы собирались большой компанией и часто ходили по вечерам в разные веселые места Бруклина – в клубы, бары и крафтовые пивоварни. Параллельно этому я ходил с моей женой Леной в кинотеатр, где можно было заказывать еду прямо в зал, прямо во время сеанса. Мы сходили на фильм «Маленькие женщины», и я чуть не расплакался. Излишняя сентиментальность всегда была моей слабой стороной…

Но пиком нашей общественной жизни были домашние вечеринки. Нехватка денег объединяла все культуры, пронизывавшие нашу резидентуру, начиная от американской, охватывая восточноевропейскую и заканчивая индийской. Доктора в Америке, такие как Миллер, зарабатывали достаточно, но нас, резидентов, не баловали большими зарплатами. Наш заработок был ниже среднего и нисколько не отражал того количества работы, которую мы делали. Мы все знали, что это временно, а потому не жаловались. Но веселиться-то все равно хотелось.

Вечеринки на дому были во много раз дешевле любых клубов и баров, что мы довольно быстро выяснили и потому решили сфокусироваться на них. Как оказалось, они были даже и веселее. Мой друг Сэм, скромный и учтивый на работе, активировал на таких вечеринках свою польскую ДНК и превращался в душу компании. Он много пил, пел, танцевал и зажигал всех остальных. Мы все пили много алкоголя. Все, кроме Лены. Она сходила с нами несколько раз, но была не в восторге от наших празднеств.

Лучшие вечеринки устраивал Сэм, но еще один мой близкий друг – Дениз – шел с ним равных. Дениз был резидентом, как и все мы, и отличался утонченным вкусом и великолепными организаторскими способностями. Он и его жена были из Турции, они приехали в Америку вместе и жили в десяти минутах ходьбы от моей квартиры, в том же самом районе. Дениз был красив, как Аполлон, и всегда великолепно одевался – в своих солнцезащитных очках от «Лакост» от выглядел как миллионер, и мы все шутили, что он будет самым богатым из нас. В каждой шутке, естественно, только доля шутки – например, я на самом деле так считал.

Дениз, несмотря на его потрясающий облик, был скромен и даже стеснителен, что придавало ему дополнительного шарма. Он никогда не говорил о своих достижениях и никогда ничем не кичился, хотя поводов для этого у него хватало – он был на четыре года младше меня, но уже на втором году резидентуры. Он сделал множество исследований в области онкологии, и его ждали с распростертыми объятиями в этой специальности, которая была одной из самых высокооплачиваемых в медицине. У него все получалось легко и естественно – возможно, именно таким образом люди и становятся мультимиллионерами.

Дениз преуспевал во всем, к чему он прикасался, будь то общая медицина или онкология, центральные катетеры или же спинномозговые пункции, а также финансы, книги, футбол и даже, как оказалось, вечеринки. Помимо этого, Дениз был человеком невероятно высоких моральных качеств – он был честен, искренен, надежен и всегда был готов прийти на помощь. За это мы стали называть его Мастер Джедай Дениз, или просто – Мастер Дениз.

Его жену звали Алара, она была сосредоточением позитивной энергии и во всем поддерживала своего мужа. И эта энергия была настолько сильна, что она даже каким-то образом выиграла грин-карту, что никому из моих знакомых, включая меня самого, не удалось.

Последняя предковидная вечеринка была в конце февраля. Пришло много-много людей, включая некоторых выпускников нашей резидентуры, которые уже работали независимыми докторами. Среди них был Петр, американец польского происхождения, нефролог в нашем госпитале. Несмотря на то, что родился и вырос в Бруклине, он выглядел и вел себя как стопроцентный поляк, включая прямолинейность, граничащую с грубостью, постоянный мат на обоих языках и любовь к алкоголю.

Квартира Дениза и Алары была довольно просторна – с широкой прихожей и большой гостиной, отделенной от кухни, что было редкостью в Нью-Йорке. Но все равно было трудно представить, как столько людей там смогло поместиться. Я пришел одним из первых, принес две бутылки водки и стал помогать в подготовке к вечеринке.

Пользы от меня было немного, так как готовить я не умел, и организаторские способности у меня были никакие. В основном я носил из кухни в гостиную все, что они мне давали. Стулья, стаканы, тарелки, разнообразные турецкие закуски, которые они сами приготовили, фрукты, напитки – как алкогольные, так и без.

Стали приходить первые гости, и мы размещали их в гостиной. Дениз и Алара поставили музыку прямо с YouTube на телевизоре и вернулись в кухню, заканчивать приготовление ужина. Я уселся на диване, налил себе стакан пива и начал разговаривать про госпиталь – это была универсальная тема, которая всех объединяла. Мы говорили про то, как много мы работаем, шутили про доктора Миллера, совсем вскользь упоминали КОВИД-19…

Кто-то начал говорить про инвестиции в акции технокомпаний и даже про криптовалюту, это всколыхнуло всеобщий интерес. Мы стали обсуждать наши будущие зарплаты, которые выглядели просто астрономическими. Некоторые из моих коллег, резидентов третьего года, уже подписали контракты на рабочие места с окладом в триста пятьдесят и даже четыреста тысяч долларов в год. Мне тяжело было представить такие суммы. Я отправлялся во вторую резидентуру еще как минимум на три года, и зарплата у меня оставалась такая же.

Пришел Петр, который сразу же выругался, потом почти залпом выпил бутылку пива и захотел курить сигареты. Дениз и Алара предложили ему курить прямо на кухне, открыв окно. В турецкой культуре курение в помещении не считалось чем-то из ряда вон выходящим, чему Петр был очень рад. Он быстро принял их предложение, и я, бросивший курить пять лет назад, но все еще периодически покуривавший под влиянием алкоголя, присоединился к нему.

– Вивьюрка, – сказал ему я, потягивая красный «Мальборо».

– Курва, вивьюрка! – ответил он и стал смеяться.

Пришел Михаил, он был интерном, как и Мира, но ему было уже за сорок. Он был хирургом-ортопедом на Украине, но решил переехать в Канаду и начать все заново. У него, как и почти у всех в нашем госпитале, была уникальная история. Переехав в Канаду, он понял, что ему нужно проходить ординатуру заново, но канадская система была далеко не так дружелюбна к иностранным докторам, как американская. Количество мест в ординатуре было крайне ограничено, и даже сами канадцы иногда не могли туда попасть. Ортопедия была одним из самых престижных и высокооплачиваемых направлений как в Канаде, так и в Америке, и проникнуть туда было практически невозможно.

Михаил столкнулся с тяжелым выбором. Он любил Канаду, у него были там жена и дочь, он любил ортопедию – это было делом всей его жизни, но суровый мир часто не дает нам делать то, что мы больше всего хотим и что мы больше всего любим. Он решил поступать в резидентуру в Америке, оставив мечту об ортопедии и выбрав направление терапии и внутренних болезней, где было больше всего мест для иностранных студентов и докторов.

Доктор Миллер был тронут и очарован его историей и моментально предложил ему место в нашем госпитале.

Я работал и с другими состоявшимися в прошлой жизни, как мы это называли, докторами – но никто из них не обладал такой скромностью и готовностью к тяжелой работе, как Михаил. Я и сам, когда отправился «сами знаете куда в Бостон», начал закидывать всех шапками, и объявлять на каждом углу, что я эксперт по терапии и все должны меня слушать. Так было с абсолютным большинством докторов, которые имели медицинский опыт до начала резидентуры.

Но не с Михаилом. Он был скромен, но при этом с невероятным чувством внутреннего благородства и достоинства. Он никогда не спорил и не жаловался. Он выполнял все приказы и любую работу, которую от него требовали. Он был высок (почему-то большинство моих друзей в этом госпитале было выше меня), статен, с солдатской выправкой, седыми висками, и мудростью в глазах. Михаил пришел в серой строгой шинели и с бутылкой украинской водки в руках.

– Let’s get fucked up[11], – сказал он с порога, широко улыбаясь.

Я и Петр были рады такому настрою и вручили ему бутылку крафтового пива. Тем временем, Дениз и Алара закончили с приготовлением ужина и стали накрывать на стол – я снова вызвался им помогать. Это было что-то из турецких блюд, какой-то вариант кебаба, и было это невероятно вкусно. Я и Михаил, объединившись в русскоговорящую коалицию, попытались сменить музыку. Я поставил «Би-2» «Полковнику никто не пишет», но композиция совершенна не зашла публике. Мира, которая выпила вина и развеселилась, открыто запротестовала и сказала, что не хочет слушать «русский Linkin Park».

– Это вообще ни разу не Linkin Park… – попытался возразить я, но мои возражения быстро погасли под давлением общественности.

Люди хотели танцевальную музыку и поставили песню Seniorita, которая тогда была всемирным хитом. Я закатил глаза и стал есть великолепный ужин.

Сэм пришел позднее всех и пришел не один… С ним была Анжелика, резидент по психиатрии, с которой они много в последнее время общались. Если вы когда-нибудь смотрели «Анатомию страсти», то знайте – не все истории там являются надуманными. Так как резиденты, особенно на первых двух годах, практически живут в госпитале – круг общения является довольно узким, и романы возникают сами собой. Сэм тем не менее категорически отрицал романтические отношения с Анжеликой. Он посмотрел на меня веселыми глазами, в которых уже активировалась его польская ДНК.