Деградированный мир

Но вдруг Лея сложила крылья – как плащ, свернувшийся за спиной, как молчаливое предупреждение. И в ту же секунду, точно метка пала, она двинулась.

Её шпагу почти невозможно было различить – лишь мерцание, серебристые блики и брызги крови, словно мазки кисти по холсту смерти. Она не сражалась, она танцевала. Лёгкие шаги, повороты, выпад, разворот, удар – каждый жест был точным, изящным и абсолютно смертельным.

Первому она всадила шпагу в горло, вытянув клинок через затылок, не замедлив ни шага. Второму – прямо в сердце с резким разворотом, чтобы вырвать оружие и одновременно парировать пулю. Третий даже не успел понять, что его рука, державшая пистолет, больше не соединена с телом.

Четвёртый попытался бежать, но шпага догнала его в спину, как справедливость. Пятый поднял руки в отчаянии – и получил точный укол в глаз. Шестому она рассекла живот, седьмому перерезала сухожилия на ногах, прежде чем добить. Восьмому – прокол в бок с таким углом, что он рухнул, будто марионетка, у которой перерезали нити.

К девятому и десятому она подошла вместе – в парном движении, как смерч. Один удар снизу вверх – через грудную клетку, второй – прямо в висок. Одиннадцатый всадил в неё пулю, но пуля остановилась в воздухе перед её щекой, повинуясь неведомой силе. Он замер – и тут же получил шпагу под рёбра.

Последний, двенадцатый, стоял, не дыша, смотрел, как кровь капает с лезвия. Он выстрелил наугад – и даже закрыл глаза. Но Лея уже стояла за его спиной и проткнула его насквозь, словно бумагу.

Когда всё было закончено, она остановилась.

На заброшенной бетонной площадке, среди ржавых труб, развалившихся кранов и сорняков, в лужах свежей крови валялось тринадцать тел. Петерс Юнг лежал лицом к серому небу, глаза его были полураскрыты, а на губах застыла судорога поражения. Его охранники, каждый из которых мог бы в одиночку разогнать улицу, теперь были мёртвы.

Тихо капала вода из проржавевшей трубы. Ветер гонял бумажные пакеты. Воздух густел от запаха железа и гари. Их найдут – кто-то обязательно обнаружит. Полиция будет гадать, кто мог устроить такую резню. Следов не останется. Да и даже если кто-то покажет пальцем на школьницу по имени Лея – кто поверит? Суд? Прокурор? Присяжные? Они ведь не видели её крыльев. А если бы и увидели – разве посмели бы признать?

Лея подняла глаза к небу. Облака, серые и молчаливые, будто тоже чего-то ждали.

И в её сознании вновь прозвучал голос Саар’эля – тяжёлый, будто идущий сквозь пространство и время:

– Ты сражалась со злом… и сама стала злом. Такова вот истина. Но Бог не захотел это понять. Ни Михаил, ни Гавриил, ни иные светлые не приняли правду. Они боятся её.

Мир имеет множество оттенков.

Но где истина? Мне кажется, её не знает и тот, кто создал нас… и этот мир.

Лея медленно опустила взгляд. Она больше не ощущала ни триумфа, ни страха. Всё было слишком предсказуемо. Шпага в её руке больше не имела смысла. Она просто бросила её на землю. Не стерев отпечатков. Зачем?

Она подошла к «Cadillac Escalade», всё ещё пахнущему дорогой кожей и чужой жизнью, села за руль, завела мотор и выехала с территории фабрики, как ни в чём не бывало.

За спиной осталась мёртвая тишина и тринадцать тел, глядящих в небо, которое уже не имело значения.

Глава 9. Милосердие

Машина остановилась перед мрачным зданием городской больницы имени святого Фрэнсиса – серым бетонным гигантом в пятнах влаги и обвалившейся штукатурке. Над главным входом мигала неоновая вывеска с перекошенным крестом, будто сама медицина здесь давно потеряла равновесие. Над входом кружились чайки, облюбовавшие острые углы крыши, как падальщики в преддверии беды.

Лея припарковала «Cadillac Escalade» на стоянке, рядом с ржавым микроавтобусом скорой помощи и старым седаном с треснувшим стеклом. Дверь машины осталась открытой – ей было плевать. Ветер шевелил тёмные волосы, но Лея шагала прямо, будто в пустоте. В лицо ей глядели пациенты в бинтах, хмурые санитары, усталые врачи в халатах с пятнами кофе и крови. Она ни на кого не смотрела.

Приёмное отделение встретило её тяжёлым запахом: тут пахло хлоркой, антисептиками, потом и чем-то ещё – металлом, страхом, распадом. Катилась каталка, за ней бежал хирург в шапочке и маске, крича: «У него падает давление!» За перегородкой плакала женщина, держась за живот. Где-то в углу пищала аппаратура, делали ЭКГ, а с рентгена выкатили старика с опухшим лицом. Всё это было привычной рутиной боли.

За стойкой, точно скала среди хаоса, сидела женщина – африканка с высоким лбом, в сине-белом костюме медсестры-администратора. Её пальцы, с идеальным маникюром, стучали по клавишам клавиатуры. Она даже не подняла глаз, когда спросила:

– Вы что хотели?

– Мне нужен Карл Юнг, – сухо произнесла Лея, будто произносила приговор.

– Вы кем ему приходитесь? – голос был вежливый, но с холодной механической усталостью. – Только близкие родственники могут его посетить.

– Я ему сестра, – солгала Лея.

– Покажите документы, – женщина наконец посмотрела на неё. – Парень сейчас в коме. Даже сестра не может просто так его навестить.

Лея поняла: бесполезно. Ложь провалилась в глубину, не оставив даже всплеска. Тогда она нырнула в цифровое поле, её сознание скользнуло по локальной сети, по кабелям в стенах, и вот уже она смотрела на таблицу пациентов. Карл Юнг – третьий этаж, крыло «О», реанимация, палата №45.

Не говоря ни слова, она развернулась и вышла через ту же дверь. Обошла здание, прошла мимо заднего крыльца, где медики курили, мимо баков с биоотходами и мешков, источающих слабый запах формалина. Встав за зданием, Лея расправила крылья – чёрные, шелковистые, огромные – и беззвучно взмыла в небо.

Окно палаты оказалось старым, деревянным, с облезшей рамой. Стекло с лёгким треском поддалось, когда она прошла сквозь него, словно тень.

Палата №45 была белой, ровной, безжизненной. Белизна здесь была не признаком чистоты, а символом забвения. В углу гудел аппарат жизнеобеспечения. На металлических держателях висели капельницы, мерно капая в вену лежащего на койке.

Карл Юнг был бледен, почти прозрачен. Лицо – неузнаваемое, с запекшейся кровью под носом. На лице кислородная маска, в уголках губ засохшая слюна. По его телу тянулись провода, датчики, электроды. Мониторы у изголовья отображали слабую, почти горизонтальную кардиограмму. Пульс – низкий. Давление – критическое. Насыщение кислородом – угрожающе низкое. Но тело продолжало бороться.

Карл хотел жить. Возможно, его душа где-то в пустоте кричала, царапалась, стучала в двери, которых уже никто не откроет. Может быть, он даже чувствовал приближение Леи, ощущал её присутствие, как зверь ощущает огонь.

Лея стояла, глядя на него, с холодным лицом. Она не шевелилась.

Она просто смотрела – на этот сгусток боли, на остаток рода Юнгов, который когда-то плевал на всё и всех, пока не оказался на краю собственного вымирания.

И теперь она должна была сделать выбор.

В палате царила тишина, нарушаемая лишь равномерным писком мониторов и тихим дыханием аппарата ИВЛ. И вдруг в этой тишине прозвучал голос – чужой, холодный, властный и… знакомый:

– Лея, ты в шаге от того, чтобы стать одной из нас.

Голос был чёток, будто произнесён в самой глубине её черепа, там, где не спрятаться даже от себя.

– Этот юнец был негодяем и мерзавцем. Он, если выживет, продолжит дело отца. Ты же видела, что творил Петерс. Ты знаешь, на что способен Карл. Просто отключи приборы – и остальное сделает природа. Он умрёт, и мир станет чище.

Лея протянула руку к панели монитора, её пальцы дрожали. Было бы достаточно одного движения, щелчка, лёгкого касания – и всё. Аппарат отключится, тело Карла, лишённое поддержки, погаснет, как свеча под дождём.

Но в следующее мгновение она замерла.

– Нет… – прошептала она, почти беззвучно. – Нет… я не убийца! Мне не вправе решать, кому жить, а кому умереть!

Внутри её рвалось нечто живое, отчаянное, человеческое. Мысли клубились, как чёрные птицы, сбиваясь в стаи. Гнев боролся с жалостью. Страдание – с холодной логикой. И над этим клубком звучал голос Саар’эля.

– Не ты ли только что убила тринадцать человек? Не ты ли сражалась, не мигая, как палач? Почему ты вдруг колеблешься, когда перед тобой всего лишь коматозный мальчишка?

– Потому что это… это будет казнь без битвы. Без выбора. Без сопротивления. – Лея едва держалась на ногах, голос срывался. – Я защищалась, Саар’эль. Я очищала грязь. Но это – просто убийство. Хладнокровное. Подлое…

– С нами поступили точно так же! – яростно воскликнул Саар’эль. – Они отключили от нас Эдем! Они изгнали нас, не дав ни шанса, ни выбора, ни сострадания! Нас стерли, как ошибку! И теперь ты говоришь о прощении? О шансе?!

– Я не Бог, – дрожащим голосом ответила Лея. – Но именно потому я не должна становиться таким же безжалостным существом. Если я начну убивать без сопротивления – я стану тобой, Саар’эль. Я стану одним из падших. А я… не хочу этого!

Она подошла к койке. Карл лежал, белый как простыня, хрупкий, почти не человек, а оболочка. Но в нём теплилась искра. Жизнь. Её нельзя было погасить просто потому, что он «может» стать чудовищем.

– У него, как и у других, есть право на прощение. Есть шанс начать всё заново, – сказала она, глядя на беспокойную линию пульса. – Я не стану его отнимать.

– Нас никто не простил! – ярился Саар’эль. – Нам не дали ни секунды, ни надежды! Почему же ты даёшь ему то, чего лишили нас?!

– Потому что кто-то должен начать с другого конца.

Голос Леи стал твёрдым, как сталь, выстраданным.

– Если мы хотим света, мы не можем быть его могильщиками.

Она сделала шаг назад. Посмотрела в лицо Карлу – и, вдруг, ей показалось, что веки его дрогнули, что внутри, где-то глубоко, он услышал всё это.

Не говоря больше ни слова, Лея расправила крылья – в тесной палате они почти касались потолка и капельниц – и прыгнула в окно. Стекло хрустнуло, рассыпаясь вдребезги, как иллюзии мести.

Она вылетела в холодный воздух, взмыла вверх, прочь от больницы, от стен, пропитанных смертью и страхом. Но в её душе не было облегчения.

Саар’эль молчал, но она чувствовала его дыхание – тяжёлое, терпкое, как пепел. Он затаился, не ушёл. Эта битва была выиграна, но не война.

Лея летела в ночь. А внутри неё бушевал шторм.

Глава 10. Отец Клемменс

Уже темнело. Закатное солнце низко повисло над горизонтом, льясь багряным золотом на фасад Кафедрального собора Святого Иоанна Богослова – древнего, готического, чёрного, как обугленное дерево, с высокими стрельчатыми окнами и шпилями, пронзающими небо. Каменные горгульи на карнизах застыли в мрачной муке, а на фронтоне возвышалась статуя архангела Михаила, попирающего змея, – клинок в руке его пылал отблесками последнего света дня.

Внутри собора было сумрачно, витражи едва пропускали закат, окрашивая полы в фиолетово-кровавые пятна. Стены были украшены старинными фресками: распятие, изгнание из рая, и Страшный суд – где души, раздетые до самых костей, тянули руки к небесам, но их ноги уже опутывали змеи. Между колоннами стояли фигуры святых – Терезы Авильской, Франциска Ассизского, апостола Петра. Над алтарём висело огромное распятие с Христом – его лицо было полным сострадания и скорби.

Вечерняя служба уже завершилась. Падре Патрик Клемменс, худощавый, высокий мужчина с благородным лицом и густыми, как уголь, бровями, стоял у амвона, держа в руках потрёпанную Библию в тиснении. Его глаза были усталыми, но голос звучал уверенно:

«…И сказал Господь: возлюбите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, творите добро ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…»

(Евангелие от Матфея, глава 5, стих 44)

– Аминь, – хором произнесли прихожане и стали подниматься с колен.

Они неспешно двигались к выходу, переговариваясь тихо, обсуждая услышанное, кто-то крестился, кто-то поправлял шарф или пальто. Несколько детей сбились у купели, пуская пузырьки в святую воду.

Им навстречу шла Лея.

На неё почти никто не обратил внимания – слишком привычна была спешка после службы. Но всё же несколько изумлённых взглядов скользнули по её фигуре: тонкое тёмное платье было испачкано кровью – запёкшейся, почти чёрной в сумраке, но кто-то принял это за тень или непонятный узор. Она шла прямо к амвону, не отворачиваясь, не сомневаясь.

– Отец Клемменс, – сказала она, остановившись перед священником. – Я хотела бы с вами поговорить.

Патрик посмотрел на неё с удивлением. Он сразу заметил кровь. Повернулся чуть в сторону, заметно напрягся, но голос его остался мягким:

– Сейчас время позднее, девочка. Можем поговорить завтра…

– Нет, падре, мне нужно сейчас.

Он вздохнул. Потом взглянул на её лицо: не было там страха. Только усталость. И – решимость. В тусклом свете от витражей кровь казалась почти чёрной.

– Ты ранена? – осторожно спросил он.

– Это не моя кровь, – спокойно ответила Лея.

Он замолчал на мгновение, затем кивнул и жестом пригласил её за собой.

Они прошли по узкому каменному коридору в старую ризницу, которая ныне использовалась как библиотека и место для личных бесед. Комната была тихой, пропахшей воском, пылью и старой бумагой. По стенам стояли деревянные стеллажи с Библиями на латинском, книгам святых отцов, энцикликами пап, философскими трактатами Августина и Фомы Аквинского. В углу мерцала лампа с жёлтым абажуром. На стенах висели чёрно-белые портреты: предыдущие настоятели собора – строгие мужчины с тонкими лицами, глазами, полными чего-то неизъяснимого – то ли веры, то ли сомнения. Под потолком висел маленький деревянный крест с распятием, рядом – икона Богородицы, вырезанная вручную.

Патрик сел за массивный стол из красного дерева и жестом указал Лее на стул напротив. Его глаза оставались спокойными, но внутри закипали вопросы.

– Слушаю тебя, дитя, – произнёс он. – Что случилось?

Лея села на скрипучий деревянный стул, спина её оставалась прямой, как у взрослой, а глаза были полны странной тяжести – совсем не детской.

– Мне нужно знать всё о падших, падре, – сказала она.

Патрик Клемменс, всё ещё держа в руках раскрытую Библию, на мгновение замер. Ему почудилось, что он ослышался.

– Ты хочешь знать о свергнутых с Небес ангелах? – переспросил он осторожно, вглядываясь в лицо девочки. – Не странную ли ты тему избрала для нашей беседы, дитя моё? Это сложный, долгий теологический разговор… и, скажу честно, сейчас не лучшее для него время.

Лея медленно поднялась со стула. И в этот момент комната наполнилась чуждым светом.

У Патрика перехватило дыхание.

За спиной девочки раскрылись огромные чёрные крылья – они были матовыми, как сажа, но при этом блестели, как воронье перо под дождём. Над головой Леи вспыхнул фиолетовый нимб – не святой, нет, – холодный, чужой, будто статическое кольцо из инопланетного света.

– О, Господи Боже Всемогущий… – прошептал Клемменс и инстинктивно схватился за крест на груди. Его губы шевельнулись в беззвучной молитве.

– Это не мои крылья, – спокойно сказала Лея. Крылья медленно свернулись, как шёлковые занавеси, а нимб угас, будто гаснущий прожектор. – Я получила их случайно. Или… нет, не случайно. Меня выбрали.

– Это… чёрные крылья… – пробормотал священник, едва не уронив Библию. – Такие были только у падших. У тех, кто восстал… Кто отверг Свет. Но ты же… ты не ангел?

– Я обычная девочка. Жила на задворках чужого счастья. Меня унижали в школе, игнорировали дома, вытирали ноги. И тогда я нашла силу… Или она нашла меня. Я начала делать то, что считала справедливым. Казнить обидчиков. Наказывать тех, кто творил зло. Но чем дальше я шла, тем чаще ловила себя на том, что сама стала подобна им. Мне казалось, я творю добро. Но это было зло, маскирующееся под праведность.

Падре Клемменс глубоко вздохнул, закрыл глаза и прочёл вслух:

«Ибо сатана принимает вид ангела света. Потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды…» (2-е послание к Коринфянам, 11:14—15)

– Вот именно, святой отец, – Лея кивнула. – Я хочу понять: почему им, падшим, нет пути назад? Почему человек может быть прощён, а ангел – нет? Разве Тот, кто прощает грешника, не способен простить существо, которое, может быть, просто оступилось?

Клемменс на мгновение замолчал. За окном раздавался плеск дождя по мозаичному стеклу. Закат давно угас, и мир утопал в сумерках.

– Ты задаёшь вопросы, которые не задают даже семинаристы, – тихо сказал он. – В ортодоксальной христианской традиции – в католицизме, православии, большинстве протестантских церквей – не существует примеров, чтобы падший ангел был прощён. Считается, что их решение – восстать – было сделано в условиях абсолютного знания. У нас, людей, есть извинение: мы ошибаемся, не ведая всей правды. Но ангелы… они вне времени. Их выбор – это не ошибка. Это окончательное, безвозвратное самоопределение. Поэтому и раскаяние – невозможно.

Лея молчала. Где-то в глубине души – или там, где сейчас жил Саар’эль – нарастала дрожь. Она не отвела взгляда от лица Клемменса.

– Но ведь во внебогословских учениях есть исключения, не так ли?

– В апокрифах, в гностических и эзотерических источниках – да. Там есть фигуры, подобные Азазелю. Его называют «учителем человечества», изгнанным, но не обязательно злом. Или Семиаз. Или тот же Саар’эль, если ты знаешь это имя. – Падре взглянул на неё внимательно. – Иногда они изображаются как существа, попавшие в немилость за сострадание к людям. Но Церковь никогда не признавала этих историй. Для неё – падший есть падший. Сатана – отец лжи. И точка.

– А если… если кто-то из них действительно раскается? Что тогда?

– Тогда, дитя моё, – священник положил руку на открытую Библию, – мы столкнёмся с самой большой тайной. Потому что даже Пётр отрёкся – и был прощён. Но Пётр был человеком.

Внутри Леи раздался голос Саар’эля – глухо, как из глубин чрева: «Нас не прощали. Нас стирали. Эдем закрыли, имена вычеркнули. Нас бросили, как падаль за стену света. Но мы не все были чудовищами. Мы любили людей – за это и пали. Но Бог не слушал. Архангелы не хотели слышать. Даже Михаил, даже Гавриил – у них нет милости. Только холод и закон. Закон, которому ты, Лея, тоже служила, когда убивала. Так стань честной до конца. Признай – ты одна из нас».

Лея напряглась. Плечи её дрожали. Но голос её был твёрд: «Я не одна из вас. Я… хочу вернуться. Если даже нет дороги назад – я буду идти. Потому что дорога, ведущая к Свету, начинается не с прощения… а с желания быть прощённым».

Клемменс медленно кивнул. В его глазах вспыхнула надежда.

– Это и есть путь. Пусть трудный. Но ты его начала, дитя моё.

– Я видела то сражение, которое было в небесах, – прошептала Лея, и её голос прозвучал как эхо из глубокой древности. Её глаза вспыхнули фиолетовым светом, в них дрожали отблески молний, клинков, разбитых крыльев и огня. – Это было… жуткое зрелище.

Отец Клемменс перекрестился. Лицо его побледнело.

– Одна треть звёзд ушла за Люцифером, – так же тихо сказал он. – Но не все оставшиеся в Эдеме были на стороне Михаила. Была часть, кто стал безразличным. Кто смотрел и не вмешивался. Кто отводил взгляд. Они не отвергли Бога, но и не подняли меч в его защиту. И это тоже был выбор. Осознанный. Безмолвное молчание, которое весит так же, как крик. Хотят ли они прощения? Заслуживают ли? Я не знаю.

– Кто такой Саар’эль? – спросила Лея.

Падре медленно опустил глаза в Библию, но не читал. Его пальцы сжали деревянную обложку.

– Саар’эль… «Тот, кто бросил взгляд вниз». Он был ангелом сомнения. Искателем. Он не возгордился, как Люцифер, не жаждал трона, не презирал людей. Он просто задал вопрос. Один вопрос: «Почему?»

И этого оказалось достаточно, чтобы быть изгнанным.

Согласно апокрифам, когда Саар’эль отказался преклонить колени ни перед небом, ни перед адом, его крылья были отрублены – и брошены на землю. Они остались ждать. Ждать душу, не падшую, но сломленную. Душу, в которой есть боль и жажда справедливости.

Падре перевёл взгляд на неё.

– Судя по всему… эти крылья нашли тебя, Лея.

Девочка молчала, дрожа.

– Саар’эль не вернётся к Люциферу, – продолжил Клемменс. – Он не враг ему. Но он и не соратник. Он не встанет на сторону Михаила, потому что знает: прощения для него не будет. Не за предательство. А за сомнение. Он – между добром и злом. Между истиной и ложью. Между Светом и Тенью.

– И поэтому, – прошептала Лея, – для меня добро – это убивать злых людей? Карать, как судья, как меч? Но я так не хочу!.. – голос её сорвался в крик. – Саар’эль внутри меня склоняет к этому пути! Он шепчет, что это справедливо. Что я сильнее. Что я вижу тех, кто порочен… и могу судить их.

– Сопротивляйся, – твёрдо сказал Патрик, поднимаясь со своего места. – Потому что ты – не ангел. Ты человек. Ты имеешь право сомневаться. Ты имеешь право не знать. И ты имеешь право остановиться. Даже если внутри тебя – голос, сильнее грома.

Лея вдруг улыбнулась сквозь слёзы. Губы её дрожали, а глаза вновь стали обычными – усталыми, человеческими.

– Вы правы, падре, – прошептала она. – Я человек.

Она шагнула к окну. Витражи отбрасывали на пол блики алого и пурпурного, как кровь и пламя. За пределами собора закат плавился на горизонте: облака были из золота, солнце – из расплавленного стекла.

Лея открыла окно. В тот же миг за её спиной развернулись чёрные крылья. Они больше не казались ей страшными – лишь тяжёлыми.

Она посмотрела на Клемменса, словно прощаясь, и взмыла в воздух. Широко раскинув крылья, Лея пронеслась над шпилем собора, и вечернее небо охватило её, словно пелена свободы и страха. Свет заката облизывал перья алым огнём.

А на земле падре Клемменс всё стоял у окна, глядя ей вслед, сжимая в руке распятие.

– Господи, – тихо произнёс он, – если у падшего может быть путь назад… пусть он начнётся с этой девочки.

Глава 11. Я – человек!

Лея опустилась на мшистую поляну в глубине леса – туда, где всё началось. Здесь, среди старых деревьев, гудящих от ветра и древних тайн, она когда-то нашла крылья. Лес был темен и безмолвен, как храм. Но Лея не боялась. Её уже нечего было пугать. Она видела небо, расколотое на Свет и Тьму, слышала шёпот ангелов и плач демонов, несла на себе бремя силы, которую не выбирала. Теперь внутри неё царил покой.

Крылья, черные как ночь без звёзд, расправились за её спиной и окутали тело, словно плащ. В них была мощь, от которой дрожала земля, но теперь они не давили, не обжигали. Они стали частью её. Эти крылья дали Лее уверенность – не дерзость, не гордыню, а внутреннюю твёрдость. Она могла смотреть в глаза злу – и не дрожать. Она могла говорить с падшими – и не падать сама.

И тут раздался голос. Низкий, старый, как ветер в скалах:

– Ты меня предашь, Лея?

Она медленно повернула голову, хотя знала – говорить он будет изнутри.

– Нет, Саар’эль. Я не предаю. Я просто возвращаю тебе то, что не принадлежит мне. Я человек, а не ангел.

– Но ты можешь стать им, – настаивал голос. – Ты уже на полпути. Ты несла в себе могущество, перед которым трепещут небеса и ад.

– Нет, – покачала головой Лея. – Я не хочу быть совершенной. Я хочу остаться человеком. Чтобы иметь право на ошибки. Чтобы падать – и вставать. Чтобы страдать – и становиться сильнее. Я хочу учиться, ошибаясь, а не знать всё с самого начала. Совершенство не даёт выбора, Саар’эль. А я хочу выбирать. Я хочу идти к счастью через боль и унижение, через путь, который называют человеческим.

Ты не знаешь его. Ты родился светом, полным, зрелым, лишённым сомнений. А я… я расту.

Молчание. А потом:

– А зло? Ты отказываешься от силы, потому что боишься, что станешь злой?

– Я боюсь не зла, – мягко сказала Лея. – Я боюсь начать творить зло во имя добра. Я боюсь стать теми, кто судит, не разобравшись. Кто мстит, не прощая. Мы, люди, создали законы, чтобы искать справедливость, а не вершить её по первому побуждению.

– Ваши законы, – сказал Саар’эль, – привели человечество к войнам, геноцидам, кострам и бомбам. Ваши империи разрушали континенты, ваши армии топтали города. Вы устроили два мировых конфликта и не остановились. Законы были и в Небесах. И из них родились сомнения. Люцифер восстал, Михаил карал, безразличные молчали. Кто из них прав? Где истина, Лея? Где справедливость?

– Ты задаешь этот вопрос мне? – прошептала Лея, едва слышно. – Мне… шестнадцатилетней девочке? Ты, сущность, прожившая миллиарды лет? Ты, знающий имена звёзд, но не понимающий сердца человека?