Замерзший понедельник

– Поняла, Роман Петрович, – донеслось из трубки.

Ершов откинулся на спинку стула, усмехнулся. «Брат погиб, значит. А может, Катя просто хотела от родителей сбежать, а эти двое, местные альфонсы или, хуже, охотники, подвернулись под горячую руку? Добрые люди. Такие люди в городе просто так не бродят, чтобы кому-то «помогать». Только если им самим с этого не капнет. Его мозг уже прокручивал сотни сценариев, каждый из которых был отвратительнее предыдущего. Он выудил из папки снимок Жукова. Тот выглядел более хитрым, менее поддающимся. С ним придется работать по-другому. Через десять минут Ершов уже сидел напротив Олега Жукова. Тот сидел нагло, почти расслабленно, с ехидной ухмылкой на лице.

– Ну что, Олег, или как тебя там, Жуков? Ты, поди, тоже герой-любовник, спасатель заблудших душ? Или у тебя на уме что-то посерьезнее?

– Я не понял, о чем вы, товарищ следователь, – Жуков попытался изобразить невинность, но его глаза выдавали напряжение.

– Не понял? Давай объясню на пальцах, раз голова у тебя, видимо для того, чтобы шапку носить, а не думать. Девочка, Катя. Пропала. Последний раз ее видели с тобой и твоим ручным пуделем Петей. И Петька уже рассказал, как вы, два ангела-хранителя, провожали ее домой.

Ершов наклонился вперед, его голос стал чуть тише, но при этом приобрел стальную жесткость.

– Только вот у меня один вопрос, Жуков. С какого это случая, два безработных урода с судимостью, вдруг стали такими добряками? А? Жалко стало? Или, может, вы ей там обещали что-то, а потом она сбежала? Рассказывай. И не вздумай мне врать. Я уже знаю, что вы с ней делали. Мне просто интересно, насколько ты готов быть честным до того, как я начну тебе напоминать о статьях. О похищении, совращении, может быть?

– Да ничего мы не делали! – Жуков дернулся. – Она плакала! Брат погиб! Мы просто проводили ее до дома! Клянусь!

– Брат погиб? – Ершов усмехнулся, его глаза сузились. – Какая драматичная история. А фамилия у брата не Ершов случайно была? Или, может, он лично мне письмо написал, чтобы вы Катюшку «проводили»? А? Ну-ка, расскажи мне, где она плакала, как сильно плакала, и почему, если у нее погиб брат, она не с родителями сидела, а шлялась по улицам, пока такие как вы, шакалы, не подобрали ее? Давай, Олег. Чем подробнее расскажешь, тем лучше для тебя самого. У меня времени нет на эти ваши театральные постановки. Есть факты. Есть записи. И есть ты, которого я сейчас либо оставлю в покое, либо засуну в самый глубокий карцер, пока там не вспомнишь всё до мельчайших деталей. Начиная с того, чем вы ее заманивали и заканчивая, тем, что вы с ней сделали после того, как «проводили до дома».

Ершов недобро улыбнулся, и Жуков почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он привык к наездам, но этот следователь был похож на хищника, который играет со своей жертвой, прежде чем прикончить.

– Значит, «брат погиб»? И ты, такой благородный, решил подставить свое плечо? Какое трогательное кино, Олег. Только вот в моем кино ты, скорее, в роли массовки, которую потом безжалостно пускают в расход. И еще раз спрашиваю: что вы с ней делали? Или тебя к батарее приковать, чтобы вспомнил, что слова «помогли» и «воспользовались» имеют немного разное значение?

Жуков судорожно сглотнул, его показная бравада рассыпалась на глазах.

– Да ничего! Клянусь, ничего! Она на лавочке сидела, плакала, прохожие мимо шли, всем плевать. А мы… мы подошли. Спросили, что случилось. Она сказала, брат… брат ее погиб. И она не хочет домой, не хочет родителям на глаза показываться такой… разбитой. А мы… мы сказали, что проводим.

– Проводили, значит, – Ершов выдержал паузу, его взгляд не отрывался от побледневшего лица Жукова. – И куда же вы, два рыцаря без страха и упрека, ее проводили? На Мирную, 15, подъезд 3, не так ли? Адресок, кстати, очень любопытный.

Жуков вздрогнул.

– Да… да, туда! Она сама сказала! Мирная, 15, третий подъезд. Мы довели ее до двери, даже кнопки звонка нажали… Она сказала, что дальше сама. Развернулась и ушла. Мы постояли немного, убедились, что никто не выходит, и пошли своей дорогой. Мы ни при чем! Она сама нас попросила!

Ершов откинулся на спинку стула, усмехнувшись.

– Так, так, так… Какие вы наблюдательные, однако. И даже убедились, что «никто не выходит». Какая забота, прямо до слез. Только вот какая штука, Олег… – Следователь резко подался вперед, его глаза сузились в опасные щелочки. – Адресок на Мирной, 15, подъезд 3, Кате не принадлежит. У неё другая прописка, и родители живут совсем в другом месте. Ты понял, что это значит?

Глаза Жукова расширились от ужаса.

– Что… что значит не принадлежит? Она сама… она нам сама этот адрес назвала! Клянусь!

– Значит, она, – Ершов презрительно махнул рукой, – вас, двух интеллектуалов, за нос водила. Какая досада, а? Мозги у вас, как я и думал не для того, чтобы их напрягать, а чтобы кепку носить. Она дала вам левый адрес, до которого вы ее, как два верных сторожевых пса, и довели. А потом, когда вы, радостные от своей «помощи», повернулись к ней спиной, она совершенно спокойно пошла в другом направлении. Туда, куда ей было нужно. Это, Олег, не Катя пропала от вас, это вы пропустили момент, когда она ускользнула от всех. И ты, и твой Петька, такие «добрые самаритяне», были просто декорацией. Пешками.

Ершов достал телефон и набрал номер.

– Маша? Твои «самаритяне» подтвердили адрес: Мирная, 15, подъезд 3. Камеры там были? Есть? Если нет, то откуда ближайшие? И мне нужно точно знать, где именно после того, как они с Катей разошлись у этого адреса, она повернула. Ищи по всему периметру. Откуда могла уйти девочка, которая только что «пришла домой»? Каждая закоулка, каждый черный ход. И найди мне тех, кто живет по Мирной, 15, подъезд 3. Мне очень хочется узнать, почему их адрес стал прикрытием для чужих маневров.

Он отключился, бросив на Жукова взгляд, полный презрения.

– Ну что, Олег, – голос Ершова вновь стал ледяным. – Вы, конечно, не похитили ее, но то, что вы тупоголовые, и позволили ей сбежать, используя вас как ширму, это факт. Теперь, когда выяснилось, что вы были невольными участниками ее маленького представления, у меня остался один вопрос. Катя вам ничего про другой адрес не говорила? Про кого-то, кто ее ждал? Или, может, вы видели, куда она пошла на самом деле после вашего «прощания»? И не вздумай мне опять врать, что ничего не видел. Я уже понял, что ты ценный свидетель, даже если мозг у тебя размером с горошину. Начинай вспоминать. Чем больше вспомнишь, тем быстрее отсюда выйдешь.

Жуков судорожно сглотнул, пытаясь выдавить из себя хоть что-то, что могло бы его спасти.

– Я… я не видел, правда! Она просто… развернулась и пошла куда-то. Мы даже не подумали, что что-то не так! Она же сказала, что домой пришла! Мы только убедились, что никто не выйдет, ну, чтобы ей не помешать… – он забормотал, отчаянно цепляясь за свою версию. – Про другой адрес… нет! Ничего! Клянусь, ничего!

Ершов лишь покачал головой с наигранным разочарованием.

– Ах, Олег, Олег… Ну прямо святая простота. Или, как я уже говорил, клиническая. Чую я, ты сейчас так стараешься «вспомнить», что у тебя мозги через уши лезут. Только толку…

В этот момент телефон Ершова снова зазвонил. Он взглянул на экран, прищурился и нажал на вызов, не отводя глаз от Жукова.

– Что там ещё, Маша? Надеюсь, ты не звонишь мне, чтобы предложить кофе.

В трубке послышался быстрый, деловой голос Маши. Ершов слушал, кивая, а затем на его лице появилась смесь досады и… какой-то кривой усмешки.

– Да вы что, серьёзно? – он растянул слова, насмешливо. – Мои кепки с горошинами вместо мозгов оказались чисты как слеза младенца? Ну надо же. Ты уверена? Дыхание проверила? В смысле, пробила их по всем возможным базам, включая базу на отсутствие интеллекта?

Маша что-то ответила.

– Понял. Значит, тупость – это единственное их преступление. Что ж, спасибо за оперативность. Продолжай копать по периметру Мирной, 15, и выясняй, кто там в этой квартире живёт.

Он отключился и бросил телефон на стол, вновь уставившись на Жукова. На этот раз в его взгляде читалось не презрение, а скорее брезгливость, как на муху, которая навязчиво жужжит.

– Ну что, Олег. Поздравляю. Ты и твой Петька оказались… бесполезными. Как два мешка с картошкой, которые просто стояли на дороге. Маша подтвердила: ты чист. Как асфальт после дождя, по которому проехала свинья, не оставив ни следа. Вы не похитители. Вы просто два… идиота, которыми Катя воспользовалась, чтобы сбросить хвост. Ничего нового вы мне не сказали, ничего не видели, ничего не слышали. Пустота. Глубокая и беспросветная!

Он кивнул в сторону двери.

– Вставай. Свободен. Иди отсюда. Только сначала посидишь полчасика в коридоре, чтобы я убедился, что твои гороховые мозги не придумают вдруг чего-нибудь гениального. И передай своему дружку, Петьке, – пусть радуется, что его умственное развитие спасло ему задницу. В другой раз, когда какая-нибудь девица попросит ее проводить «домой», включи голову. Если, конечно, у тебя там есть чем включать. А не думай, что за красивые глаза тебе что-то обломится. Катись. И помни: если вдруг твой гороховый мозг что-то вспомнит, чего мы не учли, чего я не смог выбить из тебя ни пряником, ни кнутом, жду звонка. Иначе следующая встреча будет уже не такой дружелюбной. Ясно?

Жуков, белый как стена, поднялся на ватных ногах.

– Да… да, ясно… Спасибо… – пробормотал он, спеша к двери.

Ершов проводил его взглядом, затем тяжело вздохнул и потянулся за своей кружкой с остывшим чаем.

– Чертовщина какая-то, – пробормотал он себе под нос. – Словно в воду канула. Но вода-то рано или поздно выплюнет. И тут-то мы её и поймаем. А этих двоих… пусть идут, не отвлекают от реальных проблем.

Глава 2

Ершов раздраженно потирал виски. Реальные проблемы. Вот именно. Обычно его «реальные проблемы» заключались в героической борьбе с дремотой над бесконечными отчетами и мучительным воздержанием от крепкого слова в адрес очередного, поразительно предсказуемого идиота из начальства. И эти проблемы, надо сказать, требовали куда больше умственных усилий, чем его прямые обязанности.

А его рабочие дела? Они не «раскручивались», а просто вываливались на стол готовыми, словно чья-то невидимая рука уже сделала всю работу. Банальщина в чистом виде. Классика жанра, так сказать, для тех, кто и понятия не имеет о «запутанных расследованиях». Муж зарезал жену – мотив очевиден до неприличия, орудие преступления валялось рядом, а подозреваемый уже сидел на кухне, посыпая голову пеплом и готовый подписать что угодно. Сосед обокрал соседа – ну, конечно, не какой-нибудь хитрый вор-рецидивист, а просто подвыпивший Пётр Иванович, который тут же проболтался всем дворовым бабкам. Подростки, решившие, что быть «гангстерами» – это круто – их «преступления» были столь же впечатляющи, как и их интеллект. Кража жевательной резинки и угрозы бутафорским пистолетом? Смешно даже упоминать.

Никаких загадок уровня «для детского сада», скорее, это были задачи, где ответ уже крупными буквами написан на обложке. Он даже не особо заморачивался, чтобы придать этому хоть какое-то значение или видимость «расследования». Просто машинально констатировал факты, собирал неопровержимые улики, которые, казалось, сами просились в руки, выбивал признания, потому что отрицать было бессмысленно – и все, дело закрыто. Вся его работа сводилась к унылой, предсказуемой до мельчайших деталей рутине, где исход был известен с самого начала. Детектив? Скорее, бюрократ-оформитель.

Но это? Катя. Пропавшая Катя. Исчезнувшая по собственному желанию. И не просто так, а с каким-то театральным представлением, с этими двумя гороховыми чучелами в главной роли. Ершов даже почувствовал, как что-то внутри скрипнуло. Это было не просто разочарование в деле, это было… раздражение от собственной неспособности сразу понять. Он, Роман Ершов, тот, кто видел людей насквозь, как рентген, сейчас сидел и тупо таращился в пустоту, пытаясь склеить обрывки бреда в хоть какую-то логичную картину.

– Ну, что за ерундень, – сплюнул он, обращаясь к потолку. – Маша говорит, она просто сбежала, чтобы «сбросить хвост». От кого? От родителей? От школьных задир? Или, может быть, от собственного горя? Брат, значит, погиб. Трагедия, конечно. Слезы, сопли, все дела. Но это не повод устраивать такой цирк! Не повод исчезать, как в фильме, заставляя весь отдел на уши вставать! Что она, думает, так решит свои проблемы? Убежать куда-то, спрятаться? Это же не отменяет того, что брат погиб, идиотина! Это просто добавляет головной боли всем остальным! Или это какой-то протест? Против чего? Против жизни, которая забрала у неё брата?

Ершов резко ударил кулаком по столешнице. От сильного толчка стола кружка с ещё тёплым чаем заметно подскочила, опасно дёрнувшись на краю. Такое поведение было совершенно нехарактерно для него. Ершов обычно отличался хладнокровием и сдержанностью. Мысль о том, что он мог вот так потерять самообладание и раздражаться из-за чьих-то подростковых выходок, казалась ему абсурдной и унизительной. Однако он понимал, что истинная причина его состояния крылась не в Кате, не в её действиях. Источник раздражения был в нём самом, в собственном, необъяснимом и глубоком недоумении, которое он никак не мог разгадать. Только её внезапное исчезновение умудрилось полностью дезориентировать следователя, нарушить привычный порядок мыслей и действий. Это заставило его почувствовать себя настолько некомпетентным, словно он был глупцом, совершенно неспособным справиться с очевидной, казалось бы, ситуацией. Стандартные, прямолинейные проблемы, которые обычно называл «детскими загадками», привык решать с поразительной лёгкостью, они никогда не вызывали у него никаких затруднений. Но вот эта конкретная «детская загадка» – исчезновение Кати – вдруг обернулась для него невероятно сложной и запутанной ситуацией, казавшейся неразрешимой, будто специально придуманной для того, чтобы поставить его в тупик. И это состояние – ощущение беспомощности и замешательства абсолютно его не устраивало. Ему это не нравилось. Совсем не нравилось.

– Чёрт, – прорычал он. – Значит, ты, Катя, решила сыграть в прятки с самим Романом Ершовым? Что ж, милая. Я это расцениваю как личное оскорбление. Ты думаешь, ты самая умная, раз смогла облапошить этих двух болванов? Посмотрим, чьи мозги окажутся гороховыми в конце. Твои, или, как некоторые тут думают, мои. Мирная, 15. Это единственная ниточка, за которую можно ухватиться. И если там окажется очередной тупик, я, клянусь, заставлю эту девицу пройти все круги ада, пока она не расколется. Пусть только появится. Она думает, что брат – это повод? Я ей покажу, что такое настоящий повод для проблем.

Дверь кабинета осторожно скрипнула, и на пороге возник лейтенант Серов Глеб. Он был мужчиной лет тридцати, с сильной, но не громоздкой фигурой. Его форма, хоть и безупречно чистая, сидела на нем свободно, без излишней натянутости; китель мог быть расстегнут, а воротник рубашки – чуть ослаблен, что придавало его облику определенную раскованность. В глазах, чуть прищуренных по внешним уголкам, виднелись тонкие морщинки, выдававшие привычку к улыбкам и внимательному наблюдению. Его появление было неспешным, без суеты, он держался свободно и уверенно. Сама его спокойная манера держаться, без напряженных плеч или резких движений, передавалась окружающим.

– Что, Глеб, прогулки по коридорам надоели? Или пришел понаблюдать, как старик Роман Петрович окончательно сойдет с ума от этой подростковой драмы?

Серов, ничуть не смутившись, вошел и прикрыл за собой дверь. Его манера держаться была настолько непринужденной, что казалось, он пришел на чай, а не на место преступления или к начальнику, который вот-вот взорвется.

– Что вы, Роман Алексе… Петрович! Наоборот, пришел учиться. У настоящего мастера своего дела, как говорится. А насчет сходить с ума… вы, кажется, слишком скромничаете. По-моему, вы сейчас просто на пике мыслительного процесса. Ищете, где та тонкая ниточка, за которую можно потянуть. Я вот тоже думаю, что за ерунда с этой Катей.

Серов подошел к столу и, словно по наитию, отодвинул чашку с чаем подальше от края, прежде чем Ершов успел снова стукнуть. Его глаза блеснули.

– Ерунда, говоришь? – Ершов криво усмехнулся. – Это не ерунда, Глеб. Это чистой воды издевательство. Пропала девочка, весь отдел на ушах, а она, видишь ли, решила поиграть в детективов. С этими чучелами, с этим «сбросить хвост». Да кто она такая, чтобы так умничать? Думает, если брат погиб, ей всё дозволено? Я понимаю, горе. Тяжело. Но это не повод устраивать цирк! Или она считает, что я тут, сидя на диване, должен телепатически угадать её замыслы?

Серов кивнул с видом глубочайшего понимания.

– Вы абсолютно правы, Роман Петрович. Уважения к нашей работе – ноль. И к вам лично, разумеется. Это ведь не просто дело, это уже какой-то вызов. В такой ситуации любой бы потерял самообладание. Но вы… вы же из этого даже что-то полезное извлечете, я уверен. Возможно, хочет показать, какая она особенная. А вы ей покажете, что особенным здесь может быть только ход ваших мыслей.

– Ход мыслей, – фыркнул Ершов, проводя рукой по волосам. – Она меня тут заставляет почувствовать себя… недоучкой. Обычные бандиты, воры, убийцы – все как по нотам. А тут – подросток, которая решила, что она сценарист. И я сижу, как истукан, пытаясь склеить её бредовый спектакль. Улица Мирная 15. Это единственное, что у меня есть. Полагаю, очередной тупик.

Глеб на мгновение задумался, а потом его лицо озарила широкая, обезоруживающая улыбка.

– Тупик? Нет, Роман Петрович. Для кого-то другого, быть может, да. Но не для вас. Для вас это скорее… пролог. Она думает, что запутала следы, но ведь это же элементарно! Чем больше она пытается напустить тумана, тем очевиднее, что за этим что-то скрывается. И это «что-то» вы непременно найдете. Девочка, скорее всего, очень гордится своей задумкой. Она рассчитывает, что её «гениальный план» сломает нам мозг. Но вы же не какой-нибудь там… рядовой опер. Вы Ершов.

Лейтенант Серов говорил так, словно сам верил в каждое слово, а его глаза при этом хитро поблескивали, оценивая реакцию начальника.

– Вот именно, не рядовой опер, – проворчал Ершов, но в его голосе уже не было прежней безнадежности. Слова Серова, пусть и чрезмерно льстивые, легли на нужную почву.

– Эта девочка думает, что мы будем бегать кругами, а она будет наблюдать, как мы пыхтим. А на самом деле, это всего лишь очередной шаг к тому, чтобы вы её… ну, как бы это сказать… сбросили с пьедестала.

Ершов усмехнулся так, будто только что вспомнил очень остроумный анекдот, и, не сдерживая язвительности, бросил:

– Ну что ж, Глеб, раз уж ты пришёл «учиться» – разъясни нам, мастер: как правильно вести себя за чаем, чтобы не запачкать галстук следователями и не спугнуть улики? Может, ещё какие курсы приписать к твоему расписанию – «Этикет для ловеласов»?

Серов не моргнул. Его улыбка только шире расплылась – ровно та, что привыкла рассеивать напряжение и натягивать доверие.

– Вежливость никогда не помешает, Роман Петрович, – сказал он спокойно. – Но гардероб тут ни при чём. Важнее – умение не поддаваться панике и не делать глупостей. А глупости, как правило, делают люди, у которых нет плана.

Ершов фыркнул, пододвинул к себе стопку бумаг и, разглядывая одну из фотографий, заговорил уже с привычной самодурской интонацией:

– План, говоришь? Вот-вот. У нас тут «план» из двух пунктов: 1) искать Катю, 2) объяснить семье, что «сбросить хвост» – это плохая идея в любом возрасте.

Серов кивнул и понизил голос, чтобы только его бархатный баритон был слышен:

– План неплохой, но не до конца продуман. Начнем давить напрямую – она сразу спрячется. Надо сделать так, чтобы сама нас к цели привела.

Ершов приподнял бровь:

– И как ты, кукловод, собираешься вытащить правду из восьмилетней девочки? Пирожками заманим? Или опять чай с уроками?

Серов усмехнулся:

– Пирожки не нужны. Но мы можем дать ей то, чего она жаждет – признание. Не унижение, а внимание к её таланту. Пусть думает, что это она нас ведет, а мы просто тихо ей помогаем. Небольшая похвала, маленькая победа – и она сама покажет, кто за всем этим стоит.

Ершов громко и сухо рассмеялся:

– Ага, мягкий подход. Запомню: мягко – значит победа? Я помню, как мы мягко брали троих на переулке – в итоге получили три разных приговора.

Серов с достоинством поднял голову, и в его голосе зазвучали ироничные нотки:

– Роман Петрович, ваши методы хороши там, где нужна сила и приказы. А тут нужен другой подход – психология. Вы режиссер для толпы, а я – актер второго плана. Мы делаем ваш спектакль реальным. Вы ведете дело, а я создаю нужную атмосферу.

Ершов скривился и хмыкнул.

– Атмосферу, значит? Ладно, давай теперь оставим твою атмосферу и перейдем к делу, Глеб. Что делать будем? Или ты только комплименты раздавать умеешь?

– Как скажете, Роман Петрович. Любой спектакль начинается с хорошего сценария. Исполнение – за мной.

Ершов фыркнул, взял бумаги и, глядя на фото, заговорил привычным командирским тоном.

– Вот именно, сценарий. Исполняй: обзвони всех родственников Кати, хоть до седьмого колена. Выясни всё. И главное – найди её отца. Он сейчас в командировке. Зачем ему прятать дочь? Ему-то что с этого? Звучит как бред, но других вариантов пока нет.

Серов чуть склонил голову.

– Отец – всегда интересный тип, Роман Петрович. Даже самый обычный. Иногда именно там скрывается самое интересное.

Ершов хмыкнул.

– Игра… Да тут полная неразбериха. Маша звонила: по всему району камеры на профилактике. Просто рай для тех, кто не хочет, чтобы его видели. Так что придется действовать вслепую. И спрос с тебя будет строгий, а не как обычно.

Серов даже не дрогнул, его улыбка осталась на месте.

– Тем интереснее, Роман Петрович. Когда нет лишних глаз, актерам приходится играть убедительнее. Будем искать улики. Иногда в тени больше правды, чем на свету. И да, вы правы, спросят с меня только за результат.

Ершов вздохнул.

– Ладно, философ. Результат… Звони, Глеб. Звони всем подряд. И найди этого отца. Если твоя психология не сработает, вернемся к старым методам.

– Погоди, – сказал Ершов, и в его голосе прозвучала насмешка, так раздражавшая Серова. – А может, сначала проверим камеры? Правда ли, что они на профилактике? Посмотрим логи, сверим время – вдруг там есть что-то полезное, а не только твои эти театральные штучки.

Серов нахмурился, быстро собрался с мыслями и ответил спокойно, но уверенно:

– Нет. Сначала отец Кати. Люди ошибаются, врут, придумывают. Технику можно обмануть, а человека можно заставить выдать себя. Искать надо там, где обманщики чувствуют себя в безопасности.

Ершов усмехнулся и начал перечислять термины, будто бросал их в Серова.

– Логи, бэкапы, время, маршруты камер – это не человеческий фактор, а точные цифры. Пока ты будешь говорить о душах и внутреннем мире, данные покажут, кто и когда был в нужном месте, и кто врет про командировки.

Серов отступил на шаг, в глазах вспыхнул гнев.

– Ты опять прячешься за цифрами, как за броней, – выпалил он, голос стал холодным. – Да, логи важны. Но, прежде чем делать выводы, надо понять, что движет человеком. Даже тот, кто отключает камеры, оставляет следы в поведении – желание внимания, страх разоблачения, неумение врать до конца. Ты называешь это человеческим фактором, а я – работой следователя.

Ершов фыркнул.

– Следы в поведении, ну-ну. Пока ты будешь изучать их эмоции, реальные улики уплывут.

– Тогда делай и то, и другое, – ответил Серов театральным голосом, – или перестань учить меня моей работе. Разбираться в людях – это тоже работа.

Наступила тишина. Ершов со своей иронией, Серов с гордым видом – никто не хотел уступать.

– Сначала камеры, – сказал Ершов наконец, уже без прежней насмешки. – Потом допрос. По порядку. И не выдумывай психологию, чтобы отлынивать от основной работы.

Серов посмотрел на него, прищурился и усмехнулся:

– По порядку, – тихо согласился он. – Но, если отец окажется невиновен – вспомни мой совет.

Он подошёл к дверям, отвернулся, чтобы не видеть выражение лица Ершова, собрал пальто и, хлопнув дверью сильнее обычного, бросил через плечо, почти шепотом:

– Язва…

Дверь захлопнулась. В кабинете наступила полная тишина; любые предыдущие звуки или разговоры прекратились. Ершов медленно и напряжённо улыбнулся. Он отчётливо ощущал удовлетворение от того, что его действия спровоцировали заметную реакцию у кого-то другого, и ему удалось нарушить чьё-то эмоциональное равновесие. Затем он отвернулся и вернулся к своей стопке документов. Довольный собой, Ершов быстро собрал папки под мышку и вышел из здания следственного комитета. На улице уже полдень давно уступил место раннему сумраку: небо было низкое и свинцовое, ветви голых деревьев скребли по серому своду, а морозный воздух резал щеки и струился паром изо рта прохожих. Снежная корка под ногами хрустела равномерно, как метроном, и вдалеке тянулся ряд хлипких фонарей, отбрасывавших тусклый янтарный свет на обледенелые стекла витрин – город был так же суров, как и люди в нём. Ветер приносил запах угля и редких кухонь; казалось, даже улицы держали интеллект в оцепенении, готовясь к ночи.