Игра матричного поля – 2. Чип памяти

Со временем острый страх сменился изматывающей, фоновой тревогой, но её посыл не менялся: «Конец близок». И иногда, как это ни странно, разум включался и с холодной ясностью констатировал: «Вот и всё. Больше меня нет».

Это ощущение смерти, дышащей в затылок, – ни что иное, как подсознательное желание реализовать её. Исчезнуть. Ведь мы не можем знать наверняка, что чувствует человек в последний миг. А мой мозг, измученный борьбой, начал предлагать свой, искаженный ответ на эту тайну.

Моя кожа, моё тело, моё лицо – это барьер, мембрана между внутренним и внешним. Всё пережитое, весь опыт, уже прожитый и даже подгруженный в монаду, отражается на том, как я чувствую себя в данную секунду. А самочувствие формирует оценочное суждение: «Как я сейчас выгляжу». И вот уже люди видят меня именно такой – такой, какой я себя ощущаю.

Все кажущиеся внешние несовершенства – это лишь человеческое восприятие самого себя, проецируемое вовне. Восприятие, целиком построенное на фундаменте из личных переживаний, унаследованных программ и внутренних деструкций.

В моей голове компьютер, содержащий в себе все программы и все виды загрузок, связанных с моим воплощением и с процессом проживания в матрице. Мои глаза издают свет и создают материю. Мой позвоночник – это стержень, который содержит в себе установки и прямую связь с матричным полем. Позвоночник отвечает за проводимость информации и переработку энергии.

По задумке мы не можем ходить по земле лишь головой на ходячем позвоночнике, так как помимо восприятий задуманных эволюцией измерений, человек продолжает быть существом имеющий опыт третьего измерения, со всеми его вытекающими.

Для земного пути нужны руки – чтобы прижать к груди собственного ребёнка и в этот миг ощутить, что прикоснулся к своему главному творению. Нужны ноги – чтобы создавать иллюзию движения и через неё осознавать своё место в игре. Нужны органы – чтобы понять, что требует проработки, когда по задумке болит твоё единственное сердце. Нужны волосы – чтобы заплести в них запах булочной, где ты впервые почувствовала лёгкое головокружение от встречи с тем, кто станет частью твоего сюжета.

Каждая деталь имеет свою значимость.

Люди редко задумываются, насколько их тело – это слепок внутреннего состояния, сумма всех запакованных травм, ждущих своего часа в глубинах сознания. Гораздо проще ринуться в спортзал. И ведь получается! Рельефные мышцы, подтянутый живот, ускоренный метаболизм – всё это приходит с упорством.

Но что, если приложить к этому усилие иного рода? Что, если подкрепить физическую трансформацию работой над установками и программами?

Тогда может случиться настоящее чудо – исцеление не только физическое, но и душевное. Случайным образом, в процессе этого двойного усилия, можно наткнуться на ту самую точку сборки, где тело и душа, наконец, примиряются.

Моя полнота, моя сутулая спина, мой рост, мои бёдра, моя грудь – ничто во мне не находило принятия. Я постоянно спрашивала себя, за что мне дана такая генетика, обрекающая на страдание.

Ответ стал очевиден, когда я наконец-то поняла роль всего этого во мне. Каждая «несовершенная» черта, каждая складка и изгиб оказались вовсе не наказанием. Они были необходимы, чтобы прожить именно мой опыт, пройти именно мой урок, ощутить ту самую боль, которая в итоге и указала путь к себе.

Тело никогда не обманывает. В том каким оно есть изначально и как меняется со временем есть глубокий смысл. Чтобы прожить гармоничную жизнь с собой, этот смысл нужно познать.

Программа полноты это не способность проявиться миру. Неспособность громко заявить о себе и своих способностях и хоть ты засидись на диетах, не выйдет избавиться от «прикрытия». Нужно очень захотеть понять и принять своё тело, ведь оно пережило с тобой всё что пережил ты изнутри. Женщине сложно самой влюбиться в свою глубину, и она цепляется за внешность. Быть интересной или интересным самому себе, иметь уважение к своему положению и ко всем исходным данным, в том числе физическим, начало на пути к совершенно другой жизни.

Я живу в регионе, где очень мало высоких людей, средний рост женщины 160—165 см, при моих 174 и любви носить высокую обувь, такая разница весьма ощутима. Идя по улице, я буквально собираю на себе взгляды прохожих. И первой моей реакцией всегда становится поиск отражения в витрине, в окне машины, в стеклянной двери – лишь бы убедиться, что со мной всё в порядке, что я не «не такая», а просто… заметная.

Однажды в столичном ресторане, за вечерним ужином с коллегами, я услышала неожиданный комментарий о своём росте: «Вам бы людей вести – чтобы те, кто позади, точно видели, за кем идут».

Это задело не самой фразой, а её случайностью. Человек просто высказал мысль, что пришла в голову. Но я всегда обращаю внимание на то, что мелькает на периферии и неожиданно распаковывается передо мной.

Я вижу дальше. Вижу больше. Это одновременно и дар, и проклятие. Всё, что проходит через меня, оставляет след. Возможно, в той случайной фразе и заключена часть моего предназначения.

Ведь всем хочется знать, зачем мы здесь, не правда ли?

***

– Я создала свой идеальный мир, который вовсе не идеален. Я такая, какой придумала быть. Каждый элемент – это изначально хорошо продуманная деталь, созданная высшими, но я своими состоянием могу привносить собственные изменения. Чем же я отличаюсь от тех самых Архитекторов?

Куратор ухмыльнулся и продолжил идти по саду. На этот раз сад сильно отличался от привычной для меня картинки. Каждый оттенок был кристально чистым и насыщенным, словно кто-то выкрутил насыщенность мира на максимум. Цвета, которых я никогда не различала в обычной жизни, теперь заполняли пространство, будто сад был написан не красками, а самой сущностью света.

– Смотри, пионы твои…

– Да, вижу.

– Ты всё ещё не чувствуешь их запаха?

Я опустилась на колени перед кустом, уткнулась лицом в тяжёлые бархатные бутоны и зажмурилась. Глубокий вдох – и аромат наконец хлынул в меня: густой, сладковатый, с горьковатой пыльцой на языке.

А когда я открыла глаза, то увидела перед собой не сад, а незнакомые бежевые обои. Я стояла посреди чужой квартиры, и на губах всё ещё витал призрак пионового запаха.

Куратора рядом не было. Я стояла одна в узком коридоре, где старый паркет поскрипывал под ногами. С потолка свисала голая лампочка, светившая так тускло, что я с трудом различала окружение. Сначала я даже не поняла цвет обоев, лишь смутно видя вдоль стены ряд маленьких фотографий природы в деревянных рамках – нечто винтажное.

В конце коридора стоял старый гардеробный шкаф, дверца его была чуть приоткрыта. В щели угадывалось зеркало. Я открыла дверцу шире, чтобы увидеть своё отражение и понять, кем же я стала на этот раз.

И увидела себя – точно такую, какой была в своей основной реальности, в текущем моменте. Учитывая мои последние перемещения по параллелям, где я представала в иных обличьях, эта привычность показалась мне странной и слегка удивило.

Я медленно вошла в комнату. В темноте мерцал экран телевизора, и его синеватый свет выхватывал из мрака высокое мягкое кресло, а в нём – спящую пожилую женщину.

Она смахивала на мою маму, но внутренний голос настойчиво твердил: это не она. Женщина была укрыта плотным вязаным пледом, хотя в комнате стояла духота. Я села на стул напротив, пытаясь разгадать смысл этого перемещения. Во всём её облике было что-то неуловимо, но безоговорочно родное.

Телевизор был единственным источником света. Только в его мерцании я могла разглядеть морщинистое лицо, седые волосы, собранные на макушке потертой чёрной резинкой. Её руки, покрытые тонкой паутиной прожилок, лежали на коленях. Левая мило придерживала очевидно постоянно скатывающийся с плеча плед.

Время шло, и ничего не происходило. Она всё так же спала, а я сидела напротив. Наконец я поднялась, чтобы осмотреть комнату. Подошла к деревянной полке, заставленной свечами, статуэтками и иконами. Среди них лежали молитвы, старательно выведенные синей ручкой на оборванном листе бумаги.

Я взяла в руки маленькую фарфоровую статуэтку ангелочка, но она вдруг выскользнула из пальцев и мягко приземлилась на тёмно-серый ворсистый ковёр. Хозяйка этого дома, слегка пробудившись от мной издаваемого шума, начала просыпаться и левой рукой что придерживала плед, дотронулась до своего виска, тогда я заметила татуировку с буквой S у неё на запястье совсем как у меня.

Она окончательно открыла глаза, потянулась к очкам на придиванном столике, надела их и уставилась на меня с немым вопросом. Но почти сразу её взгляд изменился – в нём появилось узнавание, какое бывает при встрече с кем-то очень давно знакомым.

Я присела перед ней на корточки, вглядываясь в её лицо. И в этой тишине она наконец заговорила:

– Я знала, что ты придёшь. Мне говорили.

– Кто?

– Они.

Прозвучал её голос – и последние сомнения исчезли. Я смотрела на неё, не в силах оторвать взгляд. Это было удивительно и трепетно. Можно было расспросить о чём угодно, но я задала лишь один вопрос:

– Диана, где ваши близкие?

Она медленно приподнялась с кресла, аккуратно сложила плед и перешла на диван. Легко похлопала ладонью по сиденью, приглашая меня сесть рядом. Я подсела.

Она опустила голову.

– Они не хотят меня видеть.

– Кто? Дети?

– Я в последний раз смотрела на них одним глазком… на свадьбе сына. Они не знали, что я приехала. Стояла в фойе зала и… не смогла войти.

Я сидела и слушала её, и меня будто окатили кипятком. Сердце забилось с такой силой, что звон отдался в висках. Она говорила почти шёпотом, словно боялась, что сами слова могут причинить боль, и не всё из сказанного было мне сразу понятно. Но я отчаянно хотела узнать главное: при каких обстоятельствах она потеряла связь с детьми.

– Диана, расскажите мне всё. Я для этого здесь, судя по всему.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать два…

– Значит, в твоей реальности им сейчас…

– Сыну четырнадцать, а дочери одиннадцать. – я твёрдо посмотрела на неё. – Мне нужно, чтобы вы рассказали мне всё. Договорились?

И она начала свою повесть…

Она не стала судиться за них. Наши пути, как двух параллелей, идущих сквозь одни и те же события, разошлись в тот миг, когда отец детей увёз их.

Она рассказывала, и в её голосе слышалась хрипотца – не злобы, а тихой, выстраданной жалости к самой себе. Мне было важно понять: почему она не стала бороться? И я услышала, а вернее, почувствовала чёткий ответ: страх и стыд.

Осуждала ли я её, глядя в её глаза? Скорее, нет. Как можно судить человека за его слабости, особенно когда он и без того измучен страхом и стыдом?

Со временем эта слабость переросла в нечто иное – в чувство вины. Не простое, а кромешное, уничтожающее. То, что медленно и неумолимо убивало её все эти долгие годы.

Мы говорили долго. И с каждой моей фразой, с каждым кивком, подтверждавшим, что я её понимаю, её голос креп. Тихий, робкий шёпот постепенно набирал силу, наполнялся уверенностью, которую она, казалось, давно в себе похоронила.

Я рассказала ей свою историю – о борьбе, выборе и той реальности, что родилась из сопротивления. Она слушала, затаив дыхание, словно наблюдала за тем, как её собственная жизнь могла бы сложиться, если бы хватило духа не поддаться давлению со всех сторон. В её глазах читалось не сожаление, а горькое, чистое удивление перед нереализованной возможностью.

– За свои семьдесят четыре года я никогда не говорила с людьми так, как с тобой. Но даже ты нереальна.

– Я и сама уже не понимаю, кто из нас более нереален, – тихо ответила я. – Но что-то подсказывает, что сейчас мы нужны друг другу. Так ли важны сейчас детали нашей встречи.

– Нет семьи. Нет никого. Я не впустила в свою жизнь ни единой души, так и осталась наедине со своими переживаниями. Мне даже непонятно, почему меня до сих пор не забрали. Это было бы… освобождением.

– Значит, пока не время. – Я сделала паузу, зная, что ответ уже предрешён. – А как же ваши близкие? Брат, сестра… Их, скорее всего, тоже уже нет…

– У меня есть кое-что, покажу…

Диана поднялась с дивана и я увидела жутко сгорбленную спину, женщину, которая еле передвигалась по собственной квартире, раздираемая приступами кашля, граничащего с удушьем. Её массивные плечи скрывал потертый темный жакет, от которого пахло дешевым порошком.

В доме было неопрятно – не из-за беспорядка, а из-за ощущения, которое он излучал. Это была не грязь, а отсутствие уюта, будто сама жизнь здесь выцвела. И всё же в этом пространстве только она одна казалась мне по-настоящему живой – доброй и бесконечно несчастной одновременно.

Я подумала: будь она чуть смелее, в этой же квартире, но светлой и наполненной жизнью, могли бы бегать внуки, а может, и правнуки. Они обнимали бы её за шею, а их руки бережно касались бы её старых, уставших плеч.

Наконец она медленно вернулась в комнату и начала показывать мне фотографии со своими родными. Все были такими уж очень взрослыми, милыми, что вызвало во мне невероятное количество нежности, но ни на одном снимке не было детей.

Когда пришло это осознание, внутри всё сжалось в тугой, болезненный комок. В какой-то момент я не смогла больше смотреть на эти карточки и подняла взгляд на неё. Она уловила это и прошептала так тихо, что слова едва долетели:

– Ты меня ненавидишь?

– Я не могу вас ненавидеть, – так же тихо ответила я, глядя в её глаза. – Ведь вы – это я.

Она схватила меня за руку, и её пальцы сжались с неожиданной силой.

– Нет. Мы разные. Ты – молодая. Смелая. Ты всё преодолела.

– Ещё не всё, – покачала я головой. – Дети растут, и с каждым разом мне приходится всё больше доказывать им свою любовь. Кажется, это навсегда. Я боюсь, что моих поступков окажется мало, и они так и останутся с осуждением в сердце за всё, что мы пережили.

Она внимательно посмотрела на меня, и в её глазах светилось странное спокойствие.

– Не тревожься. Ты уже изменила ход истории.

И, говоря это, она медленно провела тёплой ладонью по моим волосам, а затем коснулась век, словно пытаясь запомнить очертания себя – прежней. Я не сдержалась и крепко обняла её. Так, как обнимала бы собственную мать. А она в ответ прижала меня к себе так, словно наконец-то смогла обнять своих детей. Это было слышно по биению сердца – глухому, неторопливому, полному той самой любви, которой ей не хватало всю жизнь.

Я закрыла глаза. В следующее мгновение воздух стал прохладным и наполнился запахом цветов. Послышались шаги – это был Куратор. В тот миг, когда он переступил порог, я почувствовала, как Диана испустила последнее дыхание. Её тело обмякло у меня на руках. Я хотела уложить её на диван, но она растворилась, превратившись в россыпь бархатных пионовых лепестков. Они усыпали мои ладони, как тёплые, безмолвные слезы.

Я опустила голову на свои ладони, уткнувшись в бархатную кучу. Я оплакивала себя в неудачной параллельной реальности. Это было поражение в борьбе с самой собой, которое пережила эта женщина и её логичный конец в принятии своей беспомощности и в осознании, что где-то там всё свершилось может быть и не идеальным образом, но более гуманно, чем могло бы быть. В конце концов она ушла с осознанием что её параллель сделала больше, чем она, не побоявшись пойти сквозь свои страхи.

Я успокоилась. Подняла голову, уставившись в потолок, где под слоем пыли тускло поблескивала старинная люстра. Не оборачиваясь к Куратору, я произнесла:

– Она была ключевой фигурой в своей параллели. Куда она ушла? И что теперь с этой веткой?

– Этой параллели больше не существует, – прозвучал его спокойный голос. – Но общее число веток не изменилось.

– Как это понять?

– Ты зачищаешь неудачные попытки игры, находясь на основной ветке реальности пишешь новый сценарий. Этот опыт теперь в монаде. Там ему и место. Твой дух бессмертен. Она и сотне других есть и нет одновременно, но только тебе решать, как играть так, чтобы во всех ветках был почерк осознанно играющего. Эта параллель появилась тогда, когда случился потенциальный выбор.

– Но у меня внутри не было дилеммы. Я точно понимала, что пойду на всё ради детей. Да, я может не совсем понимала как, но точно знала, что начну этот путь и приду к логическому результату. А она…

Она была другой.

Каждое движение – и что важнее, каждая мысль о движении – меняет реальность. Мысли о собственной неуверенности, ядовитые всплески ненависти, обидные слова, которые, как нам кажется, должны долететь до обидчика, – всё это не рассеивается в пустоте. Всё это формирует ландшафт вашей реальности.

И каждый раз, сталкиваясь с новыми неприятностями, мы лишь в недоумении пожимаем плечами: «Почему именно со мной?»

Ответ прост и неизменен: что посеешь – то и пожнёшь. Вы пожинаете не судьбу, не случай. Вы пожинаете самих себя – свои собственные, когда-то запущенные в мир, мысли и намерения.

Семидесяти четырехлетняя Диана не нашла в себе сил бороться – ни за детей, ни за себя. Она так и не признала себя ключевой фигурой собственной реальности. В итоге она получила сполна то, чего больше всего боялась и что втайне возжелала: полное одиночество, усугубленное дрянными мыслями о скорой смерти и гнетущим чувством собственной никчемности. Желание жить покинуло её. И уже неважно, в какой именно миг это случилось.

Её взгляд врезался в мою память. Её объятие – словно последняя попытка донести: «Ты – это всё. Все твои переживания, твои светлые и тёмные стороны, люди, что прошли через тебя, события, что сформировали тебя, и, самое главное, твоё тело». Мы – в игре. И если не будет серьёзного, ответственного игрока, не будет и качественного бытия. Страх и вина разрушают нас. Они превращают в рабов обстоятельств, в незаметное существо без воли и позиции – в картинку, что бесследно слилась с матрицей.

И обычно, если ты бесхарактерен, матрица сама провоцирует события, чтобы вытолкнуть тебя из этой спячки. То, что люди называют проблемами… и болезнями. Порой – самыми страшными.

***

Я пришла на приём к пульмонологу с проблемами дыхания, которые начались после последнего суда по детях. Казалось, самое сложное позади, но на самом деле всё только начиналось. Хотя исполнительный лист должен был вступить в силу, а приставы – обеспечить выполнение решения, вторая сторона изо всех сил затягивала процесс.

Когда я спустя долгое время встретила детей в коридоре психологического центра, меня накрыла безумная эйфория, смешанная с трепетом. Но дети не просто были в недоумении – они откровенно не радовались моему присутствию, и этому, увы, были причины.

Это породило во мне глухую тревогу, что они могут отвергнуть меня навсегда. Я постоянно думала, не травмирую ли их своей настойчивостью, пытаясь вернуть их в свою жизнь после четырёх лет разлуки. Я относилась к ним как к чему-то невероятно хрупкому, что может в одно мгновение разбиться на тысячи осколков, которые уже не собрать.

Пульмонолог оказался юморным дядечкой лет шестидесяти, лысоватым, в интеллигентных квадратных очках. В полупрозрачных карманах его медицинского халата виднелись конфеты. Чтобы отвлечься от предстоящих манипуляций, я пыталась разглядеть, что это за сокровища у него припрятаны – не то «барбариски», не то «рачки». Ясно было одно: обёртки отливали красным.

Я много раз видела в фильмах, как врачи в перерывах рассасывают леденцы. Возможно, поэтому мне и в голову не пришло, что в кармане могут быть, скажем, шоколадные конфеты.

Я изо всех сил пыталась отогнать от себя мысли о собственной неполноценности. До этого момента я последний раз была у врача очень давно, и меня томила тревога: а вдруг со мной и вправду что-то серьёзное? Столько пережитых эмоций – казалось немыслимым, чтобы они прошли бесследно для тела. И вот эта любимая фраза моей мамы: «Все болезни от нервов» – неумолчно звенела в моей голове. Болеть я себе никак не могла позволить. Впереди был большой путь, и любые непредвиденные обстоятельства могли безнадёжно испортить все мои планы.

– Как давно вас беспокоит дыхание? – спросил врач, не глядя на меня.

– Уже где-то полгода.

– В каких ситуациях появляется ощущение удушья? – Он засунул одну руку в тот самый карман с конфетами, а в другой держал мои результаты обследования от аллерголога. – Вы раньше страдали от аллергии?

Я попыталась вспомнить что-то подобное из прошлого, но в памяти всплыл лишь один случай: в детстве я съела за раз две банки сгущёнки. Тогда я вся покрылась красными пятнами, и сестра водила меня по врачам. Выслушав эту историю, любитель конфет в белом халате ухмыльнулся:

– Ну что ж, детский организм – система нестабильная. Хотя, знаете, даже у взрослого две банки сгущёнки могут спровоцировать тяжёлый диатез.

– У меня, пожалуй, аллергия на события в моей жизни, – не унималась я.

– Да? – Он развернулся ко мне на стуле, снял очки, будто готовясь услышать увлекательную историю. – Вас кто-то обижает? Или случилась трагедия? Кстати, в отчёте тут написано, что вы испытываете панические атаки. Скажите, как часто это происходит?

– В последнее время всё чаще.

– Вы не хотите сходить к психологу?

– Боюсь, мой психолог после моих рассказов сам поторопится к своему психологу, – с ухмылкой ответила я.

– Хм… Что ж, чувство юмора у вас есть, а это уже многое решает. – Он надел очки, подписал бумаги и протянул их мне. – Что бы ни произошло, вы со всем справитесь. Панические атаки – это результат перенапряжения, но последствия могут быть неутешительными. Полагаю, вы не хотите всю жизнь сидеть на таблетках и ингаляторах? Хотя какое-то время придётся и этим полечиться. Будем наблюдать. Удачи вам. Ааа, стойте! – Он достал из кармана «барбариску» и так же протянул её мне. – Рассасывайте такие конфеты медленно, когда станет нелегко. Это работает.

Я отдавала себе отчёт: справиться с этим состоянием должна была только я. Ни таблетки, ни какая-либо терапия не могли спасти меня целиком – все мои симптомы были чистой психосоматикой. Потерянное спокойствие и бесконечный поток событий, сменявших друг друга без передышки, не оставляли мне ни секунды, чтобы перевести дух и прийти в себя.

Кроме того, я не могла переключиться. В голове безостановочно крутилось одно и то же: одни и те же лица, одни и те же слова, одни и те же проблемы и задачи. И, возможно, лишь приступы паники на мгновение возвращали меня к самой себе.

Мне до сих пор не вполне понятно, как можно было существовать в таком режиме несколько лет подряд. Но всё это время я оставалась верна своим принципам и отчаянному желанию поскорее пройти через весь этот ад.

Глава 3. Осознанность

«Ибо тайна человека бытия не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твёрдого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорее истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его всё были хлебы.»

– Ф. М. Достоевский «Братья Карамазовы» (Старец Зосима)

Я сидела в коридоре психологического центра, ожидая нашей с детьми второй встречи. Перед сеансом специалист передала мне их рисунки. Я перебирала листы и вдруг осознала: на каждом из них были только они двое – мой сын и моя дочь. Они рисовали себя вместе: иногда вдвоём, иногда по отдельности, но всегда – только вдвоем. Больше никого.

Эти яркие, по-детски неуверенные карандашные штрихи были словно немые письма, адресованные мне. Если бы у них был голос, они прокричали бы одно: «Мы вместе, и мы держимся».

Именно этой мыслью я и жила в минуты самого горького отчаяния: они есть у друг друга. Эту связь – эту опору – никто и никогда не сможет у них отнять. Они поддерживают, разговаривают и успокаивают друг друга, когда в их мире случается что-то обидное и неприятное.

Бывшего мужа в кабинет не пустили. Психолог сначала поговорила с детьми, а потом пригласила меня. Я медленно вошла, сжимая в руках пальто. Почему-то я была уверена, что специалист останется с нами, чтобы контролировать процесс, но она вышла. И, проходя мимо, тихо бросила мне на ухо: «Сейчас не время быть трепетной ланью. Пора брать всё в свои руки. Ваша замедленность может быть воспринята ими как слабость, а дети не идут за слабым родителем. Вам всё понятно?»