Дачный сюжет. Роман

О шикарной жизни подумал Лёня. О миллионном капитале. О журналисте Зорине, который показал ему, девятилетнему мальчику, по советскому телевидению замечательные лица американских мультимиллионеров.

Митя о психологических глубинах, сокрытых в семье Галкиных, не задумывался. У него не было мастерской, потому что мастерские давали в их городе только членам союза художников, где он пока не состоял. Бабушка, бедная его многострадальная бабушка, терпела все запахи и все неудобства.

Инесса недолгое время звонила ему и интересовалась, как у него с Риткой, но осторожничала и ситуацию не заостряла.

Ритке нравилось приезжать в дом к Мите без него и часами говорить о внуке с Юлией Николаевной. Иногда они открывали дверь его комнаты и на цыпочках, чтобы не дай-то бог чего-нибудь не отодвинуть, не пролить, не испортить, обходили её, с благоговением рассматривая его работы.

– Какая вы счастливая, Юлия Николаевна, – с любовной завистью шептала Рита. Старуха кивала головой, и слезы стояли в её серых светлых глазах.

* * *

Между прочим, Наталья любила кошек. Она работала в поликлинике участковым терапевтом и даже там, несмотря на ворчанье санитарок-уборщиц, пригрела рыженького котёнка.

Сергей тоже кошек любил, но считал, что на даче они ни к чему: и так баб вокруг хватает. Они даже ругнулись, когда Митя приволок пушистый клубочек и представил: Тяпа.

– Ты будешь кормить, да?! – возмутился Сергей.

– А что? – будто не понял Митя.

– Уноси туда, откуда принёс!

– Ну, Серёга, – возразила Наташа немного плаксиво, – пусть останется, пусть!

Но то было позавчера, а сегодня с котёнком возился Кирилл. Он лежал на резиновом матрасе, желтеющем меж травяных волн, а перед ним на блёклой фанере, точно на песчаном берегу, темнел нестроевой узор пластмассовых солдатиков; он туманно и равнодушно, как потерявший интерес к боям и парадам адмирал, поглядывал на них, а сам ласково и лениво теребил рыженького котёнка.

Он мельком отметил, что отец опять пьян. Тот вернулся с пляжа мокрый и раздражённый, рявкнул на сына, грохнул слегка помятым ковшом по металлическому баку, стоящему в углу на веранде, и хлобыстнул дверью так, что котёнок под кирилловой ладонью вздрогнул и сжался, как пугливое детское сердечко. Но Кирилл даже не повернул головы. Отец – это неуправляемая часть действительности, совершенно бесполезно возражать, выяснять, в чём дело и в чём он, Кирилл, собственно провинился, нужно лишь принимать, не замечать и по возможности самому проскальзывать мимо отца в шапке-невидимке. Шапка-невидимка – это здорово, честное слово!

Самым мировым из семьи Ярославцевых Кирилл считал Митю. Правда, у деда где-то далеко гремел настоящий фронт, на который он ушел старшеклассником, и тускло белели пятна тундры, а у Наташи были такие симпатичные веснушки (Кирилл вполне трезво разглядывал свою порывистую молодую тётку), зато Митя просто был совсем не такой, как все. Он влёк, как терра инкогнита. Не переступая границ, наблюдая за взрослыми исподтишка, как за представителями иной цивилизации, Кирилл догадывался, что и Митю что-то отделяет от тех, остальных взрослых, как таинственный остров от привычного материка, и получалось, что это что-то, отделяющее Митю от остальных, можно было назвать водой. Но всё равно, какое зоне различия имя не дай – яснее не становилось. Возможно, Митя ещё не взрослый, нет, не так, Митя – не настоящий взрослый, ведь настоящие взрослые не рисуют, рисуют только дети. А всякие там родители и подобные им двуногие занимаются заурядными делами: зарабатывают деньги, ходят в гости друг к другу, там напиваются, песни орут или анекдоты травят, а наутро они ругают весь белый свет, особенно правительство и начальство; иногда взрослые рожают детей – это уж вообще последнее дело, умному в голову не придёт.

Нет, Кирилл не желал вырастать. Скучно.

Скажи, Мить, чего больше всего я хочу? Ты? Не догадаешься. Думаю, мой юный умный Кролик, ты больше всего мечтаешь о путешествиях, тебе бы такой небольшой космоходик и прошвырнуться по Вселенной, нет ли там какого космического Эльдорадо? А? Верно? И почему ты скрыл от почтенных родителей, что тебя вызывали к директору за то, что ты увёл почти весь класс…

– Не весь!

…с английского языка!?

– Знаешь, эти противные отличники… Одни тупые амбиции!

– Я тоже, кстати, всегда недолюбливал отличников.

– Но откуда ты в с ё знаешь?

– О! Не задавай, как говорят в народе, лишних вопросов.

– Если бы у тебя, Митя, была борода вон оттуда вот сюда и оттуда перетуда и обратно вот сюда, ты походил бы на колдуна!

Хм. Гм.

Котёнок робко царапался. На Кирилла свалилась сухая шишка: ага, наверное, белка! Он посмотрел вверх: точно, серо-рыжая. Бела, бела! А вдруг белка – это совсем не белка, а дух огня? Ой, как же, как же, слово забыл. Дух лесного огня. Нет. Нет. Будто дух огня спит, а белки его сторожат. Сторожат его сон. Ага. Как же… как же… всё-таки есть такое слово… Митя бы сейчас сказал: и ещё есть такая болезнь – склероз!

Котёнок наконец выбрался изпод его локтя и, отряхнувшись, побежал по траве…

***

(В один прекрасный день Ритка поняла, что она хочет безумно – да, она, наверное, безумна! – родить от Мити сына.)

***

…И этот летний день окончился. И подошел к концу летний вечер. И наступила летняя ночь.

Уснул, утомленный преферансом, Антон Андреевич, заблокировав каналы связи берушами, приобретенными в аптеке номер семь неподалеку от кинотеатра «Космос». Где-то шарахался Сергей, выискивая очередную симпатюлечку. Лимпопо, Лимпопо, жох! С книжкой в постели лежала Наталья, стараясь не шевелиться: ее обгоревшие плечики были щедро намазаны сметаной. Читала она «Тайну белого пятна» – детскую книженцию, обнаруженную среди пустых бутылок в шкафу на веранде. Кириллу снилось, что бродит он по зеленому лугу с большим желтым сачком, а у него и сачка такого никогда не было, если только давным-давно, в некотором царстве, некотором государстве забытого детства, и никого, никого вокруг, а луг уже такой зеленый, что уже будто и синий, и вдруг Кирилл чувствует, что оторвались его ступни от земли, повисли в воздухе, а тело его стало таким легким, просто удивительно, как ему хорошо…

Спал и Митя, левая рука его застывшим лунным потоком спадала к алебастровым узорам потертого коврика, растекшегося возле кровати, а правую руку Митя во сне как-то так странно изогнул, что если не приглядеться, ее вывернутая ладонь казалась тоже левой, и она серебристо светилась на бледно-синих холмах простыни.

И вот Серега, волоча толстенькую рыбешку в свою комнату, на миг застыл, как рыболовный крючок, возле постели брата. Эге! И вспомнил, что в детстве Дмитрий был неловок. Напрасно широкоплечая спортсменка, племянница Юлии Николаевны, пыталась обучить его изысканной акробатической композиции – педагогические усилия тётки были слишком грубы, материал оказался слишком хрупок – и порадовать старуху ещё одной сверкающей гранью дарований внучка не удалось. Правда, вскоре Митя научился уверенно играть в шахматы, шашки и поддавки. Широкоплечая тётка умела только побеждать и, обставляя порой племянника на шахматной доске, регулярно проигрывала ему в поддавки. Не тогда ли зародилась в нем странная тяга к игре с подтекстом – игре, в которой блестящий проигрыш оборачивается тайным выигрышем, а к настоящей победе – победе ищущего духа – приводит цепь мнимых поражений!

По моим детским рисункам, как-то с полуулыбкой сказал Митя в разговоре с Натальей, можно угадать мою судьбу: автомобили, пароходы, самолеты – это постоянное движение. Ну, ты же все-таки мальчик, заметила она трезво. А вот мост – смотри, как часто, – опять мост (он перелистнул страницу альбома) – это переход от одного периода жизни к другому, ты же знаешь – многие не прошли, а под мостом – бездна, и Лермонтов не прошел. Она вскинула брови. Он – фантазер, Митька, честное слово.

– По мостику любви перебежать. – Он вздохнул. – Нет движения – нет жизни. Смотри, какие мрачные сюжеты там, где нет машин: «Смерть Вовы», «Болезнь».

– А здорово нарисовано! Она даже в ладоши хлопнула. – Здорово. Это ведь твоя мама?

– Она.

– Странно – сходства прямого нет – а я сразу догадалась. Почему у нее хвостики, а не взрослая прическа?

– Она маленькая. Всегда была точно ребенок. Впрочем, не знаю. Я ведь ее не помню. А нарисовал по воображению.

– Фонари сквозь нее…

Да, он кивнул – и она сквозь них

Сквозь машины, дома и деревья светом просквозила его бедная, бедная юная мать, всё выше поднималась она, вот уже по облачным холмам, по белым холмам холодных облаков, плавные вершины которых оранжевы от заходящего солнца, от её ускользающего в небеса детского света, от солнца юности её золотой, туда, туда, в страну воли, где никого, где медленно кружатся сферы, а музыка нескончаема, как взгляд первой любви… Он так и назвал одну свою работу: «Туда, туда, в страну воли».

Наталья едва заснула, да будто кто-то потряс ее за плечо – больно! Она открыла глаза. Ныла обгоревшая кожа – наверное, простыней задела, уснув. За тонкой стенкой хрипловатый женский смех. Собака Сергей, не один вернулся. Мотыльки шуршали в углах, где давно клоками свисали старые обои.

Послезавтра. А пока – пусть хохочет случайная жизнь. И в душе такие крошечные сумрачные облачка, что лишь самый опытный синоптик по ним смог бы предсказать затяжное ненастье.

* * *

Серафима отнюдь не мечтала узаконить собственные близкие отношения с Антон Андрееичем. И Мура был против. Правда, он уважал Сергея за ответственное место под солнцем, которое везуну удалось урвать, и Наталью кой-как воспринимал: смазливенькая и одевается стильно, и хорошо, что ни одного парня у нее никогда не было, это матушка выведала у Антона Андреевича, выходит, сказала, Наталья – девица, в наши бы времена сказали – старая дева. Опять же – врачиха, всем нужна, врачам кто, что может, тащит. Но папаша и младший сынок – люди совершенно не деловые. Бросовый товар. Какой толковый мужик в наше-то время станет мазать бумагу? Живописец, твою мать. Хоть бы рестораны оформлял и магазины – и то был бы от него прок. Дурак, в общем. Нет, Мура тоже попробовал интеллектуальную жизнь – пусть другие с голоду дохнут. А у Муры был талант – да, да! – его интригами выжили, он – жертва застойного периода!

Мура отхлебнул и закашлялся. А теперь я – царь.

Он попивал свое пивко и рассуждал. Ты, мать, просто не представляешь, кто туда ко мне на поклон приходит! На черных лимузинах подъезжают! Хочу – одарю, хочу – подсолёный кукиш покажу. На днях сотрудник Сергея наведался.

– Сейчас бы ты, Мурочка, докторскую уже написал!

– Да на кой она мне?! Чтобы задницы академиков лизать?! Я теперь сам себе хозяин. И сыт, и у тебя все есть, еще и своего сутенёра кормишь…

– Загубили талант, – вздыхает Серафима несколько притворно.

– И в моём деле талант нужен.

– Верно, Мурочка, верно.

– Ты не представляешь, как морда у Феоктистова вытянулась, когда я ему признался, что мое любимое произведение все-таки «Мастер и Маргарита»! – Мура тоненько захихикал. Вообще-то он обожал с детства Юлиана Семенова, оттого старший сын Антона Андреевича представлялся ему этаким Вихрем из старого фильма или даже самим Штирлицем мирного времени, внушая наравне с уважением еще и завистливое восхищение.

– Ну, старик, как там у вас, ё-мое, есть профессиональные тайны?

– Ты, парень, сам все понимаешь. Раскрыли тут одно дельце, взяли резидента. Вот истечёт срок – десять лет – можно будет и рассказать. Сложная была работенка. Да, всё-таки раскрыли!

Главное – значительная интонация. Дай им фактик, ну два от силы, остальное – присочини, будут кормить, поить, на руках носить.

– Пей, пей пивко, Серега, – сладко потчевал Мура, – так ты говоришь – сложное дело? С гостайной связанное?

– Вот уйду на свободу, сяду и напишу воспоминания. Много есть чего порассказать.

– Везёт тебе, – шмыгал носом Мура, – один мой одноклассник тоже работать у вас хотел, зрение подкачало, не взяли.

– Я же бывший спортсмен.

– У тебя первый? Или ты был кандидат в мастера?

– Эге!

– Слушай, а правду говорят, у вас там такие таблетки есть – трахнулся, выпил, и чем бы баба не болела, ты не заразишься. Если есть – достань, а?

– Там всё по счету.

– А тебе давали? Да?

***

Подружку, которую притащил и чей смех услыхала Наталья, Сергей накормил бутербродами.

– Ты чего так громко хохочешь, сумасшедшая? – спросил, моргая полусонно. Выпил он предостаточно.

– А чего, граф, нельзя?

Он глянул на нее ошалело: откуда бы ей знать его школьное прозвище. Но уже хотелось спать, спать. Или – еще выпить. Пожалуй, надо дерябнуть. После тридцать четвертой рюмки трезвеешь. Шутка. Он на полусогнутых вылез на веранду, открыл шкаф, скрипнула дверца. Бесшумно из-под шкафа выкатился котёнок. Перевернулся на другой бок спящий Кирилл. Чего только сын мой не лицезреет. Так вдруг подумалось. Но чего только не довелось увидеть ему самому! Отец был женат не три раза, если вообще считать Серафиму, как-то сказал он Митьке, а тридцать три. Кстати, на тридцать четвертой рюмке… Или опосля ея? И вообще – считать ли Серафиму? И я заставал отца так, что лучше не вспоминать. Правда, потом и он меня случайно подлавливал. Даже ему было неловко. Как-то с такой застукал – жуть! Патологоанатом. Любила всем этим заниматься в резиновых перчатках. Баба была явно не для моих слабых нервов. Ей бы каменотеса или мясника. Только ты у нас, Митька, херувимчиком прикидываешься, а вон какие чёрные круги под глазами. С чего бы, а? Скажи, скажи, не стесняйся!

Эге! А бутылки нет. Он вернулся в комнату. Вот, пьян, а стулья все на своих местах, как солдаты. Ать-два. Не хочу я ничего, в том смысле что напился, давай-ка лучше… Она обвила его руками, шепнула, что стоит пойти на террасу, здесь душно.

Где это я ее выкопал, такую славненькую? Он подумал вслух, и она рассмеялась. Ать-два. Ать-два. Споткнулась о табуретку. Шшш! Разбудишь сына. А таким, как ты, нельзя иметь сыновей. Всё смеешься? Смотри у меня.

На террасе она задрожала, обними скорее, зашептала, обними же. Тепленькая такая, ну, как ребенок, ночные путанки, они такие мяконькие; она приникла к нему, он сел на старый стул, не выпуская из цепких пальцев ее кругленького локотка, она – к нему на колени, вскинула торопливо юбчонку, а под ней ничего! Купальник был мокрый, сняла, горячо шепнула ему в ухо. О, здорово, а ты ловкая, подруженька. Ну? Полувопросительно, полувластно, с хриплым смешком. Эге. Она впилась в его острые кривые зубы. Пушистенькая хищница ночи. Оторвалась. Ну и где? Он у меня, кстати, не так плох…

О… Черт! Носит же Наталью по ночам!

Наталья ойкнула, заметалась: то ли обратно идти в дом, то ли по тропинке туда, куда и направлялась?

А пусть смотрит! Лунный свет воровато нырнул в тёмный омуток, окружённый прохладным незагорелым атласом. И, ткнув ему в шею горячей босою ступней, она быстро закинула ногу ему за спину. Скалолазочка, чёрт ее дери. Он убрал руку. Ну?! Хрипло. Чего он у тебя там?! Взвизгнула вдруг, точно гарпия…

– Сядь нормально, – осердился он, – это моя сеструха.

Наталья, ежась – холодные капли первой еще ночной росы слетали на неё с кустов, – пробежала по тропинке обратно. Она ничего не сказала, и Сергей промолчал. Притихла и опустившая смуглую ногу ночная девица… Крупные, крупные звезды над крышами дачных домов и дальний одинокий лай бессонного пса.

Ничего не получилось. Он проводил подружку до её хибарки – она гостила у знакомых – чмокнул в щеку: не сердись, малышка. Она повернулась к нему, сверкнула злыми пустыми глазами, выдохнула: не сестра была, не ври!

Он подождал. Калитка, впуская её, ржаво пискнула и замолкла. Потом присвистнула дверь домишки. И хлопнула напоследок.

Не унывай, парень, сказал он сам себе, нам всем в привычку рисковать! Умейте проигрывать, граф! И вспомнил: он сам рассказал ей – когда, оторвав её от вялой, ленивой подруги, вел между домов – анекдот про утонченного графа, с надеждой вопрошающего после первой брачной ночи: «Графиня, я надеюсь, вы беременны?» – «Ах, боже мой, граф, – пугается она, – но я слышала, что не всегда так получается с первого раза». «Боже мой! – восклицает граф горестно. – Неужели мне еще раз придется повторять сии гнусные телодвижения?!»

Он захохотал и сутуло, быстро, мелкими шажками побежал к дачке. Утром он вспомнил, что «Под пеньком» должно явно что-то оставаться, заторопился, смотался туда, выпил рюмашку, выпил другую, и, вернувшись за Кириллом, уже вместе с ним, поскакал, как серенький козлик – за грибами.

Он срезал влажные грибы и скрипуче орал: «Вот как, вот как, тру-ля-ля-ля!»

Вот как, вот как, тру-ля-ля-ля.

* * *

А Ритка заметила: после каждой её измены заболевает Кристинка. Странная картина: температурная свечка до тридцати девяти и выше! Кристинка металась сначала, потом затихала, глазки её глядели почти бессмысленно; всегда такая живая, подвижная прямо, как ртуть, сейчас она лежала покорно, тихо, точно вот-вот душа её нежная покинет маленькое ослабшее тельце. Господи, только бы она не умерла! – молила Ритка. Всю ночь просиживала она над ребенком, девочку часто рвало, она меняла ей простынки, приносила в чашечке водички, чуть ли не выла над родной постелькой.

Всю ночь она курила, выходила на балкон, всю ночь заваривала и пила кофе. К утру девочка засыпала, а к обеду следующего дня уже бегала, смеющаяся, резвая, шаловливая – будто ничего такого страшного и не было совсем. Не болела она, не мучилась бедная, изможденная мать, валившаяся с ног от недосыпа.

– Я в тебя вкладываю своё здоровье! – выговаривала ей Ритка сурово. – Ты съедаешь меня, съедаешь!

Девочка не понимала.

Митя сделал с ребенка несколько набросков. Ритке не понравилось.

– Нарисуй Кристинку в платье, которое Леня купил, финское платьице такое, мы еще гуляли, помнишь, в парк аттракционов её водили в нём? Зачем ты её рисуешь в майке?

– В майке нужно рисовать Майку, – пробормотал он, прощая непонимание.

– Какую еще Майку?

Видимо, он уже привязался к ней, даже порой скучал, если она не звонила дня два: Рита же нарочно порой не звонила – боялась надоесть. Юлия Николаевна ей по секрету сказала: «Бойся только, девочка, его пресыщения. Он нуждается в новом. Ты должна всегда быть разной».

И она старалась. Пыталась и ревность вызвать – не получилось. Все её настырные намеки на какого-то черноглазого и чернобородого он просто пропустил мимо ушей. Между прочим, через некоторое время вспомнил и пожалел: надо было подыграть. Пусть бы смешная обрадовалась, что он ревнует. Митя не любил разбивать иллюзии, а маленькая Ритка так сильно в иллюзиях нуждалась.

– И не думай, дорогая моя девочка, его женить. Твой Леня – муж, семьянин, он для тебя – опора, стена, а Митя – только художник. Ему самому нужна опора, его нужно терпеть, о нём нужно заботиться. А у тебя Кристина…

– Что вы, Юлия Николаевна, я все понимаю. Но Митю я люблю.

– А его, Митю, и нельзя не любить.

Они рассматривали семейный альбом: вот Мите годик, его держит на руках Анечка, нет, нет, он не похож на мать, а жаль, да, пожалуй, только мягким взором, мягким взором? Ты, девочка моя, не идеализируй, в с я к и й он, порой так поглядит – волк, помню, в годы послевоенные, может, сразу в сорок шестом, зашла я как-то в зоопарк, наверное, с годовалой Анечкой, а может и для газеты, что-то нужно было написать, я рано начала там работать, подошла к клетке с волком, тот сидел, вытянувшись, смотрел вдаль, в степь свою, наверное, любимую, далекую, меня он и не заметил, своими светлыми прозрачными глазами туда, туда глядел, меня мороз по коже продрал – сквозь меня смотрел.

Не считай уж Митю таким ангелом, хотя чист, честен, по-ангельски честен… Да, вот он в первом классе, до четвертого класса, пока я следила, а он, видимо, меня немного побаивался, отличником был, потом решила – да ну, мальчишка, зачем ему одни пятерки? – и он съехал, а уже тогда много рисовал, и не так, как все, я даже тревожилась, какой-то необычный свой мир у него уже тогда был… А вот она… да, да, жена его, ну что ты – какая семья – поиграли и разбежались, и сама посуди, к чему бы ему такая дура?.. Красивая? Смазливая просто, поразилась я, сердечная, признаюсь тебе, его выбору, по-моему, чтобы самоутвердиться, он стеснительный был… Он?! …И не подумаешь. Порой и сейчас робок.

– Никогда бы не подумала!

Прадед его тоже робок был, может, Митя чем-то на него и похож, тот не способен был ничего делать на людях, отец-то прадеда был крупный священник, архиерей, не мог иметь детей, воспитал и усыновил племянника-сироту – моего деда, походил он на дядюшку своего, как две капли воды, злые люди поговаривали, что сын он его родной, а вовсе не племянник. Лгали. Хороший род – духовный, если бы не революция – было бы уже четыреста лет духовенства. Ну, правда, справедливости ради скажу – уже мой отец был атеистом, в отличие от брата своего двоюродного, протоиерея, говорят, он потом в Канаду уехал, так следы и затерялись, кто его знает – где его потомки?.. Да ты, права, девочка, сейчас многие своих находят, да уж его-то, конечно, давно нет – не до ста же лет он живет, а дети его, что они нам? Что мы им? …Отец-то мой отошел от священничества, занимался редакторской деятельностью в каком-то журнале, кажется, астрономическом. Я была девчонкой, когда он умер, а знаю только, что мама моя, Митина прабабка, была по отцу своему из рода польских дворян, всего лишенных и в Сибирь сосланных за польское восстание – правда, мать-то ее, моя бабушка, была русской, сибирячкой – дочерью иркутского мелкого чиновника – видишь, как судьба ведет?

– Митина жена? Да забудь ты о ней, Риточка, забудь, он уже давным-давно все забыл, как старый фильм какой-нибудь…

* * *

…Как во сне получилось. Господи. Как могло такое получиться?! Ведь брат, брат, а не просто… Оттолкнула уже в последний момент!

Оттолкнула!

Оттолкнула!

Оттолкнула!

А гнилостные эти поцелуи впечатались в душу. И на коже, по всему телу, точно вмятины с грязью. От его пальцев.

Наталья сидит у себя в кабинете. Понедельник. Больше она на дачу не сможет поехать никогда.

– Здравствуйте, Наталья Антоновна. Старушка. Не с её участка. Там болеет врач. Проходите, что беспокоит? Беспокоит все, доктор. Старость беспокоит. Близкая смерть беспокоит. Но больше всего не это – к этому привыкнуть можно – беспокоит, что вижу плохо. Слышу плохо. Но даже и не это больше всего – давление. Нет ли повышенного давления, доктор?

– Галя!

– Здесь я.

– Измерьте давление, будьте добры.

Медсестра Галя. Хорошая девка. Уходила от мужа, вернулась. Господи, ну как такое получилось?! Ведь брат!

– Спасибо, Наталья Антоновна.

– Не болейте.

Как получилось?

– Вы пойдете?

– Галя, сколько раз говорила, мы – на ты.

– Но когда вы с ними разговариваете, у вас такой вид, я сразу же забываю, что мы договаривались. Вы обедать пойдете?

– Вот опять. Нет, не пойду, плохо себя чувствую.

– Вот-вот, я и хотела сказать, что вы не в форме. Случилось что-нибудь?

– Да нет. Спала плохо.

– А…

– Иди, иди, Галя.

– Принести что-нибудь? Может, сока?

– Ладно, посмотри там.

– Ага.

Вообще-то совсем не спала. Как, как получилось? Да, Митька лег. Совесть чистая – сон хороший. А он попросил – посиди. Села. А сначала сняла купальник, мокрый ведь, надела шорты, маечку. Днем я так стесняюсь ходить: ноги кривоваты, маленькая грудь… Да, да, он тоже шёпотом: маленькая грудка какая у тебя, Татка, но до чего же ты хорошенькая, господи, люблю! Чушь! Алкогольный бред! Нет. Он налил вина. Вот, пьянка его во всём и виновата. Его пьянка? А я? Зачем пила? Зачем?! Пошли ещё в его кабачок, допили портвейн. Или что там было?..

– Можно?

– Входите, пожалуйста, Сергей Лаврентьевич. Имя мерзкое. Серый. Се-ре-нький.

– Вы знаете, что-то печень стала беспокоить.

Знал бы он – к о м у жалуется… Господи.

– И болит, болит.

– А настроение? – Недавно она прочитала в одной из новых работ, что болезнь печени может быть следствием депрессии и единственным её выраженным сигналом.

– Мерзкое, доктор.

И у меня. Слушать Сукачева.

– Так, так – больно?

– Да…

– Слегка увеличена. Ничего. Что-нибудь придумаем.

Придти домой – и в петлю.

– Так порой болит – хоть в петлю. Кто это сказал? А, он. Телепатия в действии.

– Ничего, ничего, пройдет.

– Какая вы хорошая женщина, доктор.

– Обыкновенная.

– Нет!

– Ладно, значит, после еды сразу минеральной. Лучше «Ессентуки». Слегка подогревайте… Я не ищу белых пятен на глобусе, господи, как это получилось, ну, шорты, шорты, какие, говорит, у тебя штанишки – отпад, почему не носишь днём? Ножки совсем чуть-чуть кривоватые. Так совсем – или чуть-чуть? Ты – дурёха. Зашли обратно в ограду. Давай я тебя в гамаке покачаю. Отец несколько дней назад прикрепил гамак к двум соснам. Лучше бы он этого не делал. Покачай. Ой, чуть не опрокинул. Слушай, Татка, ты ведь взрослая, а мне кажется, ты и целоваться-то не умеешь, у тебя и парня-то никогда не было! Ты ведь девственница, эге! Всё равно умею. Да брось ты. Умею! Продемонстрируй! Пожалуйста! А ещё! …ещё… нет, ещё! Говорил же – опрокину!.. говорил, глупая, глупая… ещё…