Кондитерша с морковкиных выселок-2

– Да, он мне то же самое сказал… – задумчиво заметил аудитор

– Кто? – выдохнула я.

– Ваш адвокат, синьор Марини, – медленно произнёс аудитор. – Он сказал то же самое – что фонарь принадлежит ему, что он залез в здание суда и в дом судьи, чтобы посмотреть заключение по смерти Джианне Фиоре. Разумеется, не замышлял ничего дурного и был совершенно один.

Это был провал. Полнейший и бездарнейший провал нашей с Марино деятельности в роли взломщиков-домушников.

– Что вы предпримете? – спросила я напрямик.

Некоторое время аудитор внимательно смотрел на меня, чуть улыбаясь уголками губ. Я затаила дыхание.

– Пока не предприму ничего, – ответил синьор Медовый кот, только что поймавший двух глупых мышат в мышеловку. – Пока я выясняю, что тут происходит. Пока ваша исповедь принята, грехи отпущены, можете идти. Но если задумаете в чём-то признаться…

Я вылетела из церкви, даже не попрощавшись.

Ветрувия и тётушка Эа ждали меня в повозке, остальные Фиоре потопали домой, не дожидаясь нас.

– Ну как? Отпустили тебе грехи? – спросила Ветрувия, лениво потягиваясь и подбирая вожжи.

– Да, – коротко ответила я, забираясь в повозку. – Поехали.

– Ага, поехали, – согласилась Ветрувия. – И так полдня потеряли. Придётся сегодня в самый солнцепёк поработать.

– Не придётся, у меня дела, – сказала я, лихорадочно обдумывая, что делать, и кто в этом во всём виноват. – Сейчас отвозим тётушку Эа домой, потом едем в Сан-Годенцо. И это надо сделать как можно быстрее. Труви, постарайся, пожалуйста.

– Что за дела? – удивилась я.

– В качестве покаяния мне велели поставить три свечки в остерии мастера Зино и помолиться святому Амвросию, – я снова начала грести грехи, сознательно солгав.

– Они там спятили, что ли? – хихикнула Ветрувия, погоняя лошадь. – Какое-то странное покаяние.

– И не говори, – согласилась я.

– Ладно, уважим Господа Бога и его слуг, – моя подруга ловко развернула лошадь, направляя её с площади в переулок. – Хоть бедолагу Джианне похоронили, и то хорошо. А то помер не по-человечески, да ещё столько времени провалялся в леднике, как кусок протухшей рыбы.

Меня замутило, после её слов. И снова я почувствовала тот противный запах гнили. Наверное, мои волосы и одежда пропитались этим запахом. Но вымыться я уже не успею. Потому что надо срочно, прямо очень срочно поговорить с Марино Марини. Даже если он будет визжать и отбиваться.

Добросив тётушку Эа домой, мы с Ветрувией дали немного отдохнуть лошади, и сразу поехали в Сан-Годенцо. Я даже не стала придумывать предлог – варенье, там, отвезти, купить что-то на виллу…

По дороге я молчала, обдумывая ситуацию с аудитором, и Ветрувия это заметила, конечно же.

– Ты чего такая хмурая? – спросила она шутливо. – Тебе не все грехи, что ли, отпустили? Парочку оставили?

– Нет, всё простили, – ответила я ей в тон. – Они бы лучше так долги прощали, как грехи.

Моя подруга весело посмеялась, но я только и смогла, что выдавить улыбку.

Повозка протащилась по дороге ещё с полчаса, Ветрувия успела спеть все куплетцы из песенки про сладкую морковку, а потом опять спросила:

– Да что с тобой? Из-за Джианне, что ли, распереживалась? Брось! Другого найдёшь.

– Ты права, – согласилась я, только чтобы она отвязалась от меня и дала подумать.

В Сан-Годенцо мы сразу отправились к маэстро Зино, я оставила там Ветрувию с повозкой и лошадью, а сама перебежала площадь и зашла в здание адвокатской конторы.

Мне повезло – Марино был здесь, но как раз собирался уходить, я поймала его на пороге. Адвокат снова был в чёрной долгополой накидке и чёрной шапочке. Я уже знала, что так он одевается, если предстоит выступать в судебном заседании.

– Надо поговорить, – я без обиняков толкнула его в грудь, отправляя обратно в кабинет, выставила вон обалдевшего от такого обращения Пеппино и закрыла за ним дверь.

– У меня нет времени, синьора, – произнёс адвокат довольно холодно, усердно отводя при этом глаза.

– А придётся найти, – сказала я, взяла его за кружавчики на груди и заставила сделать несколько шагов назад, чтобы отошёл к противоположной стене.

– Вы что себе позволяете… – произнёс Марино весьма неуверенным тоном.

Зато посмотрел на меня.

Прямо на мои губы.

– В глаза смотри! – зашипела я на него, стараясь говорить потише, чтобы Пеппино, обожавший подслушивать под дверью, ничего не разобрал.

Бесстрашный воин против германцев, уличных хулиганов и колдовских деревьев медленно поднял взгляд.

– Фокус сюда, – велела я ему, указав правой рукой себе в правый глаз. – Ты что наболтал миланскому аудитору? Ты почему мне ничего не рассказал? Если решил взять вину на себя, то хоть как-то бы сообщил! Письмишко бы написал! Ты понимаешь, что мы себя выдали этому миланскому коту с потрохами?! Как ты адвокатом работаешь, если так легко попадаешься?

Некоторое время он молчал, хмуря брови, а потом усмехнулся.

Я готова была укусить его за эту ухмылочку! Нашёл время ухмыляться!

Он откинул голову, прислонившись затылком к стене, а я продолжала держать его за манишку – или что там у них носили в это время.

– Ну? – грозно потребовала я, потому что молчание затягивалось.

– А ты что сказала? – спросил он, по-прежнему глядя в потолок.

– Разумеется, взяла всю вину на себя, – огрызнулась я. – Сказала, что ты ни при чём. Только вряд ли он поверил.

– Вряд ли, – согласился Марино.

– Так что за дела, Мариночка?! Что теперь предлагаешь делать? Он сказал, что пока разбирается в ситуации, но ситуация-то у нас – ой-ё-ёй и ай-я-яй! – я старалась говорить шёпотом, но получалось плохо.

– Начнём с того… – сказал адвокат тоже тихо и теперь посмотрел мне прямо в глаза.

С ухмылочкой.

– Начнём с того, – продолжал Марино, – что я даже не понимаю, о чем ты говоришь. Я не брал на себя никакую вину, и когда недавно разговаривал с синьором Банья-Ковалло, он не упоминал о том, что кто-то лазал в его дом и в здание суда.

– Но фонарь… – тут я растерялась. – Он сказал, что прижал тебя к стенке фонарём из Болоньи…

– Пока меня прижала только ты, – сказал Марино так же тихо. – И продолжаешь прижимать. Может, местами поменяемся?

В одну секунду меня словно подхватило вихрем и прижало спиной к стенке.

Я всё ещё держала адвоката за кружавчики, но теперь уже он требовал от меня ответа, поставив одну руку на стену, рядом с моей головой, и почти касаясь лбом моего лба.

– То есть ты пришла мне сказать, что синьор аудитор обманул тебя, как ребёнка, и ты призналась ему, что мы с тобой просматривали его документы? Так? – голос Марино звучал обманчиво сладко, и у меня задрожали коленки.

Но вовсе не от любовного волнения.

– То есть… – пробормотала я.

– Почему ты не сказала, что будешь отвечать на вопросы только в присутствии твоего адвоката? – продолжал он с напором. – Тебя пытали? Тебе угрожали?

– Нет, – мрачно ответила я, понимая, какого дурака сваляла. – Не пытали и не угрожали. Я просто испугалась за тебя.

– А за меня не надо пугаться! За себя бойся! – вдруг рыкнул он, пристукнув ладонью по стене, так что я с перепугу отпустила его воротничок и втянула голову в плечи.

Стало тихо, только слышно было, как голуби ворковали за окном.

Марино отступил от меня, бросил документы на стол, стянул с головы шапочку и отправил туда же, а потом с тяжёлым вздохом взъерошил волосы и потёр ладонями лицо.

– Я считал тебя самой разумной женщиной в этом городе. Пожалуй, даже на всём свете, – заговорил он, снова приближаясь ко мне почти вплотную и поставив на стену уже обе ладони, справа и слева от моей головы. – А ты вот так легко и глупо выболтала Медовому коту всё и сразу? Вас опять не поменяли местами с настоящей кондитершей?

– Прости, – пробормотала я покаянно. – У меня в голове что-то разладилось, когда он сказал, что ты признался…

– Запомни, будь добра, – продолжал Марино тихо, почти вкрадчиво, – во всём я признаюсь, только когда предстану перед престолом Господа Бога. До этого трижды подумаю, прежде чем говорить.

– Прости… – протянула я ещё жалобнее и посмотрела на него, уже чуть не плача.

– Свалилась ты на мою голову… – произнёс он внезапно охрипшим голосом и перевёл взгляд на мои губы.

Неужели, будет целоваться? Я мгновенно забыла про миланского аудитора, про свою глупость, про Ветрувию, ждавшую меня в остерии «Чучолино и Дольчецца». Поцелует после всего, что я ему наговорила там, в саду? И после того, что наговорила аудитору? И вообще… Пеппино под дверями подслушивает…

Примириться поцелуем мы не успели, потому что дверь в кабинет внезапно распахнулась, и на пороге появилась синьорина Коза.

Ей хватило одной секунды, чтобы понять, что происходит.

Собственно, ничего не происходило, и не известно, произошло бы что-то, но я прекрасно понимала, как девица видит всё со стороны. Я прижата к стеночке, Мариночка прижимает, мы почти клювик к клювику, как воркующие голубки… И, положа руку на сердце, не так уж и не права была Козима в своих подозрениях.

Из-за её плеча высунулась виноватая физиономия Пеппино.

Ещё один нежелательный свидетель.

Марино медленно оторвался от стены, и лицо у него было такое, что на месте Козочки я бы поостереглась, но Козочка уже помчалась вскачь по горам и по долам.

– Мать моя! – прошипела она, заходя в кабинет. – Что видят мои глаза?!. Эта девка всё никак не уймётся? А ты, кариссимо, – тут она язвительно улыбнулась жениху, – ты с ней, наверное, про варенье говорил? Только дела? Только работа, так?

– Ты всё неправильно поняла, – сказал Марино сдержанно. – И разве не знаешь, что я не люблю, когда ко мне врываются без стука?

– Конечно, не любишь! – дала волю голосу Козима. – А то вдруг помешают говорить о варенье!

– Синьорина, – посчитала я нужным объясниться, – всё, действительно, выглядит странно, но уверяю вас, что ваш жених вне подозрений…

– А ты замолчи! – она посмотрела на меня с ненавистью, и сдобное личико так и перекосило. – В тебе нет ни капли гордости, ведёшь себя, как уличная девка…

– Козима! – одёрнул её адвокат.

– Что – Козима? – она обернулась к нему. – Ты мне сердце разбиваешь, жестокий! Говорил мне о любви, о наших будущих детях, а сам?.. Марино, милый, любимый, дорогой… – она бросилась ему на шею, уже захлёбываясь слезами. – За что ты со мной так? Ведь я лучше её! Она вдова! Все знают, что она крутит с каждым мужчиной в этом городе! А я…

– Успокойся, иди домой, потом поговорим, – Марино расцепил её руки, взял под локоть и выпроводил вон. – Пеппино! – раздалось из коридора. – Проводишь синьорину. Потом придёшь в суд. Я и так опаздываю.

– Милый! – взвизгнула Коза, и в коридоре послышалась какая-то возня.

– Поговорим дома, – снова услышала я голос адвоката. – У нас скоро свадьба. Не давай повода для сплетен. Милая, – а потом раздался звук поцелуя.

Тут ошибиться было невозможно.

Меня передёрнуло, как от удара током.

Милая. Поцелуйчики.

А кто совсем недавно валял честную вдову по травке?!. А сейчас в кабинете что было, скажите пожалуйста, синьор адвокат?

Когда спустя полминуты Марино Марини вернулся в кабинет, я кипела почище его милой Козочки. Но сказать я ничего не успела, потому что Марино выглянул в окно, посмотрев на часы на башне ратуши, надел шапочку, сунул под мышку документы и сказал, как приказал:

– Быстро в суд. От меня ни на шаг. После суда поговорим.

Из здания адвокатской конторы мы выскочили почти бегом и бросились через площадь, к зданию суда.

– Мне ждать снаружи? – уточнила я, еле поспевая за ним.

– Нет, заходи в зал. Там будет много народу, постоишь с ними. Процесс быстро закончится. Думаю, за полчаса управимся. Даже быстрее.

– Ого, быстро, – сказала я и не удержалась, спросила с сарказмом: – Я так понимаю, подсудимого уже приговорили?

– Судья хочет его казнить, но думаю, мы обойдёмся штрафом, – спокойно ответил Марино.

– Ого, – теперь я изумилась совершенно искренне. – А что он натворил.

– Убил жену, – будничным тоном ответил адвокат.

– Убил жену?! И ты хочешь добиться штрафа?

– Рассчитываю на это, – он скупо усмехнулся.

Мы влетели в двухэтажный каменный дом на другом конце площади, взбежали по лестнице и зашли в зал, где было столько народу, что я сперва растерялась.

Что тут происходит? Процесс века? Может, убийца – какой-то важный человек? Почему столько зрителей? Причём, стояли тут и школяры, и мужчины в таких же накидках и шапочках, как Марино, но ещё больше было женщин разных возрастов и сословий. В первых рядах на скамеечках сидели разнаряженные дамы с веерами, у стены толпились дамы, одетые попроще, но державшиеся с не меньшим достоинством.

При появлении Марино Марини, всех просто залихорадило. Многие захлопали в ладоши, кто-то желал адвокату успеха в этом безнадёжном деле.

Он взглядом велел мне остаться, а сам прошёл к столу возле окна, разложил документы.

Напротив входа, на возвышении, стояло большое кресло. Для судьи, догадалась я, и вскоре появился сам судья – важный, с красным, лоснящимся лицом, в черной накидке, но с толстой золотой цепью на мощной груди.

Когда он уселся в кресло, ввели обвиняемого – в кандалах, под охраной двух вооружённых мужчин.

Обвиняемый не производил впечатления важного человека или жестокого убийцы. Да и, вообще, впечатления не производил. Был тощий, с тощим измождённым лицом, узкоплечий, сутулый…

– Слушается дело Дуранте Азинелли, – важно сказал судья. – Обвинитель, вчера мы слушали показания свидетелей, сегодня кратко огласите обвинение.

От стола, стоявшего напротив стола Марини, подошёл человек в такой же накидке, как у адвоката, только в красной шапочке, а не в чёрной.

– Синьор судья! Синьоры присутствующие! – начал «красная шапочка» с полупоклоном в сторону судьи.

– И синьорины! – крикнули басом из зала, и народ жизнерадостно покатился со смеху.

Судья благодушно хохотнул, обвинитель, которого перебили, покривился, а на лице Марино не появилось и тени улыбки. Как и на лице обвиняемого.

Я пристроилась у стены, то и дело поднимаясь на цыпочки, чтобы лучше видеть.

Мне впервые предстояло присутствовать на средневековом суде, и впервые я должна была увидеть Марино Марини в деле. До этого я как-то всё время забывала, что его работа – это не только мои контракты и переговоры с Занхой.

– Увидите, Марини раскатает Обелини, как колесо коровью лепёшку, – негромко сказал мужчина рядом со мной своему соседу.

– Не в этот раз, – возразил сосед. – Доказательства против обвиняемого, свидетели всё видели, да он и сам признал вину.

– Спорим на двадцать сольдо?

– По рукам!

Мужчины обменялись рукопожатием.

Судя по шепотку в зале, многие заключали пари. Похоже, маэстро Зино был прав – каждое судебное заседание с участием адвоката Марино Марини само по себе было представлением.

Речь обвинителя заняла минут двадцать. Было видно, что он очень старался и заучил её наизусть – делал выверенные драматические паузы, как хороший актёр то повышал голос, то говорил чуть ли не трагическим шёпотом. А уж какие жесты!.. Какая мимика!.. Когда он горячо и с экспрессией обличал подсудимого в убийстве слабой женщины, с которой тот прожил тридцать лет, у меня мурашки по спине пробежали. Вот бы такого актёра в наш школьный драматический театр…

Тут я мысленно одёрнула себя. Вообще-то, серьёзные дела решаются, да и у меня проблемы посерьёзнее, чем драмтеатр, в который я могу никогда не попасть, если синьор Банья-Ковалло примется за дело с таким же рвением, как синьор Обелини.

По речи обвинителя выходило, что средь бела дня, когда убийца починял изгородь, к нему подошла жена и заговорила, и тут на глазах у соседей синьор Азинелли толкнул синьору Азинелли, в девичестве синьорину Пуччи, отчего она упала, ударилась затылком о камень и сразу умерла.

– Несмотря на смягчающие обстоятельства в виде признания вины, – закончил своё эффектное выступление обвинитель, – я, как представитель семьи Пуччи требую для убийцы самого справедливого наказания. Как говорит Писание – око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу! А я добавлю ещё – жизнь за жизнь! Ибо это и называется справедливостью!

По окончании речи многие прослезились, некоторые даже поаплодировали, а две дамы возле стены заплакали, заламывая руки, и умоляя судью о справедливом возмездии – то есть о виселице.

– Сестра и мать карги, – вполголоса сказал стоявший возле меня мужчина своему соседу. – Прямо убиваются.

– Обелини уже выиграл, – ухмыльнулся тот. – Так что двадцать сольдо мои.

Закончив речь, обвинитель раскланялся на все стороны и удалился гордой походкой к своему столу.

Я посмотрела на убийцу. Тщедушный, заморенный жизнью мужичонка. Толкнул жену. Она упала. Вряд ли он хотел ее убивать. Судя по лицу, он уже смирился с казнью и просто ждал конца этому балагану. А то, что тут устроили настоящий балаган – у меня сомнений не было. Марино Марини правильно говорил, что женщине не надо соваться в суд. Стоило только представить, что я вот так же могу сидеть на скамеечке, в кандалах, а вокруг будет толпа зевак, и все будут хихикать, хлопать в ладоши и биться об заклад – признают меня ведьмой или убийцей, или нет… А если ещё и пытать будут на потеху толпе…

У меня снова по спине пробежали ледяные мураши, и я зябко передёрнула плечами, хотя в зале было жарко и душно.

– Обвинение закончило, прощу защиту, – произнёс судья, обмахиваясь ладонью.

Марино Марини коротко поклонился и вышел на середину зала.

Зрители притихли и замерли. Я тоже уставилась на адвоката. Сейчас он как толкнёт встречную речь… Как растрогает всех до рыданий…

А он, к тому же, был красивый, как с картинки. Стройный, широкоплечий, и с чёрными длинными кудрями… Ленский какой-то, честное слово. Так и ждёшь, что сейчас начнёт читать стихи нараспев.

– Достопочтенный судья! Уважаемые signore e signori (дамы и господа)! – начал Марино, и в зале стало тихо-тихо.

По-моему, мы все даже дышать перестали.

Марино Марини обвел нас взглядом, прошла секунда, другая, третья, но он почему-то молчал.

Голуби за окном громко ворковали, откуда-то издалека донёсся молодой задорный голос, распевавший песенку про сладкую морковку…

– Достопочтенный судья! Уважаемые дамы и господа! – снова повторил Марино, и, кажется, мы все одновременно вздохнули, выдохнули и снова затаили дыхание.

Секунда, вторая, третья…

Почему Марино молчит? Забыл свою речь? Или заволновался?

Я перепугалась почти так же сильно, как когда поняла, что Медовый кот обманул меня, словно первоклассницу.

Не надо было мне рассказывать про аудитора перед судебным заседанием! Но я же не знала… Фу ты! Полиночка, у тебя одна отговорка глупее другой!

– Мы слушаем вас, – пришёл на помощь судья. – Продолжайте, синьор Марини.

– Достопочтенный судья! Уважаемые дамы и господа! – начал адвокат в третий раз и снова замолчал, глядя на нас всех серьёзными, почти суровыми глазами.

Обвинитель первый зашевелился и кашлянул в кулак.

Кто-то в толпе зрителей неуверенно хихикнул.

Мы ждали продолжения.

– Достопочтенный судья! Уважаемые дамы и господа! – произнёс Марино Марини в четвёртый раз и… опять замолчал.

– Простите, ваше знаменитое красноречие решило сегодня подремать? – язвительно осведомился синьор Обелини.

Кто-то среди зрителей с готовностью засмеялся.

– Достопочтенный судья, уважаемые дамы и господа, – снова начал адвокат и замолчал.

– С вами всё хорошо, синьор Марини? – осведомился судья. – Вы уже нас поприветствовали. Переходите к делу, будьте добры. Не тяните время.

Марино Марини кивнул и торжественно сказал:

– Достопочтенный судья! Уважаемые дамы и господа!

– Да он издевается над нами! – крикнул господин Обелини. – Я бы расценил это, как неуважение к суду!

– Подумываю над этим, – произнёс судья с плохо скрытым раздражением. – Синьор Марини! У вас есть что сказать по делу?

Зрители зашумели, обсуждая то непонятное, что сейчас происходило.

Марино кивнул, и опять стало тихо. Мы ждали.

– Достопочтенный судья, уважаемые дамы и господа, – произнёс он, как будто его заело на этой фразе.

Хохот грянул такой, что мимо окна пролетели стрелой испуганные голуби. Обелини что-то кричал, грозно потрясая указательным пальцем, судья стал совсем красным.

– Мои двадцать сольдо! – заорал совершенно не понижая голос мужчина-спорщик. – Ну что там насчёт раздавленной коровьей лепёшки? Гоните денежки, синьор! Похоже, у хвалёного адвоката ось поломалась!

В зале словно сошли с ума. Все кричали, размахивали руками, Обелини то гомерически хохотал, то грозил кулаком, а судья хмурился всё сильнее.

В этом безумии один лишь Марино оставался спокойным и безучастным. Некоторое время он стоял, будто не слыша насмешек и оскорблений, а потом вдруг улыбнулся и поднял руку, призывая всех к вниманию.

Тут же стало тихо, и даже синьор Обелини застыл с раскрытым ртом.

– Достопочтенный суд, уважаемые дамы и господа, – сказал Марино и широко улыбнулся, показав белые и ровные, как очищенный миндаль, зубы. – Прошло не более четверти часа, и вы меня уже все убить были готовы. Хотя я всего лишь несколько раз повторил одну и ту же фразу. А представьте, этот несчастный, – он указал в сторону подсудимого, – тридцать лет терпел синьору Азинелли, которую мы все знали под прозвищем Ржавая Пила.

Хохот грянул такой оглушительный, что я вздрогнула от неожиданности. Хохотал даже судья, вытирая глаза кружевным платочком. Даже конвой смеялся, позабыв, что следует охранять подсудимого. Некоторые так ослабели от смеха, что прислонились к стене или повисли на плече у рядом стоящих. Обелини, заржав, как жеребец, рухнул на стул, сдёрнув красную шапочку и обмахиваясь рукой. Не смеялись только обвиняемый и сам виновник судебного беспорядка – синьор адвокат.

Еле выговаривая слова и постоянно прыская, судья огласил вердикт:

– Подсудимый Дуранте Азинелли приговаривается к штрафу в пользу казны и в пользу семьи покойной синьоры Ржа… Азинелли! Судебное рассмотрение закончено! – он поднялся из кресла и удалился, всё ещё покатываясь от смеха.

Марино сделал в сторону обвинителя полупоклон, синьор Обелини ответил таким же коротким поклоном, натянул красную шапочку почти до ушей, подхватил свои бумаги и ушёл, сопровождаемый шутками и смехом.

Все смотрели на уходившего посрамлённого обвинителя, но я смотрела на Марино Марини. Он подошёл к убийце, похлопал его по плечу, и пока снимали кандалы, лицо у синьора Азинелли сморщилось, как печёное яблоко, и он… заплакал. Тихо, отворачиваясь, чтобы не заметили слёз. Марино сразу заслонил его собой, оставаясь таким же восхитительно спокойным и невозмутимым. Когда кандалы были сняты, осужденного отпустили. Он неуверенно шагнул к выходу, и его встретили дружескими тычками и поздравлениями.

Родственники покойной синьоры Азинелли тоже, кстати, выглядели не слишком огорченными. Они прошли мимо меня, горячо обсуждая, кому из них какая часть штрафа полагается.

Но, конечно же, главные овации заслужил синьор адвокат. Когда он направился к выходу, его проводили такими восторженными воплями и визгами, что впору было затыкать уши.

Проходя мимо меня, Марино взглядом велел мне идти следом.

Я выскользнула из зала суда вместе с толпой, и догнала адвоката на середине площади.

– Идём в «Чучолино», там можно поговорить без свидетелей, – коротко произнёс он и ускорил шаг, а я засеменила следом, на некотором расстоянии.

Глава 3

В остерию мы с Марино вошли не вместе, но как только он попросил «отдельный кабинет», маэстро Зино тут же с пониманием подмигнул мне, а Ветрувия ухмыльнулась и сделала вид, что заметила что-то интересное в окне.

Я только вздохнула, но объяснения, что это не то, что они подумал, оставила на потом. Сейчас были дела поважнее.

Марино попросил сыра и черешневого варенья, и когда заказ был исполнен, а маэстро Зино удалился, почтительно прикрыв дверь, я поспешила сказать, чтобы разрядить обстановку:

– Речь в суде была великолепной. Теперь понимаю, почему тебя называют лучшим адвокатом в Сан-Годенцо.

– Благодарю, – он ничуть не растаял от похвалы и добавил, барабаня пальцами по столешнице: – Только подобные фокусы на твоём суде не помогут.

– На моём? – мрачно поинтересовалась я, садясь за стол напротив адвоката. – Думаешь, меня будут судить?

– Всё к этому и идёт, – ответил Марино, отрезая ломтик сыра и обмакивая его в варенье. – Я бы даже сказал, что не идёт, а бежит. Расскажи мне как можно подробнее о вашем с аудитором разговоре. Постарайся припомнить всё сказанное дословно. Мне надо понять, насколько ты навредила себе.

– Себе? Не нам? – уточнила я.

– Может и нам, – легко согласился он, зажёвывая ещё один кусочек сыра, обильно смазанный вареньем. – Синьор аудитор уже убедился, что я влюблён настолько, что по ночам обыскиваю здание суда и забираюсь в дом судьи. Возможно, он придёт к версии, что я вместе с некой прекрасной дамой уговорил её мужа переписать завещание в её пользу, а потом преспокойно отравил мужа и отправил его в плаванье в Лаго-Маджоре.