Кондитерша с морковкиных выселок-2

Наталья Лакота

Кондитерша с морковкиных выселок-2

Глава 1

– Как там было? – спросила меня Ветрувия, когда утром я появилась на террасе, уже привычно и на ходу завязывая тюрбан потуже.

– Где было? – спросила я машинально, думая о том, что произошло на самом деле с настоящей Апо и её мужем, и каким образом из всего этого выпутаться мне.

– В кустах! С красавчиком! – подсказала мне подруга и хихикнула, выставляя на стол хлеб, варёные яйца и нарезанную зелень, политую оливковым маслом.

– Всё нормаль… хорошо, – ответила я, изобразив улыбку. – Мне понравилось.

– А ему? – живо спросила Ветрувия.

– Не знаю, – тут я не смогла соврать и покачала головой.

– Как – не знаешь? А что он сказал-то после всего?

– Пожелал спокойной ночи. И… и ушёл…

Некоторое время Ветрувия молча обдумывала мои слова, а потом авторитетно заявила:

– Ничего, придёт обратно. Все они строят из себя, а потом приходят.

– Наверное, – согласилась я. – Давай есть. Сегодня много работы. У нас куча заказов, не будем заставлять клиентов ждать.

Мы поели, прихватили корзины и вышли на ежедневный сбор урожая, пока солнце не начало нещадно палить.

Но работалось мне в этот день из рук вон плохо. И все мысли были не о варенье, а том, в какую скверную историю я вляпалась, пусть и не по своей воле. Но если Марино ничего не расскажет, то… то может, никто и не узнает, что какая-то девица, похожая на Аполлинарию, покупала мышьяк… А ведь всё получается так просто – настоящая Апо отравила мужа, а потом утопилась, потому что совесть замучила. Но постойте, кто же тогда пытался убить меня, приняв за Апо?

Может, брат понял, кто убил Джианне и решил отомстить? А потом струхнул со мной связываться?..

Главное, чтобы меня оставили в покое все эти доминиканцы, аудиторы и… адвокаты. Да, с услугами Марино Марини придётся, видимо, распрощаться. Вряд ли теперь он захочет со мной связываться, даже если поверит.

Правильно ли я сделала, что рассказала ему правду?

Повздыхав, я решила, что поступила верно. Поверит или нет – его дело. Главное, что я ни в чем не виновата, и когда призналась, тоже сняла камень с души. Как говорится: делай, что должен, и будь что будет.

А мне надо было варить варенье.

За эти дни на виллу «Мармэллата» не нагрянули ни миланские солдаты по приказу герцога, ни монахи святой инквизиции, ни даже просто соседи, вооруженные палками и камнями, и я постепенно успокоилась.

Через три дня была готова новая партия для отправки в «Чучолино» и синьору Занхе, и мы с Ветрувией поехали в Сан-Годенцо.

Признаться, я побаивалась, что теперь всё изменится, но город встретил нас так же, как раньше – шумно, ярко, распевая на каждом углу песенки про варенье и морковки. Ветрувия была в прекрасном настроении, постепенно успокоилась и я.

Марино Марини зря никогда ничего не делает и не говорит. Это уже я поняла на собственном опыте. И если он на прощение назвал меня «синьора Фиоре», значит, дал понять, что выдавать меня не намерен. А миланский аудитор, может, не такой умный, как Марино. Да и мало ли похожих на Апо женщин? Вот, меня с ней перепутали.

Прежде всего мы оставили часть горшков с вареньем в лавке у Занхи, получив расписку от управляющего, а потом поехали в «Чучолино», чтобы заодно и пообедать.

Переехав через мост, мы оказались возле площади, подъехали к остерии, и Ветрувия первая увидела новую вывеску и захохотала, уронив вожжи.

– Ну вы посмотрите, – всплеснула я руками, когда разглядела новое название остерии мастера Зино. – Учится маркетингу прямо на глазах. На лету вишенки ловит!

Над питейным заведением теперь красовалась новая резная вывеска, на которой большими буквами было написано:

«Чучолино э Дольчецца».

В переводе на русский это означало что-то вроде «Пьянчужка и Сладенькая цыпочка».

Обычно остерия была пустой в предполуденное время, поэтому я позволила себе похулиганить. Зашла и прямо с порога крикнула, уперев руки в бока:

– Хозяин! Дольчецца приехала! Разгружай варенье!

Мастер Зино тут же выглянул из кухни и засиял, как начищенная серебряная монетка.

– Хорошо придумано, а? – похвалился он и позвал Пьетро, чтобы тот перетаскал товар из повозки.

– Смотрю, у вас деловая хватка появилась. Хорошая вывеска, – похвалила я хозяина, посмотрела в окно, откуда была видна адвокатская контора, и тут же позабыла про Марино Марини.

Потому что за столиком возле окна сидел миланский аудитор. Медовый кот со сложной фамилией. Перед ним стояли фирменные блюда мастера Зино, и в серебряных розетках – моё варенье трёх сортов. И ломтики сыра, само собой разумеется.

Аудитор смотрел на меня очень благожелательно, даже ласково. Как кот на мышь, которая попалась в мышеловку.

– Добрый день, синьора Фиоре, – первым поздоровался он. – Смотрю, вы в прекрасном настроении?

Глупо получилось.

Я сразу поняла, что глупо.

Безутешная вдова, которая орёт на всю остерию, что она – сладенькая цыпочка. И это в присутствии следователя, который знает, что беднягу Джианне отравили.

Да, Полина, большей глупости не совершишь, даже если постараешься.

И сейчас надо это как-то объяснить. И желательно не так, как Расгулин из десятого «в» объясняет свои выходки.

– Доброе утро, синьор, – ответила я чинно. – Да, настроение прекрасное. Варенье хорошо уварилось – вот и повод для счастья. Нам, маленьким людям, для счастья надо очень мало.

– Мне кажется, только мудрый человек довольствуется малым, – ответил миланский аудитор, аккуратно промокая платочком губы. – Это глупцу всего всегда мало.

Тут я предпочла промолчать. А то ещё обвинит меня в неуёмной жадности из-за торговли.

– Значит, своё заведение достопочтенный мастер Зино назвал в вашу честь? – уточнил синьор Медовый Кот, и я напряглась, почувствовав подвох.

– Думаю, это в честь моего варенья, – сказала я как можно небрежнее. – Отличный деловой подход. К пьянчужке и сладенькой штучке придёт больше народу, чем только к пьянчужке.

– Соглашусь с вами, – аудитор отодвинул стул, поднялся из-за стола и подошёл ко мне, разглядывая с необыкновенной благостью.

– Что вы на меня так смотрите? – спросила я, подумав, не надо ли намекнуть, что между мною и хозяином остерии лишь деловые отношения.

Нет, пожалуй, не надо. Оправдываться – это всегда подозрительно.

– Простите, если смутил, – повинился синьор Медовый Кот, но в глазах у него не было абсолютно никакого сожаления.

Как и у Расгулова из десятого «в».

– А вы смутились, я вижу? – спросил аудитор, участливо заглядывая мне в лицо.

– Нет, – ответила я сдержанно. – Просто удивлена. Как-то неожиданно – встретить вас здесь.

– Почему – неожиданно? – пожал он плечами. – Вы сами посоветовали мне это милое место. Расхваливали местную похлёбку и отбивные.

– Надеюсь, вам понравилось, – произнесла я, чувствуя всё большую неловкость.

– Повар готовит отменно, – охотно подхватил синьор Кот. – И отбивные – чудесны. Оказывается, их вымачивают в молодом виноградном вине, потом натирают специями и чесноком… Я даже попросил рецепт, чтобы мой повар приготовил то же самое, когда его светлость осчастливит мой дом визитом.

Вот так, значит. Намекнул, что он с герцогом Миланским на короткой ноге.

– А моё варенье вы не пробовали? – невинно поинтересовалась я. – Возможно, его светлости больше понравятся засахаренные фрукты, чем отбивная?

– Варенье тоже выше всех похвал, – так и просиял аудитор. – Теперь я понимаю, почему из-за него вся округа сходит с ума. Только и слышно – варенье от синьоры Фиоре… Великолепная морковка…

Больше всего я надеялась, что в этот момент не пошла красными пятнами. И ещё понадеялась, что господин Кот слышал только мой вариант морковной песенки, а никак не расширенный, с куплетцами про деревню, где морковка растёт лучше.

– Значит, ваша поездка не прошла даром, – сказала я, принудив себя улыбнуться. – Главное, чтобы его светлость остался доволен.

– Его светлость всегда был доволен моей работой. Надеюсь, оправдаю его ожидания и в этот раз, – любезно признался мне синьор аудитор.

Надо же. И у него есть надежды. С виду – человек как человек. Может, и обойдётся…

– Но, вообще-то, я ехал к вам, – вдруг сказал аудитор ещё любезнее. – Хотел расспросить, как проехать к вашей вилле, но тут вы сами явились. Так что это – знак судьбы, дорогая синьора.

Мастер Зино как раз выходил из кухни, но, услышав последние слова, благоразумно юркнул обратно. И я осталась один на один с котом, у которого бархатные лапки, а в лапках – острые царапки.

– И… что вам от меня нужно? – спросила я, стараясь выглядеть спокойно и услужливо, как и полагается честной вдове, которая от всей души хочет помочь правосудию найти убийцу мужа.

– Я был у вашего адвоката, – доверительно продолжал синьор Медовый Кот, – уже сообщил ему… Кстати, оказывается, у него скоро свадьба. У синьора Марини. Вы знали об этом?

– Конечно, знала. Он женится на самой красивой девушке нашего города, – сказала я, лихорадочно соображая, что такого решил сообщить мне аудитор, если сам притащился в Сан-Годенцо.

И зачем, собственно, наведывался к Марино, если хотел поговорить со мной. Адрес узнавал? Или собирал информацию? И что, интересно, Мариночка ему наговорил? Учитывая нашу последнюю встречу… в кустах…

– Синьорина Барбьерри считается самой красивой? – уточнил аудитор. – А я слышал, что самой красивой здесь считают вас.

– Вы мне льстите, – сказала я замогильным голосом.

Вот и приехали, ягодки мои сладкие. Не просто так он завёл разговор про свадьбу Козы. Поди, папочка с мамочкой уже нажаловались, что некая развратная вдова соблазняет некого невинного младенца.

– Ничуть не льщу, – заверил меня аудитор. – Только повторил то, что слышал. Я здесь совсем недавно, но уже понял, что вы тут – настоящая легенда.

– Надеюсь, вам это не мой адвокат разболтал? – попыталась я перевести разговор в шутку, а сама нервничала всё сильнее. – Если это он, придётся урезать ему жалование. За разглашение деловой тайны.

– Нет, с синьором Марини мы говорили о другом, – любезно ответил аудитор.

– И… о чём же? – я невольно облизнула пересохшие от волнения губы.

– Я сказал вашему адвокату, что тело вашего мужа будет выдано для похорон. Можете предать его земле завтра. Из-за состояния тела я распорядился, чтобы его отпели в церкви Локарно, так что вам придётся прибыть туда завтра. Вы же приедете на поминальную службу по вашему дорогому супругу?

Он смотрел на меня такими чистыми и честными глазами, с таким искренним сочувствием, но почему-то мне очень хотелось спрятаться от этого взгляда под стол.

– Конечно, приедем, – заверила я аудитора. – И я, и его дорогая матушка, и его брат, и его сёстры. Все мы придём, чтобы проводить дорогого Джианне в последний путь.

– Примите ещё раз мои соболезнования, – сказал аудитор. – Понимаю ваше горе и надеюсь, вы позволите мне оплатить похороны вашего мужа. Господь заповедал помогать сиротам и вдовам. У вас, кстати, детей нет?

– Нет.

– Как печально, что после смерти мужа не остаётся утешения в детях, – скорбно покачал головой синьор Тиберт. – Хорошо, что остались хотя бы деньги и имущество…

– Если вы разговаривали с синьором Марини, – быстро сказала я, – то знаете, что после Джианне мне достались лишь усадьба, приобретенная по дешёвке, и десять монет, которые синьор Марини сразу же забрал в качестве оплаты его услуг. Так что никакого утешения, синьор. Просто никакого утешения. Одно горе. И я очень благодарна, что вы расщедрились и помогли бедной вдове оплатить похороны. Вы так добры… В наше время редко встретишь такого доброго человека… – я болтала напропалую, надеясь, что аудитору надоест меня слушать и он вернётся за столик, а ещё лучше – уберётся в свой Милан.

Мой метод сработал, и синьор Банья-Ковалло с улыбкой заверил, что всегда готов прийти на помощь ближнему, а потом милостиво отбыл к своему столику, заказав ещё варенья.

Я постаралась быстренько покончить с деловыми вопросами и изо всех сил сдерживалась, чтобы не смотреть в окошко, в сторону площади, выглядывая Марино Марини. Потому что аудитор хоть и ел варенье, но мне всё казалось, что он не спускает с меня глаз. Совсем как кот, который притаился возле мышиной норки.

Когда мы с Ветрувией ехали обратно, я сообщила ей, что завтра похороны Джианне.

– Скачешь Ческе, хорошо? – попросила я её.

– А сама что? – Ветрувия внимательно посмотрела на меня. – Боишься, что ли? Чего боишься?

– Не боюсь, – покачала я головой. – Просто неспокойно на душе. Ещё аудитор этот…

– Но если он отдал тело, значит, всё хорошо.

– Угу, – промычала я.

Если бы хорошо. Если бы, дорогая Труви.

На следующий день всё наше семейство в полном составе, включая тётушку Эа, с утра пораньше отбыло в Локарно. У меня не было черной траурной одежды, но Ветрувия ссудила мне чёрных кружев, чтобы прикрыть волосы. Мы с тётушкой Эа и Ветрувией ехали в повозке, остальные топали своими ногами. Ческа попыталась качать права, заявляя, что она – убитая горем мать, и у неё нет сил идти, но Ветрувия тут же предложила ей остаться. Стонать Ческа сразу перестала и угрюмо потопала по дороге, а следом за ней потянулись Миммо и Жутти, а за ними – Пинуччо.

Когда мы дотащились до Локарно – уже уставшие, все в пыли и основательно пропотевшие на жарком солнце, нам ещё пришлось выдержать долгую службу, пока священник перечитал над гробом с десяток длиннейших молитв. Хоть в гроб насыпали колотого льда, и закрыли крышку, но запах всё равно стоял такой, что мы с Ветрувией закрывали лица фартуками.

Остальные тоже прикрывались – кто платками, кто просто рукавом. С одной стороны, это было очень удобно – можно было изображать безутешное горе. Ческа с дочерьми стонали и выли, причитая на разные лады, отчего священник то и дело сбивался, и прощание с Джианне всё затягивалось.

Людей было немного, кроме нашей семьи – двое или трое незнакомых мне старушек. Аудитора не было, и я с облегчением выдохнула. Может, Труви права. Покрутился тут и уедет, сообщив, что кондитера прикончили неизвестные.

Ага. Мышьяком…

Наконец, неприятное дело было окончено, гроб перенесли в церковную ограду, опустили в могилу, и все мы бросили по горсти земли.

Священник прочитал ещё одну молитву – слава Богу, короткую, и мы, отправив Джианне в последний путь, с чистой совестью приготовились отправиться в обратный.

– Синьора Фиоре! – окликнул вдруг меня священник. – Задержитесь, прошу вас. Мне надо с вами поговорить.

– Ну что ещё… – заворчала Ветрувия.

– Наедине, – строго заявил священник, и моей подруге ничего не оставалось, как отбыть с остальным семейством в сторону лошади.

А мне ничего другого не оставалось, как встать перед святым отцом с видом смиренной овечки и приготовиться слушать.

– Вы уже давно живёте в нашем приходе, – священник смерил меня неодобрительным взглядом, – а я ни разу не видел вас в церкви. Поступило прошение от миланского аудитора синьора Банья-Ковалло.

Я чуть не закатила глаза, услышав это. Всё-таки выполнил своё обещание. Позаботился о душе бедной вдовы. Лучше бы помог материально.

– Синьор Банья-Ковалло просит, – важно продолжал священник, – помочь вам найти духовника. Приход решил назначить вам отца Бартеломью. Он ждёт вас исповедальне.

– Сейчас?! – переполошилась я. – Но… у меня такой день… Мужа похоронили… Дайте хоть в себя прийти… И у меня престарелая тётушка, ей надо поскорее домой…

– Все дела подождут, если речь идёт о спасении души, – назидательно произнёс священник и для пущей убедительности вскинул к небу указательный палец. – Исповедь облегчает любое горе. Именно потому, что в вашей жизни случилась такая потеря, вам и надо поскорее исповедоваться. Облегчить груз греха, очистить душу. Прошу вас, синьора, – и он приглашающее повёл рукой в сторону церкви. – Если так беспокоитесь за престарелую тётушку, то расскажите поскорее о своих грехах и отбывайте с миром.

Мне ничего другого не оставалось, как вернуться в церковь, где пахло ладаном, цветами и… гниющей плотью.

Я постаралась не дышать, пока священник проводил меня в исповедальню – маленькую комнатку в уголке церкви, в стороне от скамеек, на которых сидели прихожане.

Комнатка была без двери, просто занавешена плотной тёмной тканью. Рядом была ещё такая же занавеска, и я догадалась, что там будет находиться исповедник.

Внутри стояла маленькая скамеечка, я села на неё, занавеска на входе опустилась, стало полутемно и очень тихо.

Но, по крайней мере, здесь пахло только воском. От свечки, горевшей на полочке справа от меня.

И что теперь делать? Начинать каяться?

Я глубоко вздохнула, не зная, с чего начать, но тут справа от меня скрипнуло, пламя свечи колыхнулось, и открылось зарешеченное окошечко. По ту сторону решетки было темно, тем более что рядом со мной горела свеча, она мешала что-либо рассмотреть.

Понятно, всё сделано, чтобы было видно меня, а не чтобы видела я.

За решёткой кто-то был. Я услышала шорох и дыхание, а потом низкий мужской голос слегка гнусаво произнёс:

– Слушаю вас, дочь моя.

– Простите мне мои грехи, – тут же зачастила я, стараясь поскорее покончить с этим делом. – Я часто сердилась, иногда ругалась, злилась, говорила неправду…

– Подождите, дочь моя, – перебил меня священник. – Это исповедь, а не забег с сырыми яйцами на ярмарке. Давайте по порядку. На кого вы сердились?

Я подавила тяжёлый вздох. Всё ясно. Быстрой исповеди не получится. Отец Бартеломью оказался основательным занудой и решил, по-видимому, исполнять просьбу (или приказ) миланского аудитора со всем рвением божественной души.

– Так на кого же? – повторил священник.

– На многих, – обречённо заговорила я. – На покупателей, когда они торгуются, на родственников, когда они говорят глупости. Ещё я сердилась на нашу лошадь, потому что она не слушается меня, когда надо срочно куда-то поехать…

Когда я перешла к сороке, которая капнула помётом на мою рубашку, священник мягко остановил меня и предложил перейти к греху словесной брани.

– И тут со многими согрешила, – призналась я, постаравшись, чтобы голос звучал как можно жалостливее. – С синьором Зино ругалась – когда при нашем знакомстве принял меня за… за недостойную женщину. С его помощником ругалась – потому что он меня терпеть не может и всё время подначивает синьора Зино прекратить деловое сотрудничество со мной. С горшечником ругалась! Он поставки товара отменил без предупреждения! А синьор Занха? Этот, вообще, устроил на меня настоящую травлю, в суд подавал…

В течение минут пяти священник выслушивал мои жалобы, и когда я перешла к лошади синьора Луиджи, поинтересовался о грехе лжи.

– Ой, и тут согрешишь, святой отец, – призналась я, как на духу. – Вот сами подумайте. Приходит до двадцати заказчиков в день. Всем надо сварить варенье, и всем это надо срочно. Но у меня очередь на месяц вперёд. У меня рабочих рук не хватает. И приходится нагло врать. Мне так стыдно за это, но что поделать? Говорю, что у нас заказ для герцога Миланского. Во-первых, это и уровень заказов повышает – вот, мол, смотрите, вдова Фиоре варит варенье для самого герцога! Значит, хорошее варенье, надо брать. А во-вторых, не скажешь «сварите сейчас варенье для меня, а герцог подождёт». Вот так и вру, грешница…

– Думаю, Господь Милосердный охотно простит вам этот грех, дочь моя, – сказал отец Бартеломью, и мне почему-то показалось, что он улыбается.

Я понадеялась, что смогла достаточно убедительно сыграть провинциальную торговку сладостями, но тут последовал новый вопрос:

– А что скажете насчёт греха вожделения и блуда, дочь моя? Вы одинокая женщина, сегодня предали земле вашего супруга, но вы ещё достаточно молоды, чтобы жить одной.

– Пока даже думать об этом не могу, – ответила я быстро. – У меня ещё так болит сердце по моему мужу, да и дел столько, что не до личной жизни. У меня семья, её прокормить надо…

– Вы – молодая, обеспеченная женщина, в самом расцвете сил, – продолжал священник. – Даже до Локарно доходят слухи, что вы смутили покой мужчин целого города Сан-Годенцо.

– Уверяю вас, слухи весьма преувеличены, – заверила я его горячо. – Просто по роду моей работы приходится общаться с мужчинами. А мужчины, знаете, существа такие – говоришь «нет», а им слышится «может быть, если проявите настойчивость». В наше время так трудно оставаться добропорядочной женщиной, святой отец, но я прилагаю к этому все усилия. Даже палку с собой вожу. Для особо непонятливых.

– Понимаю вас, – посочувствовал отец Бартеломью. – Но тут главное, чтобы ваше сердце оставалось чистым. Чтобы вы не пускали в душу соблазн. Тело немощно, оно всегда откликается на горячие волны плотского искуса.

– Не волнуйтесь, отец мой, – заверила я его от всего моего чистого сердца, – это в мои планы точно не входит. Сейчас вызреет – вот тут пойдёт горячая пора, я вас уверяю. Не до плотских искусов! Тут главное побыстрее собирать, да варить.

– Похвальное рвение. Как говорится в притче Соломоновой: мудрая жена устроит дом свой. Это хорошо, что вы так стараетесь о благе семьи. Но к нам пришла жалоба, что вы соблазнили и вступили в греховную связь с неким юношей, адвокатом из Сан-Годенцо…

– Наглая ложь! – воскликнула я, так и подскочив на лавочке. – Жалоба от Барбьерри, я полагаю? Так тут всё просто! Я сотрудничаю с остерией, которая конкурирует с остерией, что принадлежит синьору Барбьерри. Отсюда и ноги растут у всех этих жалоб!

– То есть у жалобы нет оснований? – уточнил священник. – Может быть, вас что-то связывает с этим юношей?

– Абсолютно ничего! – горячо ответила я. – Только деловой контракт! Чтобы вы знали, синьор Марини – благородный молодой человек. В нём прекрасная внешность соединилась с прекрасной душой и благородным сердцем. Редко такое встретишь. И у него есть невеста, и он верен ей… – тут я осеклась.

Какие-то странные вопросы задаёт этот священник.

Священник ли?!.

Я подорвалась со скамейки пулей, выскочила из исповедальни и в одно мгновение отдёрнула занавеску, открывая соседнюю комнатку.

Так и есть. Там на скамеечке, вытянув длинные ноги, сидел миланский аудитор – синьор Банья-Ковалло, и зажимал нос, чтобы говорить гнусаво.

Глава 2

– Вы что за представление устроили? – начала я свистящим шёпотом, потому что была возмущена до глубины души.

Аудитор ничуть не смутился, а опустил руку, освобождая свой нос, и приветливо мне кивнул.

– Доброго дня, синьора Фиоре, – сказал синьор Медовый кот и поднялся с лавочки, одёргивая куртку.

– Как вы посмели? – напустилась я на него. – Это тайна исповеди, вообще-то!

– Это было ради установления правды, – ответил он таким тоном, что ещё больше разозлил меня.

Но злиться на приближённого герцога – занятие неблагодарное.

– Господь накажет вас за обман! – сказала я, не зная, чем ещё можно припугнуть особу, приближённую к герцогской короне.

Но на аудитора и это не произвело ни малейшего впечатления.

– С Господом я сам договорюсь, – заверил он меня. – А вот вы не боитесь кары небесной? Это ведь вы залезли в мой кабинет и в дом судьи в Локарно. Что искали? Документы о смерти мужа?

Весь мой бойцовский пыл разом угас. Я оглянулась, убедившись, что в церкви никого нет, и ответила, благоразумно понизив голос:

– Это всё неправда!

– Не надо врать, синьора. Я же не ваша глупая лошадь, – усмехнулся аудитор. – На окне в судебном здании – лоскут от вашей юбки. Оставленный в доме судьи фонарь – тут не надо быть гением мысли, чтобы обо всем догадаться.

– Фонарь-то тут при чём?! – перепугалась я не на шутку. – Фонарь вы мне не пришьёте, а юбку я порвала в вашем кабинете, когда была у вас на аудиенции. Подходила к окну и зацепилась. Да мало ли похожих юбок на свете!

– Встречаются, – согласился аудитор. – Но самое интересно, что обрывки этой юбки – разорванной почти по всем швам – я нашёл на постоялом дворе в Локарно. В той комнате, где заночевали вы. А устроил вас туда некий молодой синьор. Как сказал хозяин – ангельски красивый. Но это тоже не факт… Мало ли красивых людей на свете? Но вот ведь какая интересная вещь… – он нарочито задумчиво возвёл глаза к церковному своду и потёр подбородок, – Фонарь сделан не в Пьемонте. На нём клеймо кузнеца из Болоньи… И я подумал – у кого из жителей этого края и каким образом может оказаться такой фонарь? Если только какой-то житель Болоньи переехал сюда… Или кто-то учился в Болонье… Наверное, какой-то юноша, бывший студент. Фонарь-то совсем новый…

Так. Марино попался. Это очевидно. А он был уверен, что на фонарь к лицу не пришьёшь! Наивный!

– Это мой фонарь! – сказала я отчаянно. – Я была актрисой в передвижном театре, мы много путешествовали с труппой, были и в Болонье, там я купила этот фонарь. Клянусь, что не замышляла ничего плохого, и была совершенно одна.