Пока не поздно…

Решение уйти с завода далось Олегу невыносимо тяжело. Это была не просто смена работы – это было отречение от части себя. Той части, что верила в прогресс, в инженерный гений, в величие человеческих рук. Теперь этим рукам предстояло считать грязные купюры в уличном киоске.

Их первый киоск «Всякая всячина» они с Виктором открыли в 1992-м, собрав деньги всеми правдами и неправдами. Стоя за прилавком, Олег чувствовал, как горит лицо от стыда. Он ловил на себе взгляды бывших коллег – не осуждающие, нет, а такие же потерянные, – и ему хотелось провалиться сквозь землю.

По городу поползли горькие шутки: «У нас теперь два пути – или в криминал, или за границу». И люди ехали. Массово, как в отлив. Инженеры и врачи, учителя и токари – все, кто мог, бежали от безысходности. Бросали квартиры, семьи, детей на стариков – лишь бы заработать на хлеб. Италия, Португалия, Испания…

Украинские женщины мыли там туалеты и меняли памперсы чужим старикам, мужчины клали плитку и пахали на плантациях. Их дети росли с фотографиями на тумбочке, получая посылки с джинсами и шоколадом вместо материнских объятий и отцовского наставления. Целое поколение, воспитанное бабушками и чувством брошенности.

Люба видела эти пустые глаза женщин в очередях, получавших скудные детские пособия, пока их мужья пропадали где-то в чужих краях. Она видела, как рушится не просто экономика – рушится сама ткань жизни, рвутся связи между людьми.

Но именно в эти унизительные дни Олег с особой яростью цеплялся за свой маленький, домашний мирок. Возвращаясь поздно вечером, пахнущий морозцем и запахами с рынка, он первым делом заходил в детскую. Садился на корточки рядом с кроваткой Максимки и подолгу смотрел на спящее лицо сына. А утром, пока город только просыпался в стылом зимнем тумане, он уже был на ногах.

– Вставай, моряк! – его голос, привыкший командовать, теперь звучал здесь, по-домашнему, сдержанно и нежно. Он подходил к кроватке сына, сажал его на плечи, и они отправлялись на кухню, как на капитанский мостик. – Слушай сюда, штурман. Завтрак – это главный прием пищи. Без него в дальнее плавание не выйдешь.

Он объяснял трехлетнему Максиму законы физики на примере тонущей в чае ложки, а семилетней Аленке помогал решать задачи, находя в них скрытую, математическую гармонию. В этих уроках была не просто родительская обязанность – это была его отчаянная попытка сохранить в себе того, прежнего Олега, инженера и строителя, хотя бы здесь, в стенах собственного дома.

Люба возвращалась из поликлиники, продрогшая до костей. В ее кабинете, как и везде, царил упадок. Батареи едва грели, лекарств не хватало. Она принимала пациентов, не снимая пухового платка, и грела дыханием стетоскоп, прежде чем прикоснуться им к тельцу очередного ребенка. Дома их семья ни в чем не нуждалась – бизнес Олега и Виктора приносил доход, – но за окном простиралась другая страна: серая, холодная, постепенно погружающаяся в нищету и отчаяние.

Тем временем Светлана, чья предпринимательская жилка только окрепла в новых условиях, все чаще уезжала в Киев, где открывались возможности для ее нового яркого увлечения, которое вскоре переросло в бизнес: организация медицинских конференций. Она возвращалась полная идей и планов, которые Виктор выслушивал со своей обычной, спокойной поддержкой. Они были крепкой парой, якорем друг для друга в этом бушующем море перемен.

А Олег, обеспечив семье финансовую стабильность, все чаще замирал у окна, глядя в зимнюю тьму. Внешне он был успешным дельцом, образцовым отцом. Но внутри зияла пустота, которую не могли заполнить ни деньги, ни семейное счастье. Его душа, жаждавшая когда-то строить корабли, металась в поисках нового Абсолюта, новой системы координат в мире, который потерял и берег, и фарватер.

Он еще не знал, что скоро этот поиск обретет имя…

Глава 12 Зов бездны

(Херсон. 1995-1996 годы)

Их жизнь обрела новую, призрачную устойчивость. Сеть киосков, которую Олег и Виктор раскачали как маятник между отчаянием и азартом, приносила стабильный доход. Деньги, некогда бывшие абстракцией, теперь пахли краской, пылью и чужими руками – запах новой реальности. Олег научился считать, договариваться, давить. Но по вечерам, смывая с рук этот запашок, он чувствовал, будто стирает с себя тонкий, невидимый слой собственной кожи.

Он пытался говорить об этом с отцом. Сидели в той же гостиной, где когда-то спорили о чертежах и инструкциях.

– Пап, я все думаю… – Олег держал давно потухший окурок. – Мы обеспечили семьи. Дети сыты, одеты. А дальше что? Всю жизнь торговать паленой водкой и сигаретами? Это и есть смысл?

Борис Иванович смотрел на него усталыми, просевшими глазами человека, видевшего слишком много крушений.

– Сынок, в море бывают штили. Нельзя вечно жить в шторм. Ты обеспечил тыл. Цени это. Не ищи бурю на ровном месте.

– Но это не штиль! – голос Олега сорвался, в нем прорвалась давно копившаяся горечь. – Это болото! Я чувствую, как сам в нем тону. Раньше я металл в руках держал, а теперь… бумажки. Где масштаб, пап? Где дело?

– Дело – в твоих детях! – отец резко стукнул кулаком по подлокотнику. – В тепле в их комнате. В хлебе на их столе. Ты думаешь, мне легко было? Капитаном быть – не только в шторм рулить, но и в штилевой тоске месяцами жить. И ничего, выжили. Не философствуй, сын. Живи.

Но он не мог просто жить. Эта тоска была гораздо глубже и тем страшнее…

Он пытался излить душу Виктору, своему другу, брату, своей тени.

– Вить, а тебе никогда не кажется, что мы как белки в колесе? Крутимся, а прогресса ноль. Никакого развития.

Виктор, всегда более приземленный, хмурился.

– Олежа, какой прогресс? Мы с голоду не помираем – уже прогресс. Детям есть что надеть – прогресс. О чем ты? Нашли свою нишу, работаем. Всё нормально.

– Вот в этом «нормально» вся и беда! – восклицал Олег. – Нет у меня ощущения, что делаю что-то… важное. Нужное. А не просто зарабатываю.

– Семью кормить – это не важно? – Виктор смотрел на него с искренним недоумением. Для него мир был прост и ясен: долг, семья, дружба. Этого с лихвой хватало, чтобы наполнить жизнь смыслом.

Люба чувствовала его метания кожей. По ночам, прижавшись к его спине, она ощущала, как напряжены его мышцы, будто даже во сне он куда-то бежит.

– Олежка, – шептала она, гладя его по плечу. – Что ты как на иголках? У нас же все хорошо.

Он переворачивался к ней, и в темноте его глаза странно блестели.

– Хорошо… А достаточно ли «хорошо», Любаша? Мы живем, любим, стареем, умрем. И все? Это и есть весь рецепт? Никакого… высшего замысла?

– Замысла? – она нежно касалась его щеки. – Замысел – в Аленкиных глазах, когда она смеется. В том, как Максимка тянет к тебе ручки. Разве этого мало?

Он целовал ее ладонь, закрывал глаза и тихо отвечал:

– Мало. Прости меня. Мне мало.

Именно в этот момент внутреннего вакуума, этой духовной разреженности, его и нашли…

Это случилось на рынке, среди привычного хаоса и торга. К нему подошел невысокий, улыбчивый парень в странной, бело-оранжевой одежде. Лицо его было нездешним – без следов усталости или озлобленности, столь привычных в те годы.

– Простите, у вас есть минута? – его голос был мягким, но удивительно слышным сквозь базарный гам.

Олег, обычно отмахивавшийся от назойливых торгашей, на сей раз не спешил. Что-то в спокойствии незнакомца привлекло его.

– Минута есть. А вот денег на всякую ерунду – нет.

– Я не за деньгами, – парень улыбнулся шире. – Я хочу подарить вам знание.

Они разговорились. Парень говорил о душе, о перерождениях, о Высшей Силе, чья любовь безгранична. Он говорил не абстрактно, а как о чем-то простом и очевидном, как о формуле, которую Олег так жаждал вывести. Он говорил о «ведической кулинарии» – простой, здоровой, благостной пище. И Олег, чье чуть располневшее от частой сухомятки в течение дня тело начало подавать тревожные сигналы, невольно прислушался.

– Есть одна книга, – сказал парень, и в его глазах вспыхнул огонек. – Она отвечает на все вопросы. Прошлые жизни, карму, долг души… Хотите, я принесу ее вам?

Олег колебался секунду. Все это казалось странным, чуждым. Но в этом чуждом была та самая «вертикаль», тот масштаб, которого ему так не хватало в его «горизонтальном» мире счетов и накладных.

– Приноси, – хрипло сказал он. – Посмотрю.

Через два дня он держал в руках «Бхагавад-Гиту». Книга была большой, в твердой яркой глянцевой обложке – очень красивой, напечатанной на великолепной бумаге, и ее вес казался Олегу значительным. Он положил ее на тумбочку, рядом с чертежами, которые больше не открывал.

Он еще не начал читать. Но Люба, войдя в спальню, сразу заметила яркое издание. И что-то холодное, едва заметное, кольнуло ее в сердце. Она не знала, что эта книга станет тем самым тараном, что медленно, неумолимо начнет раскалывать стены их общего дома.

Глава 13 Первые ступени вниз

«Бхагавад-Гита» лежала на тумбочке, как закладка, разделившая его жизнь на «до» и «после». Олег подходил к ней не как к иконе, а как к новому, самому сложному и важному в его жизни чертежу. Он открывал её вечерами, когда дом затихал, и погружался в чтение с карандашом в руке, делая на полях пометки – вопросительные знаки, восклицания, стрелки. Это была не молитва, а исследование.

Люба наблюдала за ним из-за приоткрытой двери. Видела, как его мощная спина, всегда бывшая ей опорой, напрягалась в сосредоточенном усилии понять.

– Ну и как твоя индийская философия? – спросила она как-то раз, стараясь, чтобы в голосе звучала лишь легкая насмешка, а не нарастающая тревога.

Олег поднял на нее взгляд, и она увидела в его глазах не фанатичный блеск, а знакомый огонь интеллектуального азарта.

– Это не философия, Любаша. Это – инструкция. К человеческой душе. Здесь всё разложено по полочкам: карма, реинкарнация, долг… – Он провел ладонью по странице. – Почему нам никто не говорил этого раньше? Почему в церкви всё так сложно и непонятно, а здесь… Здесь есть формула.

Формула. Этого слова было достаточно, чтобы Люба на время успокоилась. Олежке нужна была система, и он её нашел. Пока это было лишь увлечением, книгой. Не опаснее, чем когда-то его голодание по Малахову.

Но книга требовала практики. Парень в оранжевом, которого Олег теперь называл «брат Радхараман», пригласил его в гости. В тот вечер Олег долго собирался, надел чистую рубашку, и Люба с ироничной нежностью подумала, что он словно собирается на свидание.

Он вернулся глубокой ночью. Люба притворялась спящей, но сквозь ресницы видела: он был не возбужден, а странно умиротворен. Он разделся в темноте и лег рядом, не касаясь ее. От него пахло не табаком и чужими деньгами, а какими-то незнакомыми травами и сладковатым дымком.

– Ну как, твои кришнаиты? – не выдержала она, выдавая свое бодрствование.

Олег помолчал, глядя в потолок.

– Они… другие, – тихо сказал он. – У них в глазах нет страха. Никакого. Ни перед завтрашним днем, ни перед жизнью, ни перед смертью. Они как… просветленные инженеры, которые нашли единственно верный чертеж мироздания.

Он повернулся к ней, и в полумраке его лицо казалось совсем молодым, каким она помнила его в Одессе.

– Понимаешь, у них есть ответы на все мои вопросы. А у нас с тобой, у отца, у всех… только вопросы. И от этого так пусто.

Она не нашлась, что ответить. Ей хотелось сказать, что любовь к нему и детям – это и есть ответ. Но она боялась, что это прозвучит мелко и примитивно перед лицом его «великих вопросов».

С тех пор он стал часто бывать у кришнаитов, его тянуло туда как магнитом.

И вскоре Олег объявил, что отныне в доме не будет мяса.

– Это эксперимент, Любаша, – сказал он, глядя на её изумленное лицо. – Очищение тела – это первый шаг. Как подготовка металла перед сваркой. Нельзя к высокому прийти с грузом низменного внутри.

Он говорил это с такой инженерной логикой, что спорить было бессмысленно. Люба вздохнула и сварила гречневую кажу. Она смотрела, как он ест её с непривычным, почти ритуальным сосредоточением, и впервые почувствовала холодок страха. Это было уже не просто чтение. Это была практика. Он начал перестраивать не только свой внутренний мир, но и их общий быт.

Как-то раз, вернувшись с работы, она застала его в гостиной. Он не читал. Он сидел на ковре, скрестив ноги, с закрытыми глазами, и его губы беззвучно шептали что-то. Лицо его было обращено к окну, за которым садилось херсонское солнце, и на нем лежало выражение такого отрешенного, неземного покоя, что Люба не посмела его потревожить.

Она стояла в дверях и понимала: он уже не здесь. Он поднимается по каким-то невидимым ей ступеням в свой новый, стройный и ясный мир. А она остается внизу, в их старом, «горизонтальном» мире любви, болезней, школьных уроков и кухонных хлопот, который для него вдруг стал тесен и неинтересен.

Она еще не знала, что эти ступени ведут не вверх, а в бездну. И что скоро он попытается стащить туда и ее с детьми…

Глава 14 Алтарь

Кажущаяся ей идиллия его добровольного вегетарианства длилась недолго. Для Олега отказ от мяса был лишь первой ступенью. Его ум, вырвавшийся из тисков бессмысленной коммерции, жаждал тотального переустройства жизни по совершенно новому, «идеальному» чертежу. И этот чертеж с каждым днем требовал все больше места в их доме.

Все началось с музыки. Индийские раги, сначала тихий фон в его комнате, скоро заполонили собой квартиру. Напевные, монотонные звуки ситара и барабанов вытеснили с проигрывателя Высоцкого и «Битлз». Для Олега это была «музыка сфер», для Любы – назойливый, чужой шум, под который даже варка супа превращалась в ритуал с неясным смыслом.

– Олежек, нельзя же целый день это слушать, – осторожно заметила она. – Дети не могут уроки делать.

– Они должны с детства приучаться к благостным вибрациям, – ответил он, не отрываясь от книги. – Это очищает сознание. Гораздо полезнее, чем их школьная программа.

Он говорил это без вызова, констатируя факт. И в этой спокойной уверенности была своя жуть. Он больше не спорил. Он – знал.

Вершиной этой «благостности» стал алтарь.

Он появился на кухне в субботу. Люба вернулась с рынка с сумками, полными овощей и фруктов, и застыла на пороге. В углу, где всегда стоял холодильник (теперь отодвинутый в сторону), красовалась многоярусная конструкция из столика и табуреток, задрапированная желтой тканью. На ней стояли печатные изображения индийских божеств с неестественно яркими лицами, плошка с рисом, засахаренные леденцы и дымилась палочка благовоний. Воздух был густым и сладким.

– Что это? – выдавила она, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

– Алтарь, – Олег вышел из спальни, вытирая руки. Он смотрел на свое творение с гордостью инженера, сдавшего сложный объект. – Теперь у нас есть священное место. Центр дома.

– Олег, это же кухня! – голос ее дрогнул. – Наша кухня! Где я готовлю, где дети завтракают!

– Именно здесь, – его голос прозвучал мягко, но неумолимо. – Чтобы даже еда становилась прасадом, подношением. Чтобы всё в доме было одухотворено. Разве ты не хочешь для детей благости?

Слово «благость», произнесенное его знакомым, твердым баритоном, прозвучало как приговор. Оно было чужим, остекленевшим, как взгляд купленных идолов. Люба молча поставила сумки на пол. Она не нашла слов. Как можно спорить с «благостью»?

Война за кухню на этом не закончилась. Она перешла в новую, более унизительную фазу. Однажды вечером, когда Люба, как обычно, взялась мыть посуду, он мягко, но твердо отвел ее руку от раковины.

– Тебе больше нельзя этого делать.

Она смотрела на него, не понимая.

– Почему? Я что, плохо мою?

– Ты – женщина, – объяснил он с той леденящей душу искренностью, что была страшнее злобы. – В тебе живут определенные энергии. Ты… нечиста. Ты можешь осквернить посуду, а через нее – пищу, которую мы предлагаем Божеству. А потом едим сами.

Он говорил это не как оскорбление, он провозглашал непреложный закон мироздания, такой же незыблемый, как закон всемирного тяготения. От этого становилось еще страшнее. Ее существование, ее природа стали проблемой, препятствием на его пути.

Ей пришлось перенести свою «кухню» на балкон. Туда переехала старая электроплитка, кастрюля и сковородка, которые он великодушно позволил ей считать «своими». Она готовила там, стоя в тесноте между детским велосипедом и сушившимся бельем, а через стекло балконной двери видела, как он на «освященной» кухне готовит свои вегетарианские блюда по ведическим рецептам – простые, дешевые и безвкусные, на ее взгляд.

Что касается ее еды… Он не прикасался к ней. Никогда. Даже когда она пыталась протянуть ему кусок хлеба, он отстранялся с тем же спокойным, непререкаемым выражением лица.

– Это не прасад, Любаша. Это просто пища. Она не очищает, а засоряет сознание. Я не могу.

И он действительно не мог. Это был уже не просто диетический выбор. Это был железный запрет, возведенный в ранг духовного закона. Он питался только той едой, что готовил сам, в состоянии «сознания Кришны», предварительно предложив ее своим богам на алтаре. Их общий стол, когда-то бывший центром семьи, умер. Теперь они ели врозь: он – свою «освященную» пищу на кухне, она с детьми – свою «мирскую» еду в комнате или на том самом балконе.

Именно в этот период отчаяния Света, видя состояние подруги, забрала её с собой в Киев на свою очередную конференцию.

– Поехали! Там будет докладчик из Италии, прекрасный врач, да еще и наш, херсонский. Алексей Петренко. Поехали, говорю! Тебе нужно отвлечься!

В киевском конференц-зале Люба сидела, как во сне – мысли ее были не здесь. Но когда на сцену вышел крепкий подтянутый мужчина с уверенными движениями, что-то в ней встрепенулось. И она слушала его очень внимательно, даже увлеченно. Он говорил о современных подходах в детской кардиологии, и в его словах не было ни тени той усталой безнадежности, что витала в ее стране, в ее херсонской поликлинике, в ее семье.