Бахыт Кенжеев. Избранное

Век обозленного вздоха

|1987–1989|

«Говори – словно боль заговаривай…»

Говори – словно боль заговаривай,бормочи без оглядки, терпи.Индевеет закатное заревои юродивый спит на цепи.Было солоно, ветрено, молодо.За рекою казенный заводкрепким запахом хмеля и солодакрасноглазую мглу обдаетдо сих пор – но ячмень перемелется,хмель увянет, послушай меня.Спит святой человек, не шевелится,несуразные страсти бубня.Скоро, скоро лучинка отщепитсяот подрубленного ствола —дунет скороговоркой, нелепицейв занавешенные зеркала,холодеющий ночью анисовой,догорающий сорной травой —все равно говори, переписывайрозоватый узор звуковой…

«Раз, заехав в Баден-Баден…»

Доктору гуманитарных наук Александру Садецкому, предложившему автору беспроигрышный способ игры на рулетке

Раз, заехав в Баден-Бадени оставшись на ночлег,убедился я, как жаденсовременный человек.Там с пучками ассигнациймуж, подросток и женас гнусным шулером толпятсяу зеленого сукна,там иной наследник пылкий,проигравшись в прах и пух,смотрит с завистью в затылкиторжествующих старух.И выигрывает шарикмиллионы в полчаса,И Меркурий, как фонарик,озаряет небеса.Саша! Метод твой искусныйпокорил меня давно,почему же с видом грустнымя покинул казино?Нет, к другой меня рулеткетянет, тянет без конца!Там покинутые деткивенценосного отцабез особенной охотыпокоряются судьбеи проигрывают с ходуне фортуне, а себе.И царит над ними дама,седовласа, как зима.Кто она, мой друг упрямый?Смерть? Гармония сама?Улыбаясь, ставит крупно,глядя в будущую тьмупо системе, недоступнойпросвещенному уму.Даже если Баден-Баденнаградит иной азарт,если выиграть у гадинвожделенный миллиард,не ликуй, профессор Саша,не гляди удаче в рот —все равно царица нашату наживу отберет.Лучше бедно жить и гордо,добиваясь до концапревращенья грешной мордыв вид достойного лица.

Памяти Арсения Тарковского

Пощадили камни тебя, пророк,в ассирийский век на святой Руси,защитили тысячи мертвых строк —перевод с кайсацкого на фарси —фронтовик, сверчок на своем шесткезолотом поющий что было сил —в невозможной юности, вдалеке,если б знал ты, как я тебя любил,если б ведал, как я тебя читал —и по книжкам тощим, и наизусть,по Москве, по гиблым ее местам,а теперь молчу, перечесть боюсь.Царь хромой в изгнании. Беглый раб,утолявший жажду из тайных рек,на какой ночевке ты так озяб,уязвленный, сумрачный человек?Остановлен ветер. Кувшин с водойразбивался медленно, в такт стихам.И за кадром голос немолодойоскорбленным временем полыхал.

А. Величанскому

Век обозленного вздоха,провинциальных затей.Вот и уходит эпохатайной свободы твоей.Вытрем солдатскую плошку,в нечет сыграем и чет,серую гладя обложкукниги за собственный счет.Помнишь, как в двориках русскихмальчики, дети химер,скверный портвейн без закускипили за музыку сфер?Перегорела обида.Лопнул натянутый трос.Скверик у здания МИДапыльной полынью зарос.В полупосмертную славужизнь превращается, какедкие слезы Исавав соль на отцовских руках.И устающее ухослушает ночь напролетдрожь уходящего духа,цепь музыкальных длиннот…

«Киноархив мой, открывшийся в кои-то веки…»

Киноархив мой, открывшийся в кои-товеки – трещи, не стихай.Я ль не поклонник того целлулоида,ломкого, словно сухарь,Я ли под утро от Внукова к Соколув бледной, сухой синеве…Я ль не любитель кино одинокого,как повелось на Москве —документального, сладкого, пьяного —но не велит Гераклитстарую ленту прокручивать заново —грустно, и сердце болит.Высохла, выцвела пленка горючая,как и положено ей.Память продрогшая больше не мучаетблудных своих сыновей.Меркнут далекие дворики-скверики,давнюю ласку и матглушат огромные реки Америки,темной водою шумят.И, как считалку, с последним усилиембывший отличник твердит —этот в Австралию, эта – в Бразилию,эта – и вовсе в Аид.Вызубрив с честью азы географиив ночь перелетных хлопот,чем же наставнику мы не потрафили?Или учебник не тот?

«Каждому веку нужен родной язык…»

Каждому веку нужен родной язык,каждому сердцу, дереву и ножунужен родной язык чистоты слезы —так я скажу и слово свое сдержу.Так я скажу, и молча, босой, пройдунеплодородной, облачною страной,чтобы вменить в вину своему трудуставший громоздким камнем язык родной.С улицы инвалид ухом к стеклу приник.Всякому горлу больно, всякий слезится глаз,если ветшает век и его родникпересыхает, не утешая нас.Камни сотрут подошву, молодость отберут,чтоб из воды поющий тростник возрос,чтобы под старость мог оправдать свой труднеутолимым кружевом камнетес.Что ж – отдирая корку со сжатых губ,превозмогая ложь, и в ушах нарыв,каждому небу – если уж век не люб —проговорись, забытое повторивна языке родном, потому что вновьв каждом живом предутренний сон глубок,чтобы сливались ненависть и любовьв узком твоем зрачке в золотой клубок.

А. Ц.

Запрокинувший голову рабзастывает в восторге. Над нимвиноградные кисти горяттемно-розовым и золотым.Хорошо. И свобода близка.Но шестнадцать столетий подрядзвуков варварского языкасторонился имперский закат.И куда в эти годы ни киньодинокого взгляда – вездеобреченная славе латыньраспростерта в родильном труде.Улетел несгораемый дым,ослепив византийских детей.И всю ночь твои пасынки, Рим,голосят на могиле твоей.

«Не горюй. Горевать не нужно…»

Не горюй. Горевать не нужно.Жили-были, не пропадем.Все уладится, потому чтона рассвете в скрипучий дом,осторожничая, без крика,веронала и воронья,вступит муза моя – музыкагородского небытия.Мы неважно внимали Богу —но любому на склоне летоткрывается понемногустародавний ее секрет.Сколько выпало ей, простушке,невостребованных наград.Мутный чай остывает в кружкес синей надписью «Ленинград».И покуда зиме в угодуза простуженным слоем слойголословная непогодарасстилается над землей,город, вытертый серой тряпкой,беспокоен и нелюбим —покрывай его, ангел зябкий,черным цветом ли, голубым, —но пройдись штукатурной кистьюпо сырым его небесам,прошлогодним истлевшим листьям,изменившимся адресам,чтобы жизнь началась сначала,чтобы утром из рукавагрузной чайкою вылеталанезабвенная синева.

«Ледяной синевой обделенный…»

Ледяной синевой обделенный,лепит дерево слепорожденныйв разумении темном своем.Хорошо ему жить, властелинувлажной, серой, фисташковой глины,хорошо ему с Богом вдвоем.Создавая на ощупь, по звукувоплощение шумного бука,и осины, и мглистой лунына ущербе, он счастлив до дрожи, —так творения эти похожина его сокровенные сны.Двадцать лет уже он, не робея,лепит дупла и листья – грубеенастоящих, но веруя в трудради вечности, в глиняный воздух —жаль, что даже бездомные звездыподаянья его не берут.А учитель его терпеливыйшелестит облетающей ивой,недовольною воет трубой,обещая на обе сетчаткинавсегда наложить отпечаткинебывалой беды голубой.Нам-то что? Мы и сами с усами.Глина, глина у нас под ногтями,мой читатель – попробуй отмой.Не ощупать поющей синицы —и томится в трехмерной темницечервоточина речи прямой.

«И темна, и горька на губах тишина…»

И темна, и горька на губах тишина,надоел ее гул неродной —сколько лет к моему изголовью онанабегала стеклянной волной.Оттого и обрыдло копаться в словах,что словарь мой до дна перерыт,что морозная ягода в тесных ветвяхсуховатою тайной горит.Знать, пора научиться в такие часысирый воздух дыханием греть,напевать, наливать, усмехаться в усы,в запыленные окна смотреть.Вот и дрозд улетает – что с птицы возьмешь.Видишь, жизнь оказалась длинней,и куда неожиданней смерти. Ну что ж,начинай, не тревожься о ней.

Вен. Ерофееву

Расскажи мне об ангелах. Именноо певучих и певчих, о них,изучивших нехитрую химиючеловеческих глаз голубых.Не беда, что в землистой обиде мыизнываем от смертных забот, —слабосильный товарищ невидимыйнаше горе на ноты кладет.Проплывай паутинкой осеннею,чудный голос неведомо чей —эта вера от века посеянав бесталанной отчизне моей.Нагрешили мы, накуролесили,хоть стреляйся, хоть локти грызи.Что ж ты плачешь, оплот мракобесия,лебединые крылья в грязи?

«Над огромною рекою в неподкупную весну…»

Над огромною рекою в неподкупную веснуКнигу ветхую закрою, молча веки разомкну,Различая в бездне чудной проплывающий ледок —Сине-серый, изумрудный, нежный, гиблый холодок.Дай пожить еще минутку в этой медленной игрешумной крови и рассудку, будто брату и сестре,лед прозрачнее алмаза тихо тает там и тут,из расширенного глаза слезы теплые бегут.Я ли стал сентиментален? Или время надо мнойв синем отлито металле, словно колокол ночной?Время с трещиною мятной в пересохшем языкенизким звуком невозвратным расцветает вдалеке.Нота чистая, что иней, мерно тянется, легка —так на всякую гордыню есть великая река,так на кровь твою и сердце ляжет тощая землятамады и отщепенца, правдолюбца и враля.И насмешливая дева, темный спрятав камертон,начинает петь с припева непослушным смерти ртом,и, тамбовским волком воя, кто-то долго вторит ей,словно лист перед травою в небе родины моей.

Е. И.

Уходит звук моей любимой беды, вчера еще тайкомзрачком январским, ястребиным горевшей в небегородском,уходит сбивчивое слово, оставив влажные следы,и ангелы немолодого пространства, хлеба и водыиными заняты делами, когда тщедушный лицедейбросает матовое пламя в глаза притихшихплощадей.Проспекты, линии, ступени, ледышка вместоледенца.Не тяжелее детской тени, не дольше легкогоконца —а все приходится сначала внушать неведомо кому,что лишь бы музыка звучала в морозном вытертомдыму,что в крупноблочной и невзрачной странице,отдающей в жесть,и даже в смерти неудачной любовь особенная есть.А кто же мы? И что нам снится? Дороги зимниеголы,в полях заброшенной столицы зимуют мертвыещеглы.Платок снимая треугольный, о чем ты думаешь,жена?Изгибом страсти отглагольной ночная твердьокружена.И губы тянутся к любому, кто распевает об одном,к глубокому и голубому просвету в небе ледяном…

«Пой, шарманка, ушам нелюбимым…»

Пой, шарманка, ушам нелюбимым —нерифмованный воздух притих,освещен резедой и жасмином европейских садовгородских,подпевай же, артист неречистый со зверьком нажелезной цепи,предсказуемой музыке чистой, прогони ее илистерпи,что ты щуришься, как заведенный, что тыслышишь за гранью земной,в голосистой вселенной бездонной и короткой, какдождь проливной?Еле слышно скрипят кривошипы, шестеренки ихраповики,шелестят елисейские липы, нелетучие ноты легки,но шарманщику и обезьяне с черной флейтоюнаперевесдо отчаянья страшно зиянье в стреловидныхпровалах небес,и сужается шум карнавала, чтобы речь, догораядотла,непослушного короновала и покорного в небо вела.

С. К.

Земли моей живой гербарий! Сухимитравами пропахночной приют чудесных тварей – ежей,химер и черепах.Час мотыльков и керосинок, осенней нежности пора,пока – в рябинах ли, в осинах – пропащийветер до утралиству недолгую листает,и под бледнеющей звездойбредут географ, и ботаник, и обвинитель молодой.Бредут в неглаженой рубахесреди растений и зверей,тщась обветшалый амфибрахийи архаический хорейпереложить, перелопатить, – нет,я не все еще сказал —оставить весточку на память роднымвзволнованным глазам,и совы, следуя за ними и подпевая невпопад,тенями темными, двойными над рощейволглою летят.Чем обреченнее, тем слаще. Пространствасчитаные днив корзинку рощи уходящей не пожалеютбросить ниснов птичьих, ни семян репейных,ни ботанических забот.Мятежной твари оружейник сапожки новые скует,на дно мелеющего моря ложится чистый,тонкий мели смерти тождество прямое ломает правильныйразмер.Не зря ли реки эти льются? Еще вскипитв урочный часдуша, отчаявшись вернуться в гербарий,мучающий нас.Пустое, жизнь моя, пустое – беречь, надеяться,стеречь.Еще под пленкой золотою долгоиграющая речьпоет – а луч из почвы твердой жжет, будтомолнии прошлисквозь кровеносные аккорды угрюмыхжителей земли.

«Седина ли в бороду, бес в ребро…»

Седина ли в бороду, бес в ребро —завершает время беспутный труд,дорожает тусклое сереброотлетевших суток, часов, минут,и покуда Вакх, нацепив венок,выбегает петь на альпийский луг —из-под рифмы автор, членистоног,осторожным глазом глядит вокруг.Что случилось, баловень юных жен,удалой ловец предрассветных слез,от кого ты прячешься, пораженчередой грядущих метаморфоз?Знать, душа испуганная вот-вотв неживой воде запоздалых летсквозь ячейки невода проплыветна морскую соль и на звездный свет —за изгибом берега не видна,обдирает в кровь плавники свои —и сверкают камни речного днаот ее серебряной чешуи.

«Обманывая всех, переживая…»

Обманывая всех, переживая,любовники встречаются тайкомв провинции, где красные трамваи,аэропорт, пропахший табаком,автобус в золотое захолустье,речное устье, стылая вода.Боль обоймет, процарствует, отпустит —боль есть любовь, особенно когда,как жизнь, три дня проходят, и четыре,уже часы считаешь, а не дни.Он говорит: «Одни мы в этом мире».Она ему: «Действительно одни».Все замерло – гранитной гальки шелест,падение вороньего пера,зачем я здесь, на что еще надеюсь?«Пора домой, любимая». – «Пора».Закрыв глаза и окна затворяя,он скажет: «Ветер». И ему в ответона кивнет. «Мы изгнаны из рая».Она вздохнет и тихо молвит: «Нет».

Из книги «Aмо ergo sum»

«Человек, продолжающий дело отца…»

Человек, продолжающий дело отца,лгущий, плачущий, ждущий конца ли, венца,надышавшийся душной костры,ты уже исчезаешь в проеме дверном,утешая растерянность хлебным вином,влажной марлей в руках медсестры.Сколько было слогов в твоем имени? Два.Запиши их, садовая ты голова,хоть на память – ну что ты притих,наломавший под старость осиновых дроврахитичный детеныш московских дворов,перепаханных и нежилых?Перестань, через силу кричащий во снебезнадежный должник на заемном коне,что ты мечешься, в пальцах держауголек, между тьмою и светом в золе?Видишь – лампа горит на пустынном столе,книга, камень, футляр от ножа.Только тело устало. Смотри, без трудавыпадает душа, как птенец из гнезда,ты напрасно ее обвинил.Закрывай же скорей рукотворный букварь —чтобы крови творца не увидела тварь,в темноте говорящая с Ним.

«Полно мучиться сном одноглазым…»

Полно мучиться сном одноглазым.Вены вспухли, сгустилась слеза.С медной бритвой и бронзовым тазомв дверь стучится цирюльник, а заним – буран, и оконная рама,и ямщик в астраханской степи,равнодушная звездная ямаи отцовское – шепотом – «Спи».Спи – прейдет не нашедшая крованемота, и на старости летнедопроизнесенное словопревратится в медлительный свет,и пустыня, бессонная рана,заживает – и время опятьговорящую глину Коранаонемелыми пальцами мять.

«Заснет мелодия, а нотам не до сна…»

Заснет мелодия, а нотам не до сна.Их редкий строй молчит, не понимая,куда бежит волна, зачем она одна,когда уходит ключеваяречь к морю синему, где звуков кротких нет,где пахнет ветром и грозою,и утвердился в камне хищный следтриаса и палеозоя.Да и на чей положены алтарьнебесные тельцы и овны,кто учит нас осваивать, как встарь,чернофигурный синтаксис любовный?Так тело к старости становится трезвей,Так человек поет среди развалин,и в отсвете костра невесел всякий зверь,а волк особенно печален.

«Сколько звезд роняет бездонный свет…»

Среди миров, в мерцании светил…

Сколько звезд роняет бездонный свет,столько было их у меня,и одной хватало на сорок лет,а другой на четыре дня.И к одной бежал я всю жизнь, скорбя,а другую не ставил в грош.И не то что было б мне жаль себя —много проще все. Не вернешьни второй, ни первой, ни третьей, ни —да и что там считать, дружок.За рекой, как прежде, горят огни,но иной уголек прожеги рубаху шелковую, и глаз,устремленный Бог весть куда.И сквозь сон бормочу в неурочный час —до свиданья, моя звезда.

«Есть одно воспоминанье – город, ночь, аэродром…»

Есть одно воспоминанье – город, ночь, аэродром,где прожектора сиянье било черным серебром.Наступал обряд отъезда за границу. Говорят,что в те годы повсеместно отправляли сей обряд —казнь, и тут же погребенье, слезы и цветы в руке,с перспективой воскрешенья в неизвестном далеке,тряпки красные повсюду – ах, как нравилсямой страхгосударственному люду с отрешенностью в глазах,и пока чиновник ушлый кисло морщилнизкий лоб —раскрывался гроб воздушный, алюминиевый гроб.Полыхай, воспоминанье – холод, тьма, аэропорт,как у жертвы на закланье, шаг неволен и нетверд,сердце корчится неровно, легкой крови все равно —знай течет по жилам словно поминальное вино —только я еще не свыкся с невозвратностью, увы,и, вступив на берег Стикса в небе матушки-Москвыразрыдался, бедный лапоть —и беспомощно, и зло,силясь ногтем процарапать самолетное стекло,а во мгле стальной, подвальной уплывалавниз земля,и качался гроб хрустальный, голубого хрусталя…Проплывай, воспоминанье – юность,