Бахыт Кенжеев. Избранное
Полная версия
Бахыт Кенжеев. Избранное
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Бахыт Кенжеев
Избранное
1972–2022
© Бахыт Кенжеев, наследники, 2025
© Извеков Юрий, фотография, 2025
© Издание. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2025
© Оформление. Т8 Издательские технологии, 2025
* * *
Из первой книги
«Под ветром сквозь ночные стекла…»
под ветром сквозь ночные стеклапод ним душа моя продроглакак весело и как давносирени веточка засохлав стакане вымерло винонеслышно бегают минутыв ночные тапочки обутыодин мышонок в шесть минути дремлет человек как будтослепые ангелы поюта главный видит через щелкукак он плутует втихомолкубутылку тащит с ледникаи жизни медную иголкувытаскивает из вискаах счастье веточка сиренизастывшая в прощальном кренекогда разъехались друзьячужим садится на колениночная музыка мояа мы чужих детей качалина пьяных праздниках молчалине умирали никогдазачем же майскими ночамипечальны наши города«Откочевали братья мои на запад…»
Откочевали братья мои на запад.Снимались утром, смеялись громко,Когда выводили коней, когда гнедых седлали,Ладили к седлам мешки соленого мяса,Тугие бурдюки, тяжелые луки,Длинные стрелы в узорных медных колчанах.Унеслись на запад смелые люди мои.Унеслись сыновья узкоглазые, молодыеК просторам славянским, землям венгерским,Оставили степи сухие, к озерам голубоокимУнеслись, к женщинам с бледною белою кожей,Русскому золоту, шведскому серебру.Нет, не умрем мы до срока в рыжих степях.Оставили нам и овец, и коней черногривых,Оставили нам ножей тяжелых стали дамасской,И звезд молочных, и женщин юных.Но не могу я спокойно спать под пустыннымнебом —С кем разделю я радость кровавого боя,С кем разделить мне сладость вечернего мяса…1976Из Дилана Томаса
Зажгутся фонари, и милое лицоВ восьмиугольнике предательского светаУвянет, и любой любовник дваждыПодумает, зачем ему все это.Для нежной темноты давнишние чертыИ теплая щека – а день введет в обман,Осыплет краску с губ, заставит различитьВ покровах мумии две ссохшиеся груди.Мне сердца слушаться велели, а оноНичуть не лучше разума; напрасноСоразмерял я жизнь с его биеньем,Противореча собственному пульсу,По косточкам раскладывая страсть.Лети вне времени, спокойный господин,Продрогший на египетском ветру.Мне столько лет велят повиноваться,Пора бы хоть немного измениться.Но детский мяч, подброшенный в саду,Еще не скоро упадет на землю.1976«Лета к суровой прозе клонят…»
Лета к суровой прозе клонятлета шалунью рифму гонятее прозрачные глазаомыла синяя слезаона уже другому снитсядиктует первую страницуирадуясь его письмуерошит волосы емучужие души ветер носитто в небеса то в яму броситони до самой тишиныминувшей осени верныа мне остался безымянныйвокзал и воздух голубойгде бредит мальчик самозванныйпомятой медною трубойКогда в беспечном море тонетжитейской юности челнокполночный ветер валит с ногк суровой прозе годы клонят —душа качается и стонети время погибать всерьезшалунью рифму годы гонятиз теплой кухни на мороза мальчик с гулкою трубоютак ничего и не сказалкогда вступал вдвоем с тобоюна переполненный вокзалв глаза мне сыплется известкасухая музыка быстраи ни веревки нетни воскани ястребиного пера1976«Прошло, померкло, отгорело…»
Прошло, померкло, отгорело,нет ни позора, ни вины.Все, подлежавшие расстрелу,убиты и погребены.И только ветер, сдвинув брови,стучит в квартиры до утра,где спят лакейских предисловийиспытанные мастера.А мне-то, грешному, всё ямамерещится в гнилой тайге,где тлеют кости Мандельштамас фанерной биркой на ноге.1974Охотники на снегу
Уладится, будем и мы перед счастьем в долгу.Устроится, выкипит – видишь, нельзя по-другому.Что толку стоять над тенями, стоять на снегу,И медлить спускаться с пригорка к желанномудому.Послушай, настала пора возвращаться домой,К натопленной кухне, сухому вину и ночлегу.Входи без оглядки и дверь поплотнее прикрой —Довольно бродить по бездомному белому снегу.Уже не ослепнуть и можно спокойно смотретьНа пламя в камине, следить, как последние углиМерцают, синеют, и силятся снова гореть,И гаснут, как память, – и вот почернели, потухли.Темнеет фламандское небо. В ночной тишинеСкрипят половицы – опять ты проснулась и встала,Подходишь на ощупь – малыш разметался во снеИ надо нагнуться, поправить ему одеяло.А там, за окошком, гуляет метельная тьма,Немые созвездья под утро прощаются с нами,Уходят охотники, длится больная зима,И негде согреться – и только болотное пламя…1975И. Ф.
Уходит город на покой,ко лбу прикладывая холод,и воздух осени сухойстеклянным лезвием расколот.Темные воды – кораблю,безлюдье – сумрачной аллее.Льет дождь, а я его люблюи расставаться с ним жалею.А впрочем, дело не в дожде.Скорее в том, что в час закатадеревья клонятся к воде,бульвары смотрят виновато,скорее в том, что в поймах рекгремит гусиная охота,что глубже дышит человеки видит с птичьего полета:горит его осенний дом,листва становится золою,ладони, полные дождем,горят над мокрою землею…1977«Собираясь в гости к жизни…»
собираясь в гости к жизнинадо светлые глазасвитер молодости грешнойи гитару на плечособираясь в гости к смертинадо черные штаныснежно-белую рубахуузкий галстук тишиныпри последнем поцелуенадо вспомнить хорошовсе повадки музыкантаи тугой его смычоккто затянет эту встречутот вернется слишком пьяни забудет как игралискрипка ива и туманосторожно сквозь сугробытихо-тихо дверь открытьвозвращеньем поздним чтобыникого не разбудить1978«Я все тебе отдам, я камнем брошусь в воду…»
Я все тебе отдам, я камнем брошусь в воду —но кто меня тогда отпустит на свободу,умоет ноги мне, назначит смерти срок,над рюмкою моей развинтит перстенек?Мелькает стрекоза в полете бестолковом,колеблется душа меж синим и лиловым,сырую гладь реки и ветреный заливв глазах фасеточных стократно повторив.О чем ты говоришь? Ей ничего не надо,ни тяжести земной, ни облачной отрады,пусть не умеет жить и не умеет петь —одна утеха ей – лететь, лететь, лететь,пока над вереском, над кочками болотаГосподь не оборвет беспечного полета,покуда не ушли в болотный жирный илсоцветья наших глаз, обрывки наших крыл…1978«…А жизнь лежит на донышке шкатулки…»
…а жизнь лежит на донышке шкатулки,простая, тихая – что августовский свет.Уходит музыка в глухие переулки,в густую ночь, которой больше нет.Раскаяния с нею не случится,затерянной в громадах городов.Чернеют ноты. Вспархивают птицыс дрожащих телеграфных проводов.Когда б я был умнее и упорней,я закричал, я умер бы во сне —но тополя, распластывая корни,еще не разуверились во мне.Там церковь есть. Чугунная оградабросает наземь грозовую тень,и прямо в детство тянется из сададавнишняя продрогшая сирень.Я всматриваюсь – в маленьком приделетри женщины сквозь будущую тьмусклонились над младенцем в колыбелии говорят о гибели ему.Они поют, волнуясь и пророча,проходит жизнь в разлуке и труде,и добрый воздух предосенней ночинастоян на рябине и дожде…1978«Когда захлопнется коробка…»
когда захлопнется коробкаи студенистая водас огромным шумом выбьет пробкуглухого слова никогдасебя я дрожью в пальцах выдамя вспомню детское теплои над подъездом угловатымвенецианское стеклотак удивительно и простонад переулком той порывзлетало облако-подростокв голубоватые мирыи в ночь великого улована молчаливое родствовели старьевщика слепогодворами детства моегоа жизнь мерещилась вполсилысухими листьями шуршаи тихо помощи просиланеизлечимая душапростые дни ее донынекогда я высох и исчезна золотистой паутинесвисают с медленных небесплывут бутылка и котомкаиз распростертого окнаопять замедленная съемкаи камню падать допозднаи вены времени вскрываяв каком-то невозможном снеплывет дорожка звуковаявдогонку световой волне1979«До горизонта поля полыни…»
До горизонта поля полынидо горизонта поля полыниа за полынью поля сирениа за сиренью поля беглецадо самой смерти попытка жизнидо самой смерти возможность жизнидо самой жизни возможность смертии так без конца без концаЯ сам не знаю чего мы ищемпаря меж церковью и кладбищемчего мы ищем о чем мы помнимкогда плывем в небосвод ночнойв полях пшеницы в полях сирениубегают в прошлое наши тениускользают в прошлое наши тенинадеждой мучаясь и винойДо горизонта вместе с грозоюсизые ночи гневные зоривплоть до подземного дома громадо расставанья а дальше врозьдальше на выбор – свист соловьиныйшелест совиный явка с повиннойв полях несжатых дорога к домупокуда сердце не сорвалосьА с двух сторон с двух сторон пригоркаснежная оземь легла скатеркагде полыхали поля полыниполынья протяжная глубоказаснежено сердце а в небе ночамине замерзает речка печали —не замерзает эта река1977«Неизбежность неизбежна…»
неизбежность неизбежнав электрической ночиутомившись пляской снежнойзасыпают москвичикто-то плачет спозаранкукто-то жалуясь сквозь сонвавилонскую стремянкупереносит на балконхочешь водки самодельнойхочешь денег на таксихочешь песни колыбельнойтолько воли не просиволя смертному помехаунизительная кладьу нее одна утехаисцелять и убиватьлучше петь расправив рукии в рассветный долгий часпревращаться в крылья вьюгиутешающие нас1978«В краях, где яблоко с лотка…»
В краях, где яблоко с лоткабежит по улочке наклонной,где тополь смотрит свысокаи ангел дремлет за колоннойоблезлой церкви, в тех краях,где с воробьем у изголовьяя засыпал, и вечер пахдождем и первою любовью,в тех, повторю, краях, где яжил через двор от патриархавсея Руси, где ночь моявбегала в сумрачную аркуи обнимала сонный двор,сиренью вспаивая воздух,чтоб после – выстрелить в упорогромным небом в крупных звездах,давай, любимая, пройдемпо этой улице, по этимдворам, где детство под дождемпо лужам шлепало, просветимпласты асфальта, как рентгенживое тело, ясным взглядом —чугунный дом стоит взаменистлевшего, но церковь рядомне исчезает, и зимасияющая входит в силу —здесь триста лет назад чумагуляла, и кладбище было,а двадцать лет тому назад,один, без дочери и сына,здесь жил старик, державший сад —две яблони да куст жасмина…1980«В России грустная погода…»
В России грустная погодапод вечер дождь наутро ледпотом предчувствие распадаи страха медленный полетструится музыка некстатистареют парки детвораиграет в прошлое в квадратеполузабытого двораа рядом взрослые большиеони стоят навеселеони давно уже решилиистлеть в коричневой земленесутся листья издалёкаим тоже страшно одинококружить в сухую пустотунеслышно тлея на летубеги из пасмурного пленасветолюбивая сестрабеги не гибни постепеннов дыму осеннего кострадавно ли было полнолуниедавно ль с ума сходили мыВ России грустной наканунеПрощальной тягостной зимыона любила нас когда-тоне размыкая снежных векно если в чем и виноватато не признается вовеклишь наяву и в смертном полеи бездны мрачной на краюона играет поневолепустую песенку свою1979«Ах город мой город прогнили твои купола…»
ах город мой город прогнили твои куполакоробятся площади потом пропахли вокзалыдовольно довольно навозного злого теплая тоже старею и чувствую времени малотряхну стариною вскочу в отходящий вагонплацкартная сутолка третий прогон без билетауткнулся в окошко попутчик нахмуренный онбез цели особенной тоже несется по светуну что ты бормочешь о связи времен и людейимперская спесь не броня а соленая коркамы столько кривились в мальчишеской линзедождейчто смерть на миру постепенно вошла в поговоркуа рядом просторы и вспухшие реки темнылуга и погосты написаны щедрою кистьюи яблоки зреют и Господу мы не нужныи дуб великан обмывает корявые листьяах город мой город сложить не сойдутся краямне ярче огней твоих свет керосиновой лампыв ту долгую осень, которую праздновал ячитая Державина ржавокипящие ямбысойду на перрон и вдыхая отечества дымуслышу гармонь вдалеке и гудок паровозаа в омуте плещется щука с пером голубыми русские звезды роняют татарские слезы1979«В Переделкине лес облетел…»
В Переделкине лес облетел,над церквушкою туча нависла,да и речка теперь не у дел —знай, журчит без особого смысла.Разъезжаются дачники, новечерами по-прежнему в клуберазвеселое крутят кино.И писатель, талант свой голубя,разгоняет осенний дурманстопкой водки. И новый роман(то-то будет отчизне подарок!)Замышляет из жизни свинарок.На перроне частушки поютпро ворону, гнездо и могилу.Ликвидирован дачный уют —двух поездок с избытком хватило.Жаль, что мне собираться в Москву,что припаздывают электрички,жаль, что бедно и глупо живу,подымая глаза по привычкек объявленьям – одни коротки,а другие, напротив, пространны.Снимем дом. Продаются щенки.Предлагаю уроки баяна.Дурачье. Я и сам бы не прочьпоселиться в ноябрьском поселке,чтобы вьюга шуршала всю ночь,и бутылка стояла на полке.Отхлебнешь – и ни капли тоски.Соблазнительны, правда, щенки(родословные в полном порядке)Да котенку придется несладко.Снова будем с тобой зимоватьв тесном городе, друг мой Лаура,и уроки гармонии братьу бульваров, зияющих хмуро,у дождей затяжных, у любви,у дворов, где в безумии светломсовременники бродят мои,словно листья, гонимые ветром.1981Осень в Америке
|1982–1987|
«Душа моя тянется к дому. И видит – спасения нет…»
Душа моя тянется к дому. И видит – спасения нет.Оно достается другому, однажды в две тысячи лет.И то – исключительно чудом,в которое Томас, простак,не в силах поверить, покуда пробитогосердца в перстахне стиснет. И ты, собеседник,как в черную воду глядел,в созвездиях, в листьях осенних, когда мыс тобой не у делостались. Состарилось слово, горит,превращается в дым.Одним в полумраке багровом рождаться.А что же другим?Такая вот очередь, милый. Любители жизни живой,сойдясь с неприкаянной силой, назвали ее роковой,придумали свет за оврагом, прощальнуючернь в серебре,врагом называли и другом осиновый крест на горе.А пламя колеблется, копоть пятнает высокую речь.Разорванного не заштопать, и новой заплате не лечьна ветхую ткань золотую. И с прежнимдушевным трудоммы странствуем, любим впустую, второгопришествия ждем.А где-то есть край окаянный,где гвардия ищет с утразапомнивших треск деревянныйи пламя другого костра.Оливы рассветные стынут,нужды никакой в мятеже.Но каменный диск отодвинут – и тело исчезло уже.А где-то есть край богомольный —черемуха, клевер, осот.Проселками вор сердобольный пропавшеетело несет.И в поле у самой границы ночует, и стонет во сне —Опять ему родина снится, как раньшемерещилась мне.А шелест воды нескончаем. Холодныекамни блестят.Послушай, ты так же случаен, как этотглухой водопад.А что не убьют и не тронут, что левпревращается в мед,то канет в крутящийся омут, непойманнойрыбой плеснет,и там, за железной дорогой, у самойстены городской,блеснет грозовою тревогой, кольнетбестолковой тоской,и ясно прошепчет – берите и горы, и ночь, и погост,где дремлет душа в лабиринте огромныхвнимательных звезд.Вермонт, август 1987 г.«Ну что молчишь, раскаявшийся странник?..»
Ну что молчишь, раскаявшийся странник?Промок, продрог?Ты – беженец, изгой, а не изгнанникИ не пророк.Держись, держись за роль в грошовой драме,Лишь вдохновения не трать.Лицом к лицу с чужими городамиУчись стоять.А если смерть и нет пути обратно,Давай вдвоемМурлыкать песенку о невозвратном,Читай – родном,О тех краях, где жили не тужили,Перемогая страх,Где небольшие ангелы кружилиВ багровых небесах,И на исходе грозного закатаРождался стих,И пел, и улыбался вороватоОдин из них…«Осень в Америке. Остроконечные крыши…»
Осень в Америке. Остроконечные крышикрашены суриком, будто опавшие листьякленов и вязов. На улицах чище и тише,чем в лихорадочных снах. По движениям кистивидно: художник не спит за своей акварелью.Ратуша, голуби, позеленевшие шпилитрезвых соборов. Прохожий не грустен, скореепросто задумчив. Письмо ли потеряно – илижизнь, что обрывок газеты, под ветром несется?Или и впрямь настоящее – только цитатаиз неизвестного? Полно отыскивать сходствомежду чужим и своим, уязвившим когда-тои отлетевшим. Давай забывать его с каждымвзмахом ресниц, даже если по-прежнему жаждемнового света. Отпели, пора и на отдых.Слышишь, как тихо в подземных звенит переходахстарая музыка? Господи, чуть ли не Let ItBe заливается, крепнет в ушедшей улыбке.Холодно, сухо… Любить эту песенку, этотсвет, безошибочный лад электрической скрипки…П. О
Глубоководною рыбой, хлебнувшей свободы,света и воздуха, к давней любви и раздорамя возвращаюсь. По-моему, Долгие Броды —так называлось село. Над Серебряным Боромсолнце садилось. И весело было, и жутков бездну с балкона уставясь, высмеивать осень.Было да сплыло. Грущу вот, дымлю самокруткой.Так, понимаешь, дешевле – процентов на восемь.Что до семейных забот, они в полном ажуре.Мальчик здоровый, хотя и родился до срока.Пью молоко. Помогаю супруге ЛауреВ смысле размера и рифмы у раннего Блока.Там, доложу тебе, пропасть щенячьего визга.Позже опомнится, будет спиваться, метаться…Тема России. Частушки. Монголы. «Двенадцать».Пытка молчанием. Смерть. Запоздалая визаНаркоминдела на выезд в Финляндию. Носитнашего брата по свету, все к гибели тянет…В дверь постучит незнакомая женщина, спросит,где предыдущий жилец, – и исчезнет в тумане.«Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит…»
Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит.Бьется, болеет, плутает по скользким дорогам,плачет взахлеб – и отчета не держит ни передкем, разве только по смерти, пред Господом Богом.Слушай, шепчу ему, в медленном воздухе этомя постараюсь напиться пронзительным светом,вязом и мрамором стану, отчаюсь, увяну,солью аттической сдобрю смердящую рану.Разве не видишь, не чувствуешь – солнце садится,в сторону дома летит узкогрудая птица,разве не слышишь – писец на пергаменте новомчто-то со скрипом выводит пером тростниковым?Вот и натешилось. Сколько свободы и горя!Словно скитаний и горечи в Ветхом Завете.Реки торопятся к морю – но синему морюНе переполниться – и возвращается ветер,и возвращается дождь, и военная лютнявсе отдаленней играет, и все бесприютней,и фонарей, фонарей бесконечная лента…Что они строятся – или прощаются с кем-то?«Снова осень, и снова Москва…»
Снова осень, и снова Москва.Неприкаянная синеваТак и плещется, льется, бледнеет.Снова юность и родина, гдеЖизнь кругами бежит по водеИ приплыть никуда не умеет.Где-то с краешка площади – тыПокупаешь в киоске цветы —Хризантемы, а может быть, астры —Я не вижу, мне трудно дышать,И погода России под стать:Холодна, холодна и прекрасна.Ждать троллейбуса, злиться, спешить,Словом, быть, сокрушаться, любить, —Вот и все в этой драме короткой.Ей не нужен ни выстрел, ни нож.Поглядишь на часы, и вздохнешь,И уйдешь незнакомой походкойВ переулок. Арбатские львы,Дымный запах опавшей листвы,Стертой лестницы камень подвальный,И цветы на кухонном столе —Наша жизнь в ненадежном теплеХороша, хороша и печальна.Если можешь – не надо тоски.Оборви на цветах лепестки.Наклонись к этой книге поближе.Пусть вдогонку ночному лучу,Никогда – я тебе прошепчу —Никогда я тебя не увижу.«Всю жизнь торопиться, томиться и вот…»
Всю жизнь торопиться, томиться и вотдобраться до края земли,где медленный снег о разлуке поети музыка меркнет вдали.Не плакать. Бесшумно стоять у окна,глазеть на прохожих людейи что-то мурлыкать похожее на«Ямщик, не гони лошадей».Цыганские жалобы, тютчевский пыл,алябьевское рококо!Ты любишь романсы? Я тоже любил.Светло это было, легко.Ну что же, гитара безумная, грянь,попробуем разворошитьнелепое прошлое, коли и впрямьнам некуда больше спешить.А ясная ночь глубока и нежна,могильная вянет трава,и можно часами шептать у окнанехитрые эти слова…«Се творчество! Безумной птицей…»
Се творчество! Безумной птицейНад зимним городом кружит,Зовет с отечеством проститься,Снежинкой дивною дрожит.И человеки легковерныОхотно поддаются наЕе призыв высокомерный,Как будто истина она.Проходит день, и две недели,У беллетриста бледный вид.Он над бумагой, не при деле,С утра до вечера сидит.Гоненья, смерть – ему неважно,Парит в безбрежной синеве,И вдохновенья холод влажныйПолзет по лысой голове.Се – творчество! Как некий выстрелВдруг раздается впереди,И керосиновой канистройВоспламеняется в груди.Спеши, трагический художник,Терзай палитру и треножник,Кистей и красок не жалейДля роковых своих страстей!Проходит год, и два, и восемь.У живописца бледный вид.Он за столом в глухую осеньС бутылкой крепкого навзрыд.А где же творчество? Угасло!А где возвышенная цель?Все позади. Осталось масло,Мольберт, бумага, акварель.Любовь – коварная наука,Ей далеко не всякий рад.Но жизни творческая штукаЕще опасней во сто крат.И если ты беззлобный нытик —Не поддавайся ей вовек.Она умеет много гитик,А ты лишь слабый человек.«Завидовал летящим птицам и камням…»
Завидовал летящим птицам и камням,И даже ветру вслед смотрел с тяжелым сердцем,И слушал пение прибоя, и разбойныйМетельный посвист. Так перебиратьНесовершенные глаголы юности своей,Которые еще не превратилисьВ молчание длиннобородых мудрецов,Недвижно спящих на бамбуковых циновках,И в головах имеют иероглиф ДАО,И, просыпаясь, журавлиное пероБерут и длинный лист бамбуковой бумаги.Но если бы ты был мудрец и книгочей!Ты есть арбатский смерд, дитё сырых подвалов,И философия витает над тобой,Как серо-голубой стервятник с голой шеей.Но если бы ты был художник и поэт!Ты – лишь полуслепой, косноязычный другДругого ремесла, ночной работы жизниИ тщетного любовного труда, птенец кукушкиВ чужом гнезде, на дереве чужом.И близится весна, и уличный стекольщикПроходит с ящиком по маленьким дворам.Зеленое с торцов, огромное стеклоИграет и звенит при каждом шаге —Вот-вот блеснет, ударит, упадет!..Так близится весна. И равнодушный мартРастапливает черные снега и солнечным лучомВ немытых зимних окнах разжигаетПодобие пожара. И старьевщикНад кучей мусора склоняется, томясь.«Жизнь людская всего лишь одна…»
Жизнь людская всего лишь одна.Я давно это понял, друзья,И открытия делаю я,Наблюдая за ней из окна.Там прохожий под ветром дрожит,И собака большая бежит,После вьюги полночной с утраБелым снегом сияет гора.Даже в самом начале весныЧеловеки бывают грустны,И в отчаянье приходят они,Если время проводят одни.Я совсем не мелю языком —Этот опыт мне очень знаком,Чтобы весело жить, не болеть,Очень важно его одолеть.И конечно, поэт ВладиславХодасевич безумно не прав —Только мусор, и ужас, и адУловил за окном его взгляд.И добавлю, что Хармс ДаниилТоже скептик неправильный был —Злые дети играли с говномЗа его ленинградским окном.Не горюй, если сердце болит!Вон в коляске слепой инвалид —Если б был он без рук и без ног,Далеко бы уехать не смог.Но имея коляску и пса,Не снимает руки с колеса,И хорошие разные сныНаблюдает заместо весны.Умирает один и другой.Человек без ноги и с ногой.Но подумаю это едва —Распухает моя голова.И опять за огромным окномЖизнь куда-то бежит с фонарем,Жизнь куда-то спешит налегкеС фонарем и тюльпаном в руке.«Что это было? Бракосочетанье?..»
Что это было? Бракосочетанье?Крещенье? Похороны? Первое свиданье?Был праздник. Отшумел. И меркнет наконецмосковский двор, и Чистый переулок,раскрытое чердачное окнои фейерверк конца пятидесятых —ночная синька в выцветших заплатах,каскад самоубийственных огней…Мать плакала, я возвращался к ней.Я детство прозевал, а молодость растратил —пропел, продрог, прогоревал.Родился под землей подвальный обитательи возвращается в подвал.Что светит надо мной – чужие звезды илипрорехи в ткани бытия?Где смертный фейерверк, сиявший в полной силеС тех пор, как грозный судия?Мой праздник отшумел. И меркнет наконец.Что ж, выйду-ка и я без друга на дорогув тот самый, середины жизни, лес.Сверну к оврагу, утолю тревогусвеченьем будничных небес.И одиноко станет, и легко мне,и все пройдет. Действительно пройдет.Куда бредешь? Ей-богу, не припомню.Из смерти в жизнь? Скорей наоборот.Нет, ничего не знаю, отпустите,помилуйте! Не веря ни лучу,ни голосу, не ожидая чуда,вернусь в подвал, руками обхвачуостриженную голову и будугрустить по городу, где слеп заморский гость,позорных площадей великолепье,где выл я на луну, грыз брошенную костьи по утрам звенел собачьей цепью…«Не убий, учили, не спи, не лги…»
Не убий, учили, не спи, не лги.Я который год раздаю долги,Да остался давний один должок —Милицейский город, сырой снежок.Что еще в испарине тех времен?Был студент речист, не весьма умен,Наряжался рыжим на карнавал,По подъездам барышень целовал.Хорошо безусому по РусиМилицейской ночью лететь в такси.Тормознет – и лбом саданешь в стекло,А очнешься – вдруг двадцать лет прошло.Я тогда любил говорящих «нет»За капризный взгляд, ненаглядный свет,Просыпалась жизнь, ноготком стуча,Музыкальным ларчиком без ключа.Я забыл, как звали моих подруг,Дальнозорок сделался, близорук,Да и ты ослепла почти, душа,В поездах простуженных мельтеша.Наклонюсь к стеклу, прислонюсь тесней.Двадцать лет прошло, будто двадцать дней.Деревянной лесенкой – мышь да ложь.Поневоле слезное запоешь.Голосит разлука, горчит звезда.Я давно люблю говорящих «да»,Все-то мнится – сердце сквозь даль и ледКолокольным деревом прорастет.А должок остался, на два глотка,И записка мокрая коротка —Засмоли в бутылку воды морской,Той воды морской пополам с тоской,Чтобы сны устроили свой парад,Телефонный мучая аппарат,Чтобы слаще выплеснуться виной —Незабвенной, яблочной, наливной…