Жизнь, которую мы выбрали: свет сквозь тени. Последняя глава о любви, вине и прощении

– Другой? – я приподняла бровь. – В смысле – постарела?

– В смысле – спокойной, – она улыбнулась. – Как будто ты, наконец, перестала бежать.

Я задумалась. Возможно, она права. Возможно, я действительно перестала.

– Наверное, просто научилась дышать, – сказала я тихо.

Ксеня кивнула, будто поняла что-то важное, но не стала уточнять. Вместо этого подняла стакан:

– За дыхание.

– За дыхание, – повторила я, и мы стукнулись стаканами.

***

Вечер окутал квартиру мягким полумраком. Гоша вернулся с репетиции – я лежала на диване, уткнувшись в книгу, но мысли витали где-то далеко.

Он вошёл без шума, сбросил кроссовки, опустился рядом и тут же притянул меня к себе. Его тепло прогнало остатки дневной прохлады.

– Как день? – спросил он, зарываясь носом в мои волосы.

– Лёгкий, – ответила я, прижимаясь ближе. – Без теней.

Его ладонь медленно скользнула по моей руке, задержалась на запястье. Я почувствовала, как пульс отзывается на его прикосновение – учащённо, но спокойно.

– Знаешь, – прошептал он, – я весь день думал о том, как вернусь домой и просто обниму тебя. И ещё кое-что…

– Кое-что? – я приподняла бровь, улыбаясь. – Звучит интригующе.

– Ну… – он сделал вид, что смутился. – Может, даже поцелую. Если разрешишь.

Я рассмеялась:

– Разрешение выдано. Временно. С испытательным сроком.

– Отлично! – он театрально выдохнул. – А то я уже волновался.

Его губы коснулись моего виска, затем щеки, уголка рта. Поцелуи были неторопливыми, почти ритуальными – как будто он заново открывал каждую черту моего лица. Я закрыла глаза, впитывая эти мгновения: тепло его дыхания, лёгкое прикосновение пальцев к шее, медленное скольжение ладони по плечу.

– Ты такая тёплая, – пробормотал он. – Как будто вся состоишь из солнечного света.

– А ты – из гитарных струн и кофе, – отозвалась я. – Особенно когда забываешь помыть руки после репетиции.

– Ой, ну вот, – он демонстративно осмотрел ладони. – Это профессиональная деформация. Но обещаю: сегодня никаких струн. Только… – он на секунду задумался, – …только ты.

Я снова рассмеялась, но смех оборвался, когда его губы нашли мои. На этот раз поцелуй был глубже, настойчивее, но без спешки – как будто мы оба знали, что время принадлежит нам.

Гоша осторожно потянул меня за собой, укладывая на диван. Его руки изучали моё тело – не спеша, с благоговением. Пальцы задерживались на изгибах, будто запоминая карту моей кожи.

– Смотри на меня, – попросил он, отстраняясь на мгновение.

Я открыла глаза. В его взгляде было столько нежности, что внутри всё сжалось.

– Я здесь, – сказала я тихо. – Только с тобой.

– И это самое важное, – он улыбнулся – так, как умел только он: одновременно уверенно и беззащитно.

Потом снова наклонился, и его губы коснулись моей шеи, ключиц. Каждое прикосновение было как тихий разговор – без слов, но предельно ясный.

Я запустила пальцы в его волосы, притянула ближе. Время растворилось, осталось только ощущение его кожи на моей, его дыхания, его рук, которые знали меня лучше, чем я сама.

В какой-то момент он замер, глядя мне в глаза. В этом взгляде читалось всё: любовь, благодарность, обещание.

– Я люблю тебя, – прошептал он.

– И я тебя, – ответила я, прижимая его к себе.

Мы двигались медленно, словно танцевали – без музыки, но в идеальном ритме. Его ладони скользили по моей спине, мои пальцы выводили невидимые узоры на его плечах. Каждый вздох, каждый взгляд, каждое прикосновение говорили больше, чем слова.

– Ты… – он запнулся, пытаясь найти фразу, но вместо этого просто улыбнулся. – Ты невероятная.

– А ты… – я провела пальцами по его скуле, – …слишком серьёзный. Расслабься.

– Не могу, – он прижался лбом к моему плечу. – Когда ты рядом, я всегда… напряжённо счастлив.

Я рассмеялась, и он подхватил смех, целуя меня в шею, в подбородок, в кончик носа.

– Вот так, – сказала я, проводя ладонью по его груди. – Теперь правильно.

Мы лежали так долго – переплетённые, согретые друг другом. За окном шумел город, где-то вдали гудели машины, но здесь, в этой комнате, был только он, только я, только наше дыхание в унисон.

Потом Гоша потянулся за пледом, укрыл нас обоих. Его рука легла на мою талию, притянула ещё ближе.

– Спи, – сказал он, целуя меня в макушку. – Я рядом.

Я закрыла глаза, чувствуя, как усталость дня уходит, растворяется в тепле его объятий. В голове не было мыслей – только покой, только уверенность, что завтрашний день начнётся так же: с его дыхания на моей коже, с его руки на моей талии, с его тихого «я люблю тебя» на грани сна и яви.

И это было самое настоящее счастье – не громкое, не показное, а тихое, домашнее, наше. С шутками, смехом и бесконечной нежностью.

***

Мама выбрала кафе с открытой кухней – оттуда доносились аппетитные запахи свежеиспечённого хлеба и жареного мяса. Она всегда так делала: искала места, где еда пахнет особенно вкусно, чтобы мне легче было есть. Даже сейчас, спустя годы после того, как булимия отступила, она всё ещё настороженно следила за тем, чтобы я не замыкалась в себе, чтобы еда снова стала для меня просто едой – а не врагом, не наказанием, не способом доказать что-то миру.

– Ты взяла капучино? – мама кивнула на мой стакан. – Хорошо. И без сиропа.

Я улыбнулась:

– Мам, я уже давно ем нормально.

– Знаю, – она мягко коснулась моей руки. – Но привычка… она сильнее меня.

Мы замолчали. Я разглядывала её – тонкие морщинки у глаз, седые пряди, спрятанные в аккуратной причёске, тревожный блеск в глазах, который никогда не исчезал полностью.

– Так когда свадьба? – спросила она вдруг, словно боясь, что я ускользну от разговора.

Я помешала кофе, глядя, как кружится пенка.

– Мы не назначили дату. Но… мы давно об этом говорим.

– С выпускного, – тихо добавила она. – Он ведь тогда и предложил, да? На выпускном.

Я кивнула.

Тот вечер до сих пор стоял перед глазами: школьный двор, украшенный бумажными фонарями, музыка из переносного динамика, запах свежескошенной травы. Гоша, в белой рубашке, которую он сам выбрал впервые в жизни (обычно ненавидел формальности), взял меня за руку и сказал: «Когда-нибудь мы сделаем это по-настоящему. Обещаю».

Тогда я ещё не знала, что «когда-нибудь» растянется на годы. Что между тем вечером и нашим настоящим будет столько всего: лечение, страх, недоверие, попытки собрать себя заново после того, что сделал Антон.

– Вы ведь всё это время были вместе, – мама будто читала мои мысли. – Помогали друг другу взрослеть.

– Да, – я подняла глаза. – Без него я бы не справилась. Он… он не убежал, когда стало страшно.

Мама вздохнула:

– А другие убегали.

Молчание.

Она не называла имён, но мы обе знали, о ком речь. О Гоше – в самом начале, когда он смеялся над моей фигурой, не понимая, насколько это опасно. О его друзьях, которым Антон платил за то, чтобы они продолжали травить меня, даже когда Гоша уже отступился. О тех, кто смотрел сквозь пальцы, кто делал вид, что ничего не происходит.

– Гоша изменился, – сказала я твёрдо. – И я тоже. Мы оба.

– Я вижу, – мама улыбнулась, но глаза её оставались серьёзными. – Но всё равно боюсь.

– За меня?

– За нас. За то, что мы можем снова всё потерять.

Я накрыла её руку своей:

– Не потеряем. Потому что теперь мы знаем цену этому. Знаем, что нельзя отпускать.

Она кивнула, сглотнула, потом вдруг рассмеялась:

– Ну вот, я опять превращаюсь в тревожную маму. Давай лучше обсудим платье. Ты же не собираешься выйти замуж в джинсах и футболке?

Я рассмеялась:

– Почему бы и нет? Это было бы честно.

– Честность – это хорошо, – она достала блокнот. – Но платье – это ритуал. Это «я выбираю тебя» в каждой строчке, в каждом стежке.

Мы погрузились в обсуждение тканей, силуэтов, оттенков. Мама рисовала в блокноте наброски, я отмахивалась от слишком пышных вариантов, но улыбалась. Потому что знала: для неё это не просто платье. Это символ того, что я выжила. Что я не сломалась. Что я могу быть счастливой.

Когда мы закончили, она вдруг сказала:

– Кстати, как Агата?

Я напряглась.

Агата, мать Гоши, была женщиной, для которой репутация значила больше, чем живые чувства. Успешная бизнес-леди, с безупречным стилем и холодным взглядом, она словно родилась в костюме от дорогого бренда и с улыбкой, рассчитанной на публику. Её брат – директор школы, где мы учились, – поддерживал этот образ «идеальной семьи» хоть и был по своей сути совершенно другим человеком. Единственным родным человеком с кем Гоша поддерживал связь.

В детстве Агата почти не занималась сыном. Гоша рос сам по себе: уроки, секции, случайные друзья. Она появлялась в его жизни эпизодически – на днях рождения, на школьных собраниях, где важно было показать, какая она «заботливая мать». Но стоило ему заболеть или попасть в беду, её тут же смывало волной деловых встреч и неотложных переговоров, оставляя его на дядю.

А когда Гоша повзрослел, нашёл работу и начал сам себя обеспечивать, она внезапно вспомнила о нём. Но не как о сыне, а как о ресурсе: то просила одолжить деньги на новый проект, то помочь с ремонтом в квартире, то неожиданно появлялась на пороге с требованием «проводить на важное мероприятие – нужно показать, что мы хорошая семья».

Но хуже всего было то, что даже в самые страшные моменты её интересовала лишь видимость. Когда Гоша в девятом классе пытался расстаться с жизнью, моя мама и Павел Иванович привезли его в больницу, дежурили у палаты, выбивали лучших врачей. А Агата…

Агата приехала, и первым её вопросом было не «как он?», а «кто ещё знает об этом?». Она нервно оглядывалась на медсестёр, шептала: «Только бы никто не узнал. Это же скандал. Это испортит репутацию».

– Как обычно, – ответила я сдержанно. – Звонит, когда нужны деньги или помощь.

– И он даёт?

– Нет. Он научился говорить «нет».

Мама задумчиво кивнула:

– Это правильно. Но мне всё равно жаль его.

– Ему не нужна жалость, – я покачала головой. – Ему нужна свобода.

– Свобода – это хорошо. Но семья…

– Семья – это не только те, кто носит одну фамилию, – перебила я. – Это те, кто остаётся, когда остальные уходят.

Мама посмотрела на меня долго, внимательно, потом улыбнулась:

– Ты стала мудрее меня.

– Просто я научилась выбирать, кого держать рядом.

Мы допили кофе, собрали вещи. На улице пахло осенью – листьями, дождём, приближающимися холодами. Но внутри меня было тепло. Потому что я знала: несмотря на все ошибки, на боль, на страхи – у меня есть люди, которые любят меня просто так.

А остальное… остальное мы придумаем по ходу дела.

***

Я вернулась домой, когда ещё было светло. Здесь уже была Ксеня, которая вернулась после ночёвки у родителей. Из её комнаты всё ещё пахло масляными красками, кофе и чем-то неуловимо домашним. Подруга стояла у окна, перебирая эскизы, но взгляд её был рассеянным.

– Ну, как родители? – спросила я, ставя на стол пакет с её любимыми миндальными булочками.

Она невесело усмехнулась:

– Как всегда. Мама снова завела пластинку про «семейное дело». Говорит, что я обязана пойти в органы, как они с папой. Что «художник – это не профессия, а баловство».

Я села рядом, молча обняла её. Ксеня прижалась ко мне, выдохнула:

– Знаешь, я уже устала доказывать, что это моя жизнь. Но… – она отстранилась, попыталась улыбнуться, – зато я поняла одну вещь. Эти годы с вами – с тобой и с Гошей – самое ценное, что у меня есть. Я сохраню это в памяти, как самое тёплое место на свете.

Мы помолчали. За окном шумел город, а здесь, в этой комнате, время будто остановилось.

– Помнишь, как всё началось? – вдруг спросила подруга. – Тот каток в девятом классе.

Я кивнула. Конечно, помнила.

Тогда мы были уверены, что за всеми издевательствами стоит Гоша. Что это он распространяет слухи, подбрасывает обидные записки, смеётся за спиной. И вот он вдруг приглашает нас на каток – меня и Ксеню. Мы пришли с опаской, готовые к новой насмешке.

Но вместо этого Гоша… изменился.

Он протянул мне руку, когда я поскользнулась. Осторожно поддержал, не отпуская, пока я не обрела равновесие. Потом повернулся к Ксене, улыбнулся:

– Держись за меня, если страшно. Я не отпущу.

И он действительно не отпустил. Ни тогда, ни потом.

Именно в тот вечер Ксеня впервые посмотрела на него иначе. Не как на «маньяка-на-минималках», как она его тогда называла, а как на человека, который умеет быть добрым без показухи.

– Я тогда подумала: «А вдруг мы ошиблись?» – тихо сказала Ксюша. – И оказалась права.

Она встала, прошлась по комнате, остановилась у мольберта.

– В общем… я должна переехать.

Я резко подняла голову:

– Что?

– Мой парень… – она запнулась, но продолжила твёрдо, – он предложил жить вместе. Я хочу попробовать. Построить свою семью.

Внутри всё сжалось. Мы всегда были втроём – я, Гоша и Ксеня. Три человека, которые научились доверять друг другу, несмотря на прошлое.

– Ты боишься, что мы перестанем быть близкими? – догадалась подруга.

Я не ответила, но она и так всё поняла.

– Глупая, – она села рядом, взяла меня за руки. – Это не конец. Это просто новый этап. Я всегда буду рядом. И ты знаешь, где меня найти, если вдруг понадобится выговориться или просто посидеть молча.

В дверь постучали. Вошёл Гоша – как всегда, с пакетом апельсинов (его способ сказать «я забочусь»). Он молча выслушал Ксеню, подошёл, обнял её крепко, как сестру, которой у него никогда не было.

– Если он тебя обидит, – тихо сказал он, – ты знаешь, куда идти. И кто с ним поговорит.

Ксеня рассмеялась:

– Вот за это я вас и люблю. Вы оба – мои якоря.

Мы сидели втроём на её старом диване, пили чай и вспоминали: как прятались от дождя в подъезде, как рисовали на стенах кухни, как плакали и смеялись, как учились жить заново.

– Это не прощание, – сказала я, наконец. – Это просто «до встречи».

– Именно, – улыбнулась Ксеня. – Потому что мы всегда найдём дорогу друг к другу.

Гоша кивнул, сжал мою руку под столом. И я поняла: даже если мир изменится, даже если мы будем жить в разных домах, это не разрушит того, что мы построили.

Потому что настоящая семья – это не место. Это люди, которые знают, что ты вернёшься. И ждут.

Дверь без замка

«Открыть можно только то, что не заперто изнутри».

Антон сидел у окна – неподвижный, словно вырезан из чёрного стекла. За спиной тикали часы, отсчитывая минуты, которые для него давно потеряли смысл. Он не спал. Не потому, что не мог – потому что не хотел видеть сны. Сны всегда возвращали его туда: к выпускному, к ножу в руке, к её крику.

К тому моменту, когда всё рухнуло.

Он сжал кулаки. Пальцы дрожали – не от слабости, а от глухого, кипящего гнева. Ненависть – вот что держало его в сознании. Ненависть и… обида.

Марьяна.

Эта мысль прошила мозг, как раскалённая проволока. Он ненавидел её. Ненавидел так, что даже имя её вызывало спазм в горле. Но ещё больше он ненавидел то, что она выжила. Что она сейчас где-то смеётся, пьёт кофе, обнимает Гошу – этого самодовольного, правильного Гошу, который всегда был для всех «хорошим мальчиком», даже когда было очевидно, что он виноват.

А он… он сидел здесь.

В палате №12.

«Я заявляю», – сказал он вчера Руслану.

Но не о раскаянии. Никогда.

О праве.

Праве быть услышанным. Даже если его правда – яд.

***

Утром в палату вошла Инна. Остановилась на пороге, будто боялась переступить черту между «нормальным» миром и этим – его миром.

– Антон… вы встали?

Он не обернулся. Смотрел в окно, где за решёткой виднелся кусочек неба – слишком маленького, чтобы дать надежду.

– Да.

– Вам нужно вернуться в постель. Так положено.

– А если я не хочу? – его голос звучал ровно, почти безразлично.

Она сделала шаг вперёд, но остановилась:

– Это для вашего же блага.

– «Благо» – это когда тебя спрашивают, чего ты хочешь, – он медленно повернулся. В его глазах не было безумия – только холодная ярость. – А не когда решают за тебя.

Инна замолчала. Потом тихо сказала:

– Я могу принести вам завтрак сюда. Если хотите.

Он кивнул. Не из доброты. Из расчёта. Ему нужно было время. Нужно было думать.

Когда она ушла, он подошёл к зеркалу. Лицо – чужое. Осунувшееся, с тёмными кругами под глазами, но в глазах – огонь. Не пепел. Огонь.

– Ты думаешь, это конец? – прошептал он своему отражению. – Нет. Это начало.

***

Позже, когда в палату снова пришёл Руслан, Антон сидел за столом. Перед ним лежал блокнот – исписанный, рваный, полный слов, которые никто не должен был читать.

– Пишешь? – спросил Руслан, останавливаясь в дверях.

– Да, – Антон не поднял головы. – О том, что было.

– И что же было? – Руслан сел напротив.

Антон посмотрел на него. В его взгляде не было раскаяния – только горечь и злость.

– Всё началось не с меня. Всё началось с неё. С Марьяны.

Руслан молчал. Ждал.

– Она забрала у меня всё. Её забрала.

– Ксению? – уточнил Руслан.

Антон резко выдохнул:

– Да! Ксеню! Она была… другой. Не такая как все. А Марьяна… она просто прилипла к ней. Как пиявка. И Ксеня поверила ей. Забыла обо мне.

Голос дрогнул – на секунду, но он тут же сжал зубы, подавил слабость.

– Я делал это ради неё. Все эти… «издевательства». Чтобы она увидела. Чтобы поняла: Марьяна – не подруга. Чтобы она оставила её.

– Но она не оставила, – тихо сказал Руслан.

– Нет! – Антон ударил кулаком по столу. – Она оставила меня. Когда я почти… когда я уже всё решил. А её отец… её отец всё испортил. Поймал меня. Посадил сюда.

Он замолчал, тяжело дыша. Потом добавил тише:

– А она… она даже не пришла. Ни разу.

В комнате повисла тяжёлая тишина. Где-то за окном шумел город, но здесь, в палате №12, время остановилось.

– Ты до сих пор её любишь? – спросил Руслан.

Антон рассмеялся – коротко, жёстко.

– Люблю? Нет. Я ненавижу её. Но я… я хотел, чтобы она увидела. Чтобы поняла, что всё это – из-за неё. Из-за Ксени.

– А теперь? – Руслан наклонился вперёд. – Что ты хочешь теперь?

Антон опустил взгляд на блокнот. На последнюю строку:

«Я здесь. Я – это я».

Потом медленно поднял голову:

– Теперь я хочу, чтобы они увидели. Все. Марьяна. Ксеня. Гоша. Чтобы они знали: я не исчез. Я здесь. И я не буду молчать.