Жизнь, которую мы выбрали: свет сквозь тени. Последняя глава о любви, вине и прощении

Жизнь, которую мы выбрали: свет сквозь тени

Последняя глава о любви, вине и прощении

Арина Моралес

© Арина Моралес, 2025

ISBN 978-5-0068-4142-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Там, где кончаются следы

«Иногда нужно уйти так далеко, чтобы наконец услышать себя».

Запах хлорки въелся в кожу, пропитал волосы. Я чувствовала его даже тогда, когда покидала стены клиники – навязчивый, едкий, будто клеймо, которое не смыть. Этот запах стал символом моей новой жизни. Жизни, где я – доктор Марьяна Синичкина, психиатр, а не та затравленная школьница, какой была когда-то.

Семь лет. Целая вечность. Семь лет, чтобы собрать себя по осколкам, выучиться, доказать – прежде всего себе – что я чего-то стою. Семь лет, чтобы научиться смотреть в зеркало и не вздрагивать от отражения.

И вот я здесь – в клинике Руслана Белых, в белом халате, с именным бейджиком и правом входить в любые двери. В правом кармане – блокнот для записей, в левом – ручка, на запястье – часы, отсчитывающие каждую секунду моего нового существования.

Я остановилась перед дверью с табличкой «Кабинет №7». За этой дверью – моя первая самостоятельная смена. Моя точка отсчёта. Моя проверка на прочность.

Ладони слегка вспотели. Я вытерла их о халат, сделала глубокий вдох и постучала.

– Войдите, – раздался из-за двери низкий, властный голос.

Внутри всё сжалось, но я толкнула дверь и шагнула внутрь.

Кабинет был выдержан в строгих тонах: тёмное дерево, кожа, минимум декора. За массивным столом сидел мужчина с пронзительным взглядом. Руслан Белых – главный врач клиники, человек, чьё имя гремело в профессиональных кругах.

– Синичкина? – он поднял глаза от бумаг. – Опаздываете на три минуты.

Я сглотнула, но голос не дрогнул:

– Прошу прощения. Пришлось задержаться в институте – требовалась консультация по дипломной работе.

Белых медленно отложил ручку, скрестил руки на груди. Его взгляд скользил по моему лицу, словно сканировал, выискивал слабые места.

– В нашей работе, доктор, пунктуальность – не роскошь, а необходимость. Каждый миг может быть решающим. Надеюсь, вы это понимаете.

Я выпрямилась, глядя ему прямо в глаза:

– Понимаю. И ценю ваше время. Готова приступить к обязанностям немедленно.

Он кивнул, чуть смягчившись:

– Хорошо. Тогда начнём с обхода. У нас сегодня несколько сложных случаев. В первую очередь – палата 12. Там пациент, история которого, возможно, вас заинтересует.

Я достала блокнот, отметив про себя, что сердце всё ещё колотится, но уже не от страха – от азарта. Это было моё поле боя и моё поле победы одновременно.

– Готова, – сказала я, чувствуя, как внутри разгорается огонь. – Покажите мне пациентов.

Белых встал, взял папку с документами:

– Тогда идём. И запомните: здесь нет места прошлым обидам, страхам или сомнениям. Только профессионализм. Только помощь. Только правда.

Я кивнула, следуя за ним по длинному коридору. Запах хлорки становился всё резче, но теперь он не душил – он будил. Будил во мне доктора Синичкину. Ту, которой я стала.

Гоша ворчит, что я слишком много работаю. «Ты опять до полуночи за отчётами? – хмурится он, помешивая ложкой остывший чай. – Тебе бы отдохнуть, Маря. Ты же не железная». В его голосе – привычная забота, чуть приправленная раздражением. Он всегда был таким: прямым, бескомпромиссным, но бесконечно тёплым в своей тревоге.

Ксеня, как всегда, молчалива. Сидит в уголке с альбомом, выводит тонкими линиями очертания неведомого пейзажа. Но я вижу – по тому, как она задерживает взгляд на моих руках, как чуть сжимает губы, когда я в очередной раз хватаюсь за телефон с рабочим вызовом, – в её глазах та же тревога. Невысказанная, но ощутимая, как сквозняк в приоткрытое окно.

Они – мои якоря. Моя семья. Мы живём вместе, втроём, в небольшой квартирке на окраине города, где стены пропитаны запахом кофе по утрам и звуками Гошиной музыки по вечерам. Он больше не таскает кирпичи на стройке – теперь он пишет мелодии, которые рождаются из полуночных размышлений и утренних туманов за окном. Ксеня рисует – её холсты то взрываются яркими красками, то погружаются в сумрачные тона, отражая то, что она не может сказать словами. А я… я пытаюсь склеить разбитые души.

Но одна душа не даёт мне покоя.

Его карта лежит в моей стопке первой. Я задерживаю на ней взгляд, прежде чем перевернуть страницу.

«Антон Игоревич Кунилов, 25 лет. Диагноз: кататонический синдром на фоне недифференцированного расстройства личности».

Сухие строки, отпечатанные на бумаге, скрывают за собой бездну – ту, в которую я сама едва не упала когда-то. Он поступил в клинику восемь лет назад – сразу после суда. Я помню тот день: холодный сентябрьский ветер, запах дождя и асфальта, толпа журналистов у входа. Тогда я ещё не работала здесь, но случайно оказалась поблизости – и увидела, как его вели под руки, как он шёл, будто неживой, с пустым взглядом, устремлённым в никуда.

С тех пор – ни звука.

Просто сидит в своей палате, смотрит в стену. Его кормят через зонд, моют, переодевают. Он – тень, призрак прошлого, которое я так отчаянно пытаюсь забыть. Но память – коварная штука. Она подбрасывает обрывки: его смех, тот самый, от которого когда-то теплело внутри; его руку, протянутую мне в трудный момент; его слова – «Мы справимся, Марька, вот увидишь».

А потом – тишина.

Я провожу пальцами по краю карты, чувствуя, как внутри разгорается странное, противоречивое чувство. Это не просто профессиональный интерес. Это что-то глубже – смесь вины, боли и… надежды? Может быть, именно мне суждено найти тот ключ, который вернёт его хотя бы к нам, к реальности? Или это я пытаюсь через него найти что-то в себе?

За окном сгущаются сумерки. Я откладываю карту, но её образ остаётся перед глазами. Антон Кунилов – не просто пациент. Он – дверь в прошлое, которую я так боялась открыть. И теперь эта дверь медленно, со скрипом, начинает поддаваться.

Главврач предупредил меня сразу – сдержанно, почти сухо, но с тем особым оттенком, который появляется, когда человек говорит о чём-то, что давно не даёт ему покоя:

– Кунилов – сложный случай. Один из самых загадочных пациентов в моей практике. Ни один метод не дал результатов.

Его слова повисли в воздухе, словно тяжёлый занавес. Я молча кивнула, но внутри всё сжалось. Дело Антона – не просто тёмное пятно в истории клиники. Это узел изо лжи, боли и разрушенных жизней, в котором, до сих пор, не распутать ни одной нити.

Палата №12. За её дверьми – человек, когда-то бывший моим лучшим другом. Человек, который методично, хладнокровно, с изощрённой изобретательностью превратил мою школьную жизнь в ад.

Он был серым кардиналом – слишком умный, слишком незаметный. В девятом классе, скрываясь за маской тихони, он организовал сбыт запрещённых препаратов, подставив другого парня. Он влюбился в Ксеню – и эта одержимость стала катализатором его распада. А я… я стала мишенью. Сначала – тайная травля. Слухи, подстроенные ситуации, анонимные записки. Потом – попытка убийства. Я провела несколько месяцев в коме, а когда вернулась к жизни, он попытался завершить начатое на выпускном вечере. Он хотел стереть меня – и почти преуспел.

Его болезнь проявилась тогда, но никто не видел. Никто не понял, что за обаятельной улыбкой и дружескими объятиями скрывается человек, способный на хладнокровный расчёт и жестокость.

Сейчас он сидит в палате, уставившись в стену. Его кормят через зонд, моют, переодевают. Ни звука. Ни реакции. Кататонический синдром на фоне недифференцированного расстройства личности – так гласит диагноз.

Но я знаю больше, чем написано в его медицинской карте. Я знаю, каким он был до того, как тьма поглотила его разум. Знаю, как он любил горький шоколад и боялся темноты в детстве. Помню, как мы вместе спасали бездомного котёнка, как он смеялся над моими шутками, как обещал всегда быть рядом.

Эти воспоминания – не просто ностальгия. Это ключ. Ключ к человеку, который, возможно, ещё жив где-то внутри этой безмолвной оболочки. Или… к монстру, которого нужно держать взаперти.

– Вы уверены, что можете взяться за этот случай? – голос Белых звучит тише, чем обычно. В нём – не только сомнение, но и что-то ещё. Надежда? Или просто усталость от бесконечных неудач?

Я поднимаю взгляд, встречаясь с ним глазами. В моей голове – калейдоскоп образов: Антон, смеющийся на перемене; Антон, шепчущий что-то Ксене; Антон, смотрящий на меня с холодной ненавистью в ночь выпускного.

– Да. Я уверена.

Потому что если где-то в этой безмолвной оболочке ещё живёт тот мальчик, которого я когда-то знала, – я найду его. А если нет… то, возможно, найду ответы, которые так долго искала для себя. И пойму, можно ли простить то, что он сделал. И можно ли спасти того, кто уже давно потерял себя.

Я заглядываю внутрь.

Он сидит на кровати, как всегда, неподвижно. Худой, почти прозрачный, с впалыми щеками и бескровными губами. Волосы отросли, свисают неопрятными прядями. Глаза – пустые, стеклянные – устремлены в одну точку на стене. Ни мимики, ни движения век, ни намёка на мысль.

А я помню его другим.

Помню того Антона – красивого, уверенного, с насмешливым взглядом, от которого мурашки шли по спине. Того, кто одним словом мог заставить тебя почувствовать себя ничтожеством. Того, кто так любил Ксеню – тихо, одержимо, до дрожи в пальцах.

– Антон Игоревич, – говорю я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, профессионально. – Я ваш новый лечащий врач, Марьяна Синичкина.

Никакой реакции. Ни поворота головы, ни дрожания ресниц. Только мерное дыхание, почти незаметное.

Я делаю шаг вперёд. В палате пахнет затхлостью, медикаментами и чем-то ещё – невысказанным, тяжёлым, как свинцовая завеса. Подхожу ближе, наклоняюсь к нему, всматриваюсь в черты, которые когда-то знала наизусть.

– Я знаю, что ты меня слышишь, Антон.

Тишина. Только тихий скрип кровати под моим весом, да далёкий гул больничных труб где-то за стеной.

– Это я, Марьяна. Помнишь меня?

И вдруг – что-то меняется.

Его зрачки чуть сужаются. Ресницы дрожат. Медленно, словно преодолевая сопротивление невидимой силы, он поворачивает голову в мою сторону. Впервые за восемь лет.

Наши взгляды встречаются.

В его глазах – не пустота. Там что-то есть. Что-то живое. Но что? Признание? Ненависть? Или просто отблеск лампы, игра света и тени?

Я задерживаю дыхание. Время будто останавливается. В этом мгновении вся моя жизнь: девочка, которую он сломал; девушка, которая выжила; врач, которая сидит перед ним сейчас.

– Антон… – шепчу я, и голос дрожит, несмотря на все усилия. – Ты… ты понимаешь, где ты?

Он медленно моргает. Губы чуть шевелятся, но звука нет. А потом – едва уловимое движение рукой. Пальцы сгибаются, словно пытаются ухватиться за что-то невидимое.

Моё сердце бьётся так громко, что, кажется, он должен услышать.

– Скажи что-нибудь, – прошу я, сама не зная, чего жду: признания, раскаяния, проклятия? – Пожалуйста.

Секунды тянутся, как резина. И вдруг – тихий, хриплый звук, почти шёпот:

– Ма… ря…

Моё имя. Он произнёс моё имя.

Внутри всё переворачивается. Страх, гнев, боль, надежда – всё сливается в один клубок, от которого перехватывает дыхание.

– Ты помнишь меня? – повторяю я, голос срывается. – Помнишь, что было?

Его глаза фокусируются на моём лице. В них – проблеск осмысленности. А потом – что-то ещё. Что-то, от чего у меня холодеет спина.

Это не раскаяние.

Это улыбка. Еле заметная, кривая, но – улыбка. И в ней – всё то, что я так старалась забыть: холод, расчёт, безумие.

– Ты… здесь, – выдыхает он, и в его голосе – не удивление, а… удовлетворение?

В этот момент я понимаю: прошлое не отпустит меня так просто. Оно здесь, в этой палате, в глазах безумца. И мне придётся столкнуться с ним лицом к лицу. Но теперь вопрос в другом: кто из нас безумнее? Тот, кто потерял разум, или тот, кто вернулся, чтобы его найти?

В палату заглянула медсестра и попросила зайти срочно к Белых.

Кабинет главврача встретил меня густым ароматом кофе, переплетённым с терпким запахом табачного дыма. Этот странный дуэт – бодрящий и одновременно приглушённо-угрожающий – словно задавал тон предстоящему разговору.

Руслан Ильич Белых сидел за своим необъятным столом, утопающим в ворохе бумаг. Лишь один участок выделялся безупречной аккуратностью – пространство вокруг серебряной фоторамки. На снимке – он и женщина с тёплым взглядом и мягкими каштановыми волосами. Аврора. Кто она ему? Жена? Сестра? За все годы работы, я слышала, никто так и не решился спросить. Его взгляд, тяжёлый и пристальный, заставил меня внутренне сжаться. Ничего хорошего такое начало не сулило.

– Марьяна, у меня для вас непростое поручение, – произнёс он без предисловий. Голос звучал ровно, но в нём явственно ощущалась натянутая струна напряжения. – К нам приезжает комиссия из министерства. Будут проверять условия содержания и методы лечения. Вы должны будете представить им случай Кунилова.

Кровь отхлынула от лица.

– Кунилова? – мой голос прозвучал едва слышно. – Почему именно его? Среди всех пациентов…

– Именно его, – твёрдо отрезал Белых, не отводя взгляда. – Дело Кунилова – особо чувствительное. Комиссии нужно увидеть крайность. То, что выходит за рамки обычной психиатрической практики.

Я сжала пальцы в кулаки, пряча дрожь.

– Но он же полностью неконтактен! Что я им продемонстрирую? Процесс кормления через зонд? Его неподвижный взгляд в одну точку?

– Именно это и покажете, – в его голосе зазвучали металлические нотки. – Подчеркните исключительную сложность случая. Восемь лет отсутствия прогресса. Весь спектр испробованных методов – от стандартной медикаментозной терапии до экспериментальных подходов. Они должны увидеть: мы делаем всё возможное. И будьте готовы к каверзным вопросам.

Молчание повисло между нами, плотное, как туман. В голове хаотично метались мысли: комиссия, Антон, прошлое, которое я так старательно пыталась похоронить…

– Почему я? – наконец выдавила я. – Есть более опытные врачи…

Белых слегка наклонил голову, словно взвешивая каждое слово:

– Потому что вы его знали до болезни. Понимаете контекст. И ещё… – он сделал многозначительную паузу, – вы единственная, кто вызвал у него реакцию за все эти годы.

Внутри всё перевернулось. Реакцию. Это слово ударило, как хлыст. Я бросила взгляд на стену, где висел телевизор, который я не заметила сразу: камеры наблюдения и на большом экране – палата Антона.

– Вы хотите, чтобы я… спровоцировала его? – прошептала я.

– Я хочу, чтобы вы были предельно честны. Чтобы показали: даже в самых безнадёжных случаях мы не опускаем руки.

Я вышла из кабинета, словно в вакууме. Коридор расплывался перед глазами, лампы сливались в размытые световые пятна. В висках стучало: комиссия, Антон, реакция, прошлое…

Зачем им это нужно? Что они надеются обнаружить? И почему именно я должна стать проводником в этот ад?

***

Вечером дома я никак не могла сосредоточиться. Из гостиной доносились тихие, задумчивые аккорды гитары – Гоша импровизировал, погружённый в музыку. Ксеня сидела за столом, что-то сосредоточенно вырисовывая, время от времени бросая на меня обеспокоенные взгляды. Но я их не слышала и не видела. Перед глазами стояло лицо Антона – измождённое, с впалыми щеками и пустым взглядом. И вместе с тем – призрачные отголоски того, кем он был когда-то: остроумного, харизматичного, пугающе проницательного.

Я знала: нужно что-то предпринять. Не ради комиссии, не ради главврача – ради себя. И, возможно, ради него.

Но что именно?

В голове роились вопросы без ответов. Где-то на задворках сознания шелестел едва уловимый голос: «Ты уже знаешь. Ты всегда знала».

Я поднялась и подошла к окну. За стеклом простиралась ночная тьма, прорезаемая редкими огнями города – далёкими и безразличными. В отражении стекла я увидела своё лицо: усталое, напряжённое. И в нём – тень той девочки, которую Антон пытался уничтожить.

Но я выжила.

И теперь, кажется, пришло время выяснить: можно ли вообще провести эту грань, когда прошлое и настоящее сплетаются в один неразрывный узел боли и вины?

***

Палата №12 встретила меня тем же безмолвием, что и всегда. Антон сидел у окна, спиной ко мне, неподвижный, словно статуя.

Я вошла, нарочито громко закрыв за собой дверь.

– Привет, Антон. Сегодня я решила рассказать тебе, как мы живём. Без тебя.

Он не повернулся. Даже не дрогнул. Но я заметила: пальцы его правой руки едва заметно сжались в кулак.

– Гоша готовится к нашей свадьбе, – продолжила я, медленно приближаясь. – Представляешь, он разучивает песню для церемонии. Говорит, что споёт её только для меня. Хотя все знают – он делает это, чтобы Ксеня потом не вздумала затянуть что-нибудь из репертуара рок-группы.

Молчание. Но теперь я видела – его плечи чуть напряглись, будто от удара.

– Ксеня, кстати, ходит на свидания. С тем самым парнем из художественной галереи. Он рисует её портреты, а она смеётся, потому что говорит, что получается слишком красиво – «не по-нашему».

Я сделала ещё шаг. Краем глаза бросила взгляд в угол потолка – туда, где едва заметно поблёскивала камера. Руслан Ильич наверняка наблюдает. Фиксирует каждое движение, каждую реакцию.

– Мы снимаем квартиру вместе – я, Гоша, Ксеня. Иногда мама и Павел Иванович присоединяются к нашим посиделкам. У нас теперь традиция: по воскресеньям готовим завтрак и слушаем старые пластинки. Гоша всегда выбирает джаз, я – блюз, а Ксюша – что-нибудь безумное, вроде панк-рока.

Антон по-прежнему не шевелился. Но его дыхание участилось – я видела, как вздымается и опускается его спина с каждым вдохом.

– Знаешь, я подумала… ты ведь никогда не видел, как мы смеёмся. Как мы счастливы. Ты видел только боль, которую сам же и создал. А мы… мы научились жить дальше. Без тебя.

Наконец он медленно наклонил голову – едва заметное движение, почти судорога. Я ждала.

– И что ты хочешь этим сказать? – его голос звучал глухо, почти без эмоций.

– Я хочу, чтобы ты понял: ты проиграл. Не тогда, когда тебя заперли здесь. А тогда, когда решил, что можешь разрушить нас. Мы стали сильнее. Мы стали лучше.

Он закрыл глаза. Пальцы сжались в кулаки так сильно, что побелели костяшки.

– Я ещё не проиграл, – прошептал он.

Эти слова повисли в воздухе – тихие, но тяжёлые, как свинцовые капли.

Я замерла. В груди что-то дрогнуло – не страх, не надежда, а странное, острое ощущение: он слышит. Он чувствует.

– Ты думаешь, это победа? – повторила я, стараясь сохранить ровный тон. – Что ты можешь знать…

Но он уже замолчал. Снова замкнулся в своей скорлупе. Только кулаки оставались сжатыми – единственное свидетельство того, что мои слова достигли цели.

Где-то за окном щебетали птицы, доносились приглушённые голоса медперсонала. А здесь – только мы двое, и тени прошлого, которые всё ещё пытались нас связать.

Но впервые я почувствовала: они больше не властны надо мной.

А вот над ним… над ним они всё ещё держали власть.

Я вышла из палаты Антона, плотно прикрыв за собой дверь. Коридор клиники плыл перед глазами – размытые линии, приглушённые голоса, запах антисептиков, ставший почти осязаемым. Ноги сами понесли меня к табличке «Туалет». Толкнула дверь, вошла, щёлкнула замком.

И только тогда позволила себе упасть на раковину, вцепиться пальцами в холодный фарфор.

Дыхание сбилось. Грудь сжимало так, что казалось, воздух вот-вот закончится. Перед глазами всё поплыло – пятна света, размытые линии, искажённое отражение в зеркале.

Я не должна плакать. Не здесь. Не сейчас.

Но тело уже не слушалось. Плечи задрожали. Первый всхлип вырвался сам собой – тихий, испуганный. Потом второй, третий. Слёзы катились по щекам, падали на рубашку, оставляя тёмные пятна.

Я пыталась дышать – глубоко, размеренно, как учили на сеансах релаксации. Но каждый вдох застревал в горле, превращаясь в судорожный всхлип.

– Тише, тише, – шептала я себе, но голос дрожал. – Всё хорошо. Всё уже позади.

Но позади не было. Оно было здесь – в каждом слове Антона, в его взгляде, в той невысказанной боли, которую я чувствовала, но не могла понять.

Схватила бумажные полотенца, прижала к лицу. Холодная влага пропитала кожу, остудила горящие щёки. Но внутри всё ещё бушевала буря – смесь страха, жалости, гнева и чего-то ещё, чего я не могла назвать.

Почему? Почему именно сейчас? Почему он так на меня действует?

Я смотрела на своё отражение в зеркале – опухшие глаза, дрожащие губы, волосы, выбившиеся из небрежного хвоста.

Вот она, твоя сила, Марьяна. Вот она, твоя победа над прошлым.

Всхлипы постепенно стихали, сменяясь тяжёлым, изнуряющим спокойствием. Я умылась холодной водой, вытерла лицо, поправила одежду.

Глубокий вдох. Выдох.

Ещё один.

Открыла дверь туалета. И замерла.

Напротив, у раковины, стояла женщина. Та самая – с серебряной фоторамки на столе Руслана Ильича. Аврора. Её взгляд, тёплый и внимательный, скользнул по моему лицу, задержался на влажных ресницах.

– Ты в порядке? – спросила она мягко, без назойливости, но с той особой интонацией, которая заставляет ответить правду.

Я хотела соврать, отмахнуться, уйти. Но вместо этого вдруг произнесла:

– Нет. Не в порядке.

Она кивнула, будто ожидала этого. Подошла ближе, не нарушая границ, просто оставаясь рядом.

– Когда плачешь в туалете – это всегда серьёзно, – сказала она с лёгкой улыбкой, и в её голосе не было ни тени насмешки. – Хочешь поговорить?

Я колебалась всего секунду. А потом слова полились сами – сбивчиво, неровно, но искренне. О том, как тяжело мне видеть Антона, как я пытаюсь закрыть эту главу, но он всё ещё держит меня за край страницы.

Аврора слушала, не перебивая. Лишь иногда её пальцы слегка сжимались на краю раковины – едва заметный жест, выдававший внутреннее напряжение.

Когда я замолчала, она тихо сказала:

– Знаешь, эта клиника… она не всегда была такой.

Я подняла глаза, удивлённая сменой темы.

– Когда-то давно, – продолжила Аврора, глядя куда-то сквозь стену, – Руслан построил её ради одного пациента. Особого. Тот человек десять лет жил в своих иллюзиях. Полностью оторванный от реальности. Руслан лично занимался его лечением. Каждый день. Каждый час.

Я слушала, затаив дыхание. Об этой истории никто никогда не рассказывал. Ни в медперсонале, ни в городе – ни слуху, ни духу.

– И что с ним стало? – прошептала я.

Аврора помолчала, потом мягко улыбнулась:

– Этим пациентом была я.

Я невольно отступила на шаг. В голове не укладывалось. Передо мной стояла уверенная, спокойная женщина – и она же десять лет провела в плену собственных иллюзий?

– Да, – кивнула она, словно прочитав мои мысли. – Я была тем самым «особенным пациентом». И Руслан действительно вернул меня. Шаг за шагом, день за днём. Он научил меня видеть реальность. Принимать её. Жить в ней.

Её голос звучал ровно, но в глазах мелькнула тень – отголосок пережитого.

– Но когда я вышла за ворота клиники… – она сделала паузу, – поняла: возвращение – это не конец. Это начало новой боли. Потому что реальность – она не прощает. Она предъявляет счёт за каждый неверный шаг, за каждый выбор, сделанный в тумане.

Я молчала, пытаясь осмыслить услышанное.

– Теперь Антон – особенный пациент, – продолжила Аврора. – И Руслан верит, что сможет вернуть его. Но я хочу, чтобы ты поняла одну вещь, Марьяна…

Она взяла меня за руки, заставила посмотреть в глаза.

– Не надо возвращать Антона.

– Почему? – выдохнула я.

– Потому что то, что его встретит по возвращении… – её голос стал тише, – это последствия его выборов. Его решений. Его поступков. Реальность не даст ему забыть. Не даст переписать историю. И если он вернётся… ему придётся жить с этим. Каждый день. Каждую минуту.

Я почувствовала, как внутри что-то дрогнуло.

– Вы думаете, ему лучше остаться там, где он сейчас? В своих иллюзиях?

– Я думаю, – мягко ответила Аврора, – что иногда иллюзии – это милосердие. А реальность – жестокий учитель. И не каждый готов заплатить ту цену, которую она требует за возвращение.

В туалете повисла тишина – не тяжёлая, а какая-то новая, почти прозрачная. Словно между нами только что прошёл невидимый ток понимания.

– Я знаю, ты хочешь помочь, – добавила она. – Это благородно. Но иногда помощь – это не вытаскивать человека из тьмы. Иногда это – дать ему самому решить, хочет ли он выйти.