Жизнь, которую мы выбрали: свет сквозь тени. Последняя глава о любви, вине и прощении

Аврора взглянула на часы.

– Мне пора. Но если захочешь поговорить ещё… ты знаешь, где меня найти.

Она вышла, оставив после себя лишь лёгкий аромат духов – что-то цветочное, тёплое, как воспоминание о лете.

Я осталась одна. Но теперь внутри было не только смятение. Теперь там было ещё и что-то другое.

Что-то похожее на понимание.

И тяжёлый, холодный вопрос:

А готова ли я сама заплатить цену за его возвращение?

Остаток дня прошёл словно сквозь мутное стекло. Я механически выполняла привычные действия: подписывала бумаги, отвечала на вопросы, переставляла предметы на столе. Обед остался почти нетронутым – еда казалась безвкусной, будто её заменили пластиком.

Время тянулось бесконечно. Каждая минута давила тяжестью нерешённых вопросов. В голове крутилась одна и та же мысль:

я выбрала себя. Я выбрала себя. Но почему так больно?

К пяти часам я собрала вещи. В коридоре клиники пахло лекарствами и усталостью. У окна стоял Гоша.

Он не заметил моего приближения. Упершись ладонями в подоконник, всматривался в отражение палаты №12. Лицо напряжённое, губы плотно сжаты – таким его редко кто-то видел.

Я остановилась рядом. Он лишь слегка подвинулся, давая мне место у окна.

– Ты давно здесь? – тихо спросила я.

– Достаточно, – не отрывая взгляда от стекла, ответил он. – Пытаюсь понять, что он видит оттуда.

В отражении, искажённом закатными бликами, застыл силуэт Антона. Неподвижный, словно вырезан из тени. Но я знала – он наблюдает.

– Он видит, что ты здесь, – сказала я. – Что ты ждёшь.

Мы стояли молча, пока солнце не окрасило стекло в багряные тона. Антон не шевелился. Не подавал знаков. Просто наблюдал.

Гоша первым оторвался от окна. Взял меня за руку – крепко, уверенно.

– Поехали домой, – сказал он твёрдо.

Я кивнула.

***

Антон остался в палате №12.

Сначала он не двигался. Взгляд скользил по пустому коридору, отражённому в стекле. Потом медленно повернул голову к камере под потолком.

Впервые за восемь лет он встал с кровати.

Шаги звучали глухо, непривычно. Ноги едва держали вес тела, но он шёл – упорно, будто преодолевая невидимую стену. Остановился прямо перед объективом.

Его глаза – тёмные, измученные – впились в камеру. Губы дрогнули, будто он пытался произнести слово, но вместо этого лишь хрипло выдохнул.

Потом резко поднял руку.

Не для того, чтобы постучать. Не для того, чтобы привлечь внимание.

А чтобы закрыть объектив ладонью.

На мгновение экран монитора в кабинете Руслана Ильича почернел. А когда изображение вернулось, Антон стоял уже у окна. Снова неподвижный. Снова отстранённый.

Но в углу экрана мигала тревожная метка: «Нарушение работы камеры. Требуется проверка».

В палате №12 наступила тишина. Только за окном догорал закат, бросая кровавые отблески на пол.

***

В кабинете Руслана Ильича тревожно мигал красный индикатор. На мониторе – прерывистая строка: «Нарушение работы камеры. Требуется проверка».

Руслан медленно отложил ручку, посмотрел на часы. 18:47. Слишком поздно для рутинных поломок. Слишком необычно для Антона.

Он нажал кнопку внутренней связи:

– Инна, зайдите ко мне. С журналом проверок.

Через минуту в кабинет вошла женщина – стройная, собранная, с папкой в руках. Без вопросов положила перед ним отчёт. Руслан быстро пробежал глазами по строкам:

14:32 – плановая проверка камер.16:18 – калибровка системы наблюдения.18:45 – сбой камеры в палате №12.

– Когда последний личный осмотр? – не поднимая глаз, спросил он.

– Три часа назад, – чётко ответила Инна. – Состояние стабильное. Реакции минимальные.

Руслан закрыл папку. В тишине кабинета тикали часы – слишком громко, будто отсчитывали что-то важное.

– Подключите резервный канал. И пришлите техника. Но сначала – я сам туда зайду.

***

Антон стоял у окна, когда дверь тихо открылась. Он не обернулся – знал, кто вошёл.

– Ты закрыл камеру, – без предисловий начал Руслан. – Зачем?

Молчание. Только пальцы слегка сжались на подоконнике.

Руслан сделал шаг вперёд. В его взгляде не было раздражения – только пристальная, почти жадная наблюдательность.

– Это первый осознанный акт сопротивления за восемь лет. Первый раз, когда ты действовал.

Антон медленно повернул голову. В его глазах не было вызова – лишь холодная, выверенная решимость.

– Я не сопротивляюсь, – голос звучал хрипло, но чётко. – Я заявляю.

– Что именно? – Руслан скрестил руки на груди.

– Что я больше не предмет наблюдения.

В палате повисла тяжёлая тишина. Где-то за окном догорал закат, бросая длинные тени на пол.

– Интересно, – Руслан медленно подошёл ближе. – И что дальше?

Антон отвернулся к окну. Его силуэт растворялся в сгущающихся сумерках.

– Дальше – я жду.

– Кого? – Руслан невольно подался вперёд.

Ответа не последовало.

***

Тем же вечером в квартире Гоша ставил на стол чай. За окном шумел город, но здесь, в тёплой кухне, было тихо.

– Ты сегодня молчишь, – заметил он, ставя перед ней чашку.

Марьяна провела пальцем по краю фарфора.

– Думаю об Антоне.

Гоша замер. Потом сел напротив, взял её руку.

– Он остался там. А мы – здесь. Это правильно.

Она кивнула, но взгляд оставался отстранённым.

– Знаешь, что странно? – тихо сказала она. – Я ждала, что почувствую облегчение. Но вместо этого… будто оставила незакрытую дверь.

– Двери можно закрывать постепенно, – он слегка сжал её пальцы. – Не обязательно захлопывать их с грохотом.

Марьяна посмотрела на него – в её глазах мелькнула слабая улыбка.

– Ты всегда знаешь, что сказать.

– Потому что я всегда смотрю на тебя, – он наклонился и коснулся губами её лба. – И вижу, когда тебе нужно не решение, а просто тишина рядом.

За окном зажглись фонари. Где-то далеко, в глубине клиники, Антон всё ещё стоял у окна – неподвижный, как статуя. Но внутри него что-то необратимо сдвинулось.

Что-то, что уже нельзя было вернуть назад.

А здесь, в этой квартире, Марьяна, наконец, сделала глоток чая. И впервые за день почувствовала его вкус.

Слова, которые не прозвучали

«Молчание – это тоже речь. Только на языке боли».

Четверги всегда были днями контрастов – словно две чаши весов, вечно балансирующие между светом и тенью. С одной стороны – тепло маминых объятий, заботливый взгляд Павла Ивановича, ощутимая, почти физическая поддержка семьи, которая у меня наконец-то появилась. С другой – тень прошлого, неуловимая, но неизменно нависающая над нами даже в самые светлые моменты. Я научилась жить с этим раздвоением, научилась разделять свет и тень, не позволяя последней поглотить меня целиком. Но иногда, в тихие минуты, я чувствовала, как эта тень шепчет мне из углов, напоминая: ты не забыла. И не забудешь.

Мама зашла на кухню – и сразу наполнила пространство своим мягким, обволакивающим присутствием. Её взгляд тут же выхватил Ксеню, сосредоточенно склонившуюся над учебником по дизайну. Тонкие пальцы подруги нервно перелистывали страницы, глаза скользили по схемам и эскизам, а на лбу залегла едва заметная морщинка напряжения.

– Солнышко, тебе нужно отдохнуть! – проворковала мама, мягко кладя ладонь на плечо подруги. – Ты совсем замоталась с этой учёбой. Посмотри, какие у тебя глаза уставшие.

Ксюша подняла взгляд – в нём мелькнула благодарность, но и упрямая решимость. Она улыбнулась – той самой улыбкой, которую я знала с детства: чуть кривая, искренняя, с намёком на озорство.

– Всё в порядке, – ответила она, слегка сжимая мамину руку. – Просто хочу доделать это до конца недели. Потом обязательно отдохну.

Но книгу из рук не выпустила.

Гоша, как всегда, маячил рядом – не навязчиво, но ощутимо. Он стоял у окна, небрежно прислонившись к раме, и наблюдал за нами. В его глазах – привычная смесь заботы и лёгкой иронии. Когда Ксеня в очередной раз нахмурилась, он сделал едва заметное движение вперёд, готовый в любую секунду прийти на помощь: предложить чай, забрать учебник, просто сказать что-то смешное, чтобы разрядить атмосферу.

Я смотрела на них – на эту картину, такую простую и в то же время драгоценную – и в душе разливалось тепло. Настоящее, живое, почти обжигающее. Они – моя настоящая семья. Те, кто вытащил меня из бездны, когда я уже потеряла всякую надежду. Те, кто терпеливо собирал меня по кусочкам, как мозаику, где каждый осколок был пропитан болью, но они всё равно находили способ соединить их воедино.

Мама, с её бесконечной нежностью и умением говорить нужные слова именно тогда, когда они нужны больше всего. Павел Иванович, молчаливый, но надёжный, как скала, всегда готовый подставить плечо, даже если сам едва держится на ногах. Ксеня – мой якорь, моя сестра по духу, та, кто знала меня настоящую, даже когда я сама себя не узнавала. И Гоша – вечный шутник, но с сердцем, способным вместить всю нашу боль и превратить её в смех.

Я глубоко вдохнула, пытаясь удержать это ощущение – хрупкое, как мыльный пузырь, но такое настоящее.

– Марьяна, ты в порядке? – голос подруги прорвался сквозь мои мысли. Она смотрела на меня с тревогой, уже отложив учебник.

Я улыбнулась. На этот раз – по-настоящему.

– Да. Я в порядке. Просто… счастлива.

И это была правда.

Павел Иванович, расположившись в кресле, внимательно наблюдал за нами. В его взгляде читалось беспокойство, которое он тщательно скрывал за привычной маской спокойствия. Он всегда был таким – сильным, мудрым, готовым защитить своих близких от любых невзгод. Широкие плечи, седые виски, руки, привыкшие к тяжёлой работе, – всё в нём говорило о незыблемости, о той самой опоре, на которую можно опереться в любой буре.

Я знала: больше всего его тревожит моя работа в клинике. То, что каждый день я переступаю порог палаты №12, смотрю в глаза человеку, который когда-то разрушил мою жизнь. Он не говорил об этом вслух – лишь изредка задерживал на мне взгляд чуть дольше обычного, словно пытаясь прочесть ответы в моих глазах.

– Чай готов, – мягко сказала мама, ставя на стол фарфоровый сервиз. Аромат бергамота разлился по кухне, окутывая нас тёплым облаком. – Маря, налей себе. Ты сегодня бледная.

Я улыбнулась, беря чашку. Тёплый фарфор согревал пальцы.

– Всё в порядке, мам. Просто насыщенный день.

Павел Иванович кашлянул, привлекая внимание. Его голос звучал ровно, но я знала эту интонацию – он подбирал слова с особой тщательностью.

– Марьяна, – начал он, глядя мне прямо в глаза, – ты уверена, что это… правильно? Что тебе нужно там быть?

В комнате повисла тишина. Ксеня замерла, Гоша перестал перебирать струны гитары. Все ждали моего ответа.

Я поставила чашку, не отводя взгляда от Павла Ивановича. В его глазах – не упрёк, не осуждение, а лишь глубокая, почти отцовская тревога.

– Уверена, – сказала я, и в голосе прозвучала твёрдость, которой я сама от себя не ожидала. – Это не просто работа. Это… необходимость. Для меня.

Он медленно кивнул, словно принимая мой ответ, но не до конца соглашаясь с ним.

– Ты знаешь, что можешь всё бросить в любой момент? – тихо спросил он. – Мы поддержим любое твоё решение.

В груди что-то сжалось. Эти слова – простые, но наполненные такой силой любви – почти заставили меня дрогнуть.

– Знаю, – прошептала я. – Но я не хочу бросать.

Ксеня вдруг встала, подошла ко мне и обняла за плечи. Её ладонь была тёплой, настоящей.

– Мы с тобой, – сказала она, и это прозвучало как клятва.

Павел Иванович улыбнулся краешком губ, но взгляд его оставался задумчивым.

– Главное – не забывай, кто ты есть, – сказал он тихо. – Не позволяй прошлому поглотить тебя. Ты больше, чем твои страхи. Больше, чем его жертва.

Эти слова ударили в самое сердце. Потому что в них была правда – та, которую я долго избегала.

Я посмотрела на них – на свою семью, на людей, которые стали для меня всем. И поняла: я действительно сильнее, чем кажется. Сильнее, чем когда-то думала.

Вечер опустился на город тихо, почти незаметно. Когда последние гости уехали, я осталась одна в уютной тишине квартиры – той самой тишине, что всегда обнажает мысли, не оставляя им укрытий.

Я подошла к окну. За стеклом – мерцающие огни, россыпь жёлтых и белых точек, теряющихся в сумраке. Они казались далёкими звёздами, холодными и равнодушными к моим внутренним бурям. В голове, словно киноплёнка, закручивались воспоминания: школа, смех, первые надежды… и Антон.

Бывало, мы сидели за одной партой, делились мечтами, строили планы, поздравляли друг друга с Новым годом. Он говорил: «Мы изменим мир, Марьяна. Ты, Ксеня и я».

А потом всё рухнуло.

Дружба обернулась кошмаром. Доверие – предательством. Слова – оружием.

Я обхватила себя руками, словно пытаясь удержать то, что вот-то готово было вырваться наружу: боль, гнев, растерянность. Но вместе с ними – странное, почти неуместное чувство: жалость.

Потому что сейчас он – не тот Антон. Сейчас он – тень. Сломленный, измученный, запертый в собственной голове. Живёт прошлым. Или, может быть, в прошлом?

Завтра снова в клинику. Каждый раз, когда наши взгляды встречаются, я чувствую, как прошлое пытается вырваться на свободу, утащить меня обратно в ту яму отчаяния, где я провела месяцы после его поступков. Где я училась дышать заново, говорить, ходить, верить.

Но я держусь.

Держусь ради Гоши – того самого Гоши, чья история с нами была куда сложнее, чем казалось.

В памяти всплывает картина: школьный коридор, Ксюша в слезах, я в оцепенении, а между нами – Гоша. Тогда мы видели лишь одно: он начал насмехаться над нами ни с того ни с сего, отпускал колкие шутки, иногда даже участвовал в мелких пакостях. Мы думали – он такой же, как остальные. Но потом… потом начали замечать несостыковки.

Гоша вдруг исчезал на переменах, возвращался с красными глазами, будто плакал. Его шутки становились всё более вымученными, а взгляды в нашу сторону – виноватыми. Однажды я поймала его за тем, как он резко осадил компанию старшеклассников, которые собирались подложить мне в сумку дохлую мышь. Вспомнила те записки, которые он отправлял анонимно…

Мы с Ксюшей начали задумываться: а действительно ли он хочет причинять нам зло? Или это всё – лишь маска, неуклюжая попытка привлечь внимание? Особенно моё.

Именно тогда проявились первые тревожные звоночки в поведении Антона. Он стал странно реагировать на любые упоминания о Гоше. Если мы просто обсуждали его – Антон замыкался. Если кто-то шутил про Гошу – у Антона дрожали пальцы. А однажды, услышав, как я говорю Ксюше: «Знаешь, мне кажется, Гоша не такой плохой, как все думают», Антон резко встал и вышел из класса, хлопнув дверью.

Позже выяснилось: Гоша действительно пытался нам помочь. Он искал способы остановить травлю, собирал доказательства, даже разговаривал с дядей, директором школы. Но его усилия обернулись против него же – Антон мастерски стёр все следы своей причастности и выставил Гошу главным зачинщиком. Сейчас Гоша – часть моей новой семьи. Он не держит зла. Никогда не напоминает о пережитом. Просто всегда рядом – с шуткой, когда нужно разрядить обстановку, с тихим «я здесь», когда мне тяжело. И я знаю: его ранние насмешки были не от жестокости, а от растерянности, от неумения выразить чувства иначе.

Держусь ради Ксюши, которая молча кладёт ладонь на моё плечо, если видит, что я ухожу в себя. Ради Павла Ивановича, который смотрит на меня с тем особым пониманием, что не требует слов.

Они переживают. Чувствуют моё напряжение, видят тени под глазами, замечают, как я иногда замираю, уйдя в мысли. Но я не могу рассказать им всего. Не потому, что не доверяю – а потому, что некоторые битвы нужно пройти в одиночку.

Общение с Антоном – моя личная терапия. Мой способ поставить точку. Не месть. Не прощение – пока ещё нет. Но попытка понять. Почему? Как? Что заставило его стать тем, кем он стал? Была ли это ревность к Гоше? Одержимость Ксеней? Или трещина в его сознании, которая с каждым днём становилась всё шире – трещина, которую мы не заметили вовремя?

И главное – могу ли я отпустить это, не позволив прошлому отравить моё настоящее?

Я задёрнула шторы, отрезая себя от внешнего мира. Огни города погасли, оставив лишь отблески на стекле.

Ложусь в постель. Закрываю глаза.

Постепенно темнота отступает. Не вся, не до конца. Но достаточно, чтобы сделать вдох. Ещё один. И ещё.

Где-то там, в глубине, я знаю: завтра будет новый день. И новый шанс.

Не забыть. А – пережить.

Я уже почти погрузилась в сон, когда почувствовала лёгкое движение рядом. Сначала – едва ощутимое прикосновение, будто он проверял, не оттолкну ли я его. Потом – медленное, бережное движение: его ладонь скользнула по моему плечу, пальцы осторожно сплелись с моими. Он придвинулся ближе, и я ощутила тепло его тела сквозь тонкую ткань пижамы. Гоша никогда не говорил о своих чувствах громко. Не произносил красивых речей, не клялся в вечной любви. Его язык был другим – тихим, тактильным, полным невысказанных слов. И сейчас, во сне, он обнимал меня так, как будто пытался защитить от всех призраков прошлого сразу.

Я не повернулась к нему, не открыла глаз – просто позволила себе раствориться в этом тепле. В его дыхании, чуть сбивчивом от сна. В ритме его сердца, которое билось ровно и успокаивающе. В том, как его пальцы мягко поглаживали мою руку, будто рисовали на ней невидимые знаки: «Ты в безопасности. Ты не одна».

В памяти вспыхнули обрывки прошлого: Гоша, который сначала смеялся над нами, не зная, как иначе привлечь моё внимание; Гоша, который потом тайком спасал меня от самых жестоких выходок; Гоша, который сейчас, даже во сне, старается быть моей опорой.

Его объятие было не страстным, не требовательным – оно было бережным. Как будто он держал в руках что-то невероятно хрупкое, что могло разбиться от любого резкого движения. И в этой нежности было больше правды, чем в любых словах.

Я медленно переплела свои пальцы с его, слегка сжала ладонь. Он что-то пробормотал сквозь сон – неразборчиво, ласково – и прижался ко мне ещё ближе. Его дыхание стало ровным, глубоким. Он уже спал, а его рука всё так же обнимала меня, будто щит между мной и тьмой.

И впервые за долгое время я почувствовала, как внутри что-то отпускает. Не всё сразу, не до конца – но достаточно, чтобы сделать глубокий, спокойный вдох. Чтобы позволить себе на миг забыть о клинике, об Антоне, о прошлом, которое тянется за мной, как тень.

Потому что здесь и сейчас было только это: тепло его тела, тихое постукивание сердца, и рука, которая держала меня так, будто я – самое ценное, что у него есть.

И этого было достаточно.

Тень, которая идёт рядом

«Мы боимся не тьмы, а того, что в ней видим».

Утро начиналось тихо – так, как мне давно не позволяла жизнь. Гоша ещё спал, раскинувшись на спине, с безмятежным выражением лица, которое редко можно увидеть у него днём. Солнечные лучи пробивались сквозь занавески, вырисовывая на его лице причудливые узоры света и тени.

Я осторожно провела пальцем по линии его брови, затем спустилась к скуле, к кончику носа. Он что-то пробормотал сквозь сон, перевернулся на бок и, не просыпаясь, притянул меня к себе. Его рука обвила меня, прижимая так крепко, будто он боялся, что я исчезну.

– М-м-м, – промычал он, приоткрыв один глаз. – Ты чего не спишь?

– Смотрю на тебя, – улыбнулась я. – Ты такой… спокойный во сне.

Он усмехнулся, потянулся за поцелуем, а потом вдруг серьёзно посмотрел на меня:

– Опять кошмары?

Я не стала отнекиваться. Кивнула.

Гоша сел, взлохматил волосы и задумчиво уставился в окно.

– Сегодня опять в клинику?

– Да. Хочу попробовать ещё раз.

– Марьяна… – он запнулся, подбирая слова. – Ты уверена, что это не навредит? Ты же знаешь, что он… не тот человек, каким ты его помнишь.

– Именно поэтому я должна это сделать, – я взяла его за руку. – Я не могу вечно прятаться за твоими объятиями, Игорь. Мне нужно закрыть эту дверь. Навсегда.

Он вздохнул, но кивнул. Потом вдруг расплылся в улыбке:

– Знаешь, что я подумал? Через месяц наша свадьба. Представляешь? Мы будем танцевать, а Ксеня обязательно устроит какую-нибудь выходку – то ли споёт что-то неподходящее, толи торт уронит.

Я рассмеялась.

– Она уже репетирует речь. Говорит, что будет говорить о том, как мы с тобой в школе прятались за спортзалом, чтобы поцеловаться.

– О, это было эпично, – Гоша подмигнул. – Особенно когда ты случайно задела ведро с водой, и мы оба оказались мокрыми до нитки.

Мы смеялись, вспоминая, а потом он вдруг стал серьёзным:

– Если захочешь вернуться – сразу звони. Я примчусь. Даже если буду на репетиции.

– Знаю, – я поцеловала его в щёку. – Поэтому я и иду. Потому что знаю: ты всегда будешь там, у двери.

Свет сквозь трещины

«Даже разбитое пропускает свет – если не закрывать глаза».

Утро началось с запаха кофе и тихого мурлыканья Гошиного плейлиста – что-то джазовое, ненавязчивое, с мягкими ударными и бархатным саксофоном. Я приоткрыла один глаз: на прикроватной тумбочке часы показывали 8:17. Воскресенье.

Гоша уже был на кухне. Я слышала, как он что-то напевает, гремит кружками и периодически чертыхается – наверняка опять пытался открыть банку с мёдом, которую Ксеня накануне плотно закрутила.

Я потянулась, улыбнулась в подушку. Впервые за долгое время проснулась без комка в горле, без навязчивых мыслей, без ощущения, будто что-то важное осталось недоделанным. Просто – утро. Просто – дом. Просто – Гоша.

На кухне пахло корицей и свежемолотым кофе. Гоша стоял у плиты в моих любимых пижамных штанах с оленями и футболке, на которой когда-то было написано «Я люблю тебя», но теперь читалось только «Люблю тебя» – буквы выцвели от стирок.

– Проснулась? – он обернулся, улыбнулся. – Я тут пытался приготовить блины, но…

На сковороде дымился слегка подгоревший блин. Второй, уже свернувшийся в трубочку, лежал на тарелке.

– …но, кажется, я не шеф-повар, – закончил он с виноватой улыбкой.

– Зато ты мой шеф-повар, – я подошла, обняла его сзади, уткнувшись носом в плечо. – И это главное.

Он рассмеялся, выключил плиту и повернулся ко мне:

– Тогда давай вместе. Ты – за тесто, я – за сервировку.

Мы готовили завтрак, перебрасываясь шутками, иногда останавливаясь, чтобы поцеловаться или просто постоять, прижавшись друг к другу. Гоша рассказывал, что вчера купил билеты на концерт – негромкий джаз в маленьком клубе, куда мы давно хотели сходить. Я кивала, улыбалась, но в голове уже крутилась мысль: надо позвонить Ксене, как она там? Уехала навестить родителей.

***

Ксеня ответила почти сразу – видимо, ждала звонка.

– Ну наконец-то! – её голос в трубке звучал бодро, почти визгливо. – Я уже думала, ты забыла, что у нас сегодня девичник!

– Не забыла, – засмеялась я. – Но сначала завтрак. Потом – маникюр. Потом – вино. Как обычно.

– Как обычно, – передразнила она. – Только в этот раз без твоих философских монологов о том, «а что, если всё не так просто». Договорились?

– Договорились, – я покосилась на Гошу, который в этот момент пытался спасти третий блин. – Сегодня только лёгкость.

– Вот это правильный настрой! – Ксеня понизила голос. – Кстати, ты в курсе, что Павел Иванович со своим театром уехал на гастроли?

– Нет, не слышала, – удивилась я.

Значит, она не только своих родителей навестила, но и к моим заглянула.

– Уехали вчера. И знаешь, что он сказал на прощание? – Подруга сделала паузу, явно наслаждаясь моментом. – «Жаль, что Марьяна не выбрала сцену. Она бы могла стать великой актрисой».

Я фыркнула:

– Опять за своё.

– Ага, – Ксеня засмеялась. – Но знаешь… в его словах есть доля правды. Ты ведь действительно могла бы.

– Могла бы, – согласилась я. – Но не захотела.

– И это тоже правильно, – неожиданно серьёзно сказала подруга. – Потому что ты нашла свой путь. А он… он просто не может смириться, что кто-то выбирает не сцену.

Мы помолчали. Где-то на фоне слышался шум её кухни – чайник закипал, радио играло что-то весёлое.

– Ладно, – сказала я. – Через час у салона?

– Через час, – подтвердила Ксеня. – И никаких опозданий!

***

После маникюра мы сидели в кафе, пили холодный чай с лимоном и обсуждали всё подряд: Ксенины свидания, нашу предстоящую свадьбу, Гошины репетиции, погоду, планы на лето.

– Знаешь, – вдруг сказала подруга, глядя на меня поверх стакана. – Ты выглядишь… другой.