Колодец желаний

Голоса смолкли.

– Ишь, как облапил, – после паузы прошептала Нэнс. – Потерпи, скоро твоя буду. Давай воды напьемся из колодца, да я домой побегу.

Джудит ретировалась в дом. Там в гостиной она спряталась за шторой; она видела, как эти двое, рука в руке, шагают к деревне. У Джудит и мысли не возникло о приворотном зелье; нет, не нужен ей Стивен, и не станет она молить колдовские силы, чтобы привели к ней этого человека. Он смеется над ней, он страшится ее; что ж, скоро страх обретет под собой почву. А Нэнс… о ней и думать не стоит. Не она была причиной того, что сердце Джудит черно, как вода в колодце желаний… Ни намека на истеричную ярость, на горькую жажду мести не чувствовала Джудит; ее душу наполнило адское ликование. Как это необычно, как приятно, думала она, выводя на клочке бумаги два слова: «Стивен Пенарт»; а почему? Потому что именно матушка Стивена Пенарта научила ее этому проклятию. Миссис Пенарт «чуть со смеху не лопается»? Ну так пусть учится сдержанности.

С записочкой в кулаке Джудит выскочила из дома. Силы, которым она решила служить, вливались в нее волнами, и воздух был тяжел от их присутствия – вот почему, приблизившись к колодцу желаний, Джудит помедлила. Она впитывала энергию, как жаждущее поле впитывает влагу. Пошарив по каменной стене, почти скрытой папоротниками, Джудит обнаружила крошечную нишу; туда она и отправила записочку.

– О мой повелитель, властелин зла, – прошептала Джудит, – пошли хворь и смерть тому, чье имя написано моей рукою.

Легкое шевеление чуть поодаль дало Джудит понять: это вновь явила себя та, что некоторое время назад напугала ее. Джудит простерла руки навстречу гостье, и перед ней возникла фигурка в пеленах, со сморщенным личиком. Только теперь пелены не сияли белизной – их запятнала плесень; да и личико являло первые признаки распада. Джудит обняла сущность, поцеловала прямо в запавший рот, тронутый тленьем, ощутила слияние с ним собственных губ. Восторг этого слияния заставил Джудит блаженно зажмуриться; снова открыв глаза, она обнаружила, что обнимает пустоту.

Рано утром она, свежая и бодрая, спустилась в сад вприпрыжку, как девчонка. Вскоре послышалось дребезжание молочной повозки – только правил ею не Стивен.

– Нынче я молоко привезла, мисс Джудит, – объяснила миссис Пенарт. – У сына голова трещит, я ему не велела с постели подыматься, а он мне поручение дал: пастора попросить, чтоб в воскресенье помолвку огласил.

– Значит, мистер Стивен женится? Кто же невеста?

– Кому и быть, как не Нэнс Паско – ведь Стивен с нею еще мальцом играл.

– Счастливчик, – произнесла Джудит. – Нэнс хороша как картинка. Я передам отцу насчет оглашения. Жаль, что мистер Стивен нездоров. Ничего, он быстро поправится.

Однако через несколько дней стало очевидно, что Стивена свалила гнилая лихорадка. Облегчения не приносили ни целительное наложение родных рук, ни микстуры, которые прописывал врач. Каждое утро Джудит узнавала от миссис Пенарт, что Стивену нисколечко не лучше, и каждое утро в ней крепло ощущение, что она под подозрением у его матушки. Джудит была не из тех женщин, которые вертятся перед зеркалом; но однажды, простившись с миссис Пенарт, она бросилась к себе в спальню и пристально вгляделась в свое лицо. Определенно, его постигли перемены: черты заострились, косоглазие стало заметнее. Но Джудит осталась довольна. «Теперь, – решила она, – есть внешние признаки моего могущества». Отныне каждый вечер она усаживалась возле колодца желаний и сосредоточивала мысли на болезни Стивена Пенарта. В тот день вести о его самочувствии принесли ей особенную радость: жар усилился, лихорадка словно пожирала плоть и кости, высасывала телесные силы. Уже два раза преподобный Остерс оглашал помолвку, но сомнительно было, что Стивен появится в церкви в качестве жениха.

До восхода луны оставалось совсем недолго; пора и домой, подумала Джудит. Вдруг ей почудился шорох в кустарнике.

– Салли, Салли! – позвала она.

Никто не ответил. Тело Джудит было почти невесомо; ей взбрело сплясать на лужайке, и она сплясала, высоко подпрыгивая от полноты ощущений… Но едва Джудит, шагнув за воскресные ворота, растаяла в темноте, как из кустарника вышла миссис Пенарт. В руках у нее был фонарь особой конструкции – с задвижкой, скрывающей свечу; и вот миссис Пенарт принялась осматривать стены колодца. Углядела записку, достала, прочла, порвала надвое, на чистом клочке вывела другое имя и положила клочок на прежнее место. Той ночью сон Стивена был спокоен и продолжителен, а начиная с утра, как Джудит и предсказывала, молодой человек стал «быстро поправляться».

Зато сама Джудит не спустилась в сад, чтобы выслушать добрые вести, а днем в пасторском доме принимали доктора Эддиса, который обнаружил, что мисс Остерс подцепила ту же лихорадку, лечением которой он занимался последние две недели. Открытие несколько озадачило его; впрочем, лекарства, назначенные им другому пациенту, действовали весьма эффективно, и доктор Эддис заверил отца больной, что тревожиться поводов нет: у лихорадки свои законы. Правда, в случае с Джудит законы эти были еще более жестоки, чем в случае со Стивеном.

С первого приступа минуло уже десять суток. Джудит лежала в постели, лицом к окну, отлично понимая: магическую темную мощь, которую она впитала через уста призрака, высасывает, подобно упырю, то, чья власть простирается куда шире. Этот же упырь заодно тянет из Джудит соки самой жизни. Почти все время она находилась в сознании, но периодически видела смутное подобие фигуры в пеленах (видение колыхалось, как пламя свечи на сквозняке). Призрак, который Джудит недавно заключила в объятия, оставался привязан к ней полосой белого тумана, хотя был как-то уж чересчур смутен. Но вот в предрассветный час фигура в пеленах встала у постели больной во всей своей чудовищной отчетливости, с лицом, изъеденным трупными язвами; затем Салли медленно оторвалась от пола, проплыла по воздуху и исчезла за окном. Джудит осталась одна – без поддержки потусторонних сил, смертельно больная.

Она вспомнила, как обрекла Стивена Пенарта на погибель, объявив его имя злым силам колодца желаний. И что из этого вышло? Всю последнюю неделю Стивен, бодрый и румяный, сам доставляет молоко и по просьбе своей матушки справляется о Джудит.

Вдруг, спрашивала себя Джудит, она что-то перепутала, и проклятие, предназначенное Стивену, обернулось против нее самой? Не лучше ли уничтожить записку – если только она сможет добраться до колодца; уничтожить не потому, что Джудит больше не желает дурного Стивену, а из страха, что жизненные силы покинут ее, а цель так и не будет достигнута?

Джудит встала, покачиваясь, кое-как надела юбку и кардиган, сунула ноги в туфли. В доме было тихо; преодолевая ступеньку за ступенькой, Джудит спустилась на первый этаж и отворила дверь. Порыв морского ветра вдохнул в нее толику жизненных сил, и она поплелась по лужайке, которая лежала между воскресными воротами и колодцем и помнила буйную пляску пасторской дочери. Позади остались кустарники; на каменной скамье у колодца Джудит увидела миссис Пенарт.

– А, мисс Джудит! – заговорила матушка Стивена. – Вид у вас, прямо скажем, жалкий. И что это вам вздумалось из дому выйти, да еще куда – к колодцу! Нечистое место колодец-то этот; странные вещи близ него творятся.

– Я скоро поправлюсь, – отвечала Джудит. – Мне будет полезно испить колодезной воды.

Она опустилась на колени, одной рукой опираясь о стену колодца, в то время как другая рука шарила среди папоротников. Клочок бумаги нашелся почти сразу.

– Ну так пейте, мисс Джудит, – произнесла миссис Пенарт. – А что это вы такое держите? Откуда бы здесь взяться бумажке? Разверните ее, душенька: вдруг там для вас добрая весть?

Джудит скомкала записку – в прочтении не было нужды. Она все стояла на коленях, а испарина – результат очередного приступа лихорадки – остывала, холодя ее тело.

Внезапно миссис Пенарт простерла к ней руку и выкрикнула:

– Разверни бумажку, прочти ее, потаскуха, ведьма-недоучка! Делай, как я велю!

Джудит повиновалась. На клочке бумаги было написано ее собственное имя.

Она хотела встать, но, качнувшись от слабости, рухнула в колодец. Он был очень, очень глубок, а внутреннюю поверхность стен затянуло слизью и подводным мхом. Джудит удалось уцепиться за камень, на котором она сидела, но вялые пальцы разжались. Дочь пастора вынырнула еще раз, а потом уши ее заполнил ревущий гул, глаза залил мрак, а в горло хлынула студеная вода колодца желаний.

Примирение

Узкая и глубокая долина защищена холмами с севера, востока и запада, так что усадьба Гарт-плейс лежит будто бы в ладони, грубо сработанной из камня. К югу долина расширяется, холмы постепенно сходят на нет, и взору открывается совершенно плоская местность, некогда отвоеванная у моря посредством сети каналов и ныне представляющая собой тучные пастбища, среди коих разбросаны фермы. Дополнительное укрытие от ветров дают усадьбе буки и дубы, что карабкаются по склонам холмов до самого верху, так что Гарт-плейс может похвалиться особым микроклиматом: весной, когда задувают восточные ветры, и зимой, когда с севера приносит шторма, здесь много теплее, чем за пределами долины. Так, ясным декабрьским днем посиживая на солнышке в террасированном саду Гарт-плейс, можно слушать шум в буковых кронах и наблюдать бег темных туч над головой – но отнюдь не ежиться от дыхания ветра, который гнет эти ветви и гонит к морю эти тучи. Весной, когда среди хилых деревьев на склонах холмов не раскрылся еще и первый слабый бутон, поляны вокруг Гарт-плейс пестрят анемонами и пышными примулами, которые расцветают здесь раньше на целый месяц. Точно так же осенние цветы алеют спустя месяц после того, как клумбы в деревне, что прилепилась на вершине холма к западу от Гарт-плейс, бывают опустошены первыми заморозками. Безмятежность Гарт-плейс нарушается лишь при южном ветре – тогда слышен шум морских волн, а в воздухе пахнет солью.

Трехэтажный приземистый особняк был построен в начале семнадцатого столетия и чудесным образом избегнул разрушительной руки реставратора. На фасад пошел серый камень, добываемый в этой местности; крыша крыта тем же камнем, только распиленным на пластины; среди них укоренились занесенные ветром семена. Окна стрельчатые, а впрочем, весьма широкие и притом многостворчатые. Дубовые полы не скрипят, лестницы добротны, ступени надежны не менее, чем стены, облицованные панелями.

Специфический запах древесного дыма – тонкий, ненавязчивый, однако неоспоримый – за несколько столетий пропитал собою всё и вся; а еще в доме царит совсем особенная тишина. Можно хоть целую ночь промаяться бессонницей и не услышать ни шороха, ни стука. Не задрожит под ветром оконная рама, не вздохнет, проседая, резной буфет, и до самой зари неспящий, сколь бы ни напрягал слух, не уловит иных звуков, кроме уханья неясыти либо соловьиных трелей, если бодрствовать ему придется в июне.

Садик упирается в склон холма, коего передняя часть еще в давние времена была превращена в две террасы. Пониже имеется озерцо, питаемое ключом и окруженное камышовой топью. Вытекает из озерца разнеженный среди растительности ручей, огибает огород и вливается в вальяжную речку, которая после пары миль неспешного пути по илистым отмелям впадает в Английский канал. Вдоль ручья бежит тропа; круто забирая вправо, она ведет от деревни под названием Гарт (читатель помнит, что деревня находится на холме) к основной дороге через равнину. Из дома на эту тропу можно попасть, если по каменному мостику с воротцами пересечь ручей.

Вот уже много лет я регулярно гощу в поместье Гарт-плейс; дом, столь подробно мною описанный, я впервые увидел, еще будучи студентом Кембриджского университета. Мой приятель Хью Верралл, единственный сын вдового отца, пригласил меня однажды провести август в Гарт-плейс. Предполагалось, что мы будем там одни, ведь мистер Верралл собирался ближайшие шесть недель поправлять здоровье на заграничном курорте. Так сказал мне Хью и добавил: поскольку и мой родитель привязан делами к Лондону, во всех отношениях будет лучше, если я приеду в Гарт-плейс: ему, Хью Верраллу, не грозит тогда меланхолическое одиночество, а мне – городское летнее пекло. Иными словами, при отсутствии у меня возражений мне оставалось только получить согласие отца – а согласие мистера Верралла у Хью уже имелось. Хью даже дал мне прочесть отцовское письмо, в коем мистер Верралл без обиняков высказался о том, как его сын распоряжается собственным временем.

«Не вздумай пригреметь в Мариенбад на целый август [писал мистер Верралл]. Чего доброго, еще ввяжешься в историю да промотаешь свое годовое содержание. Вдобавок тебе есть о чем поразмыслить; в университете ты за последний семестр пальцем о палец не ударил, как сообщает мне твой наставник; вот и займись делом, наверстай упущенное. Поезжай в Гарт, прихвати с собой какого-нибудь милягу-оболтуса себе под стать – и тогда поневоле приналяжешь на уроки, ведь больше в Гарте все равно делать нечего! Да ведь Гарт и вообще парализует волю».

– Оболтус согласен, – сказал я, поскольку знал: моему отцу тоже совсем не хочется, чтобы я весь август торчал в Лондоне.

– Не забывай, что оболтус должен быть милягой, – заметил Хью. – А впрочем, главное, что ты едешь; это дельно. Скоро сам поймешь, что мой родитель разумел, говоря «Гарт парализует волю». Просто Гарт есть Гарт.

К концу следующей недели мы уже были на месте, и вот что я должен сказать: с тех пор я повидал немало красот, но ни одна не оставила столь сильного, столь волшебного первого впечатления, ни от одной не занялся мой дух так, как он занялся тем памятным душным августовским вечером, когда мы с Хью подъезжали к Гарт-плейс. Примерно милю дорога шла лесом, петляя меж холмов; затем кэб выскочил из-под навеса ветвей, будто из туннеля, и в прозрачных сумерках мне открылся приземистый серый особняк. Над ним полыхала вечерняя заря, перед ним лежали зеленые лужайки, а воздух был напоен первозданным покоем. Казалось, сама суть Англии, сам ее дух нашли воплощение в этой усадьбе; с южной стороны виднелась полоска воды – то было море; с остальных трех сторон Гарт-плейс окружали реликтовые леса. Подобно дубам, подобно бархатным лужайкам, дом вырос из земли, и земные соки поныне щедро питали его. И если Венеция восстала из морских зыбей, если Египет обязан своим появлением таинственному Нилу, то Гарт, без сомнения, был порожден доисторическим британским лесом.

Перед ужином у нас было время для прогулки, и Хью наскоро пересказал мне историю Гарт-плейс. Выяснилось, что семейство Верраллов владеет усадьбой со времен королевы Анны [4].

– Однако мы здесь пришельцы, – добавил Хью, – и это вторжение не делает нам чести. Мои предки были арендаторами. Видел ферму на вершине холма? Вот там-то они и трудились, а усадьба принадлежала Гартам. Именно один из Гартов построил этот дом, и было это еще при Елизавете [5].

– Значит, здесь должно обитать привидение, – сказал я. – Куда же такому особняку – и без потусторонней сущности? И не отпирайся, все равно не поверю, что какой-нибудь из Гартов не маячит ночами в здешних залах и коридорах.

– Чем-чем, а призраком я тебя не попотчую, – возразил Хью. – Ты опоздал, приятель; лет сто назад здесь, разумеется, водился призрак Гарта.

– Куда же он делся? – спросил я.

– Насчет призрака не знаю, – отвечал Хью, – а вот что касается самого места, похоже, оно, как бы это сказать, выдохлось. Сам подумай, разве не наскучит призраку торчать все в одном и том же доме, будто прикованному, шнырять вечерами по саду, дежурить в коридорах и спальнях ночами, если никто не обращает на него внимания? Моих предков не волновало, обитает в доме призрак или нет. Вот он и испарился.

– И чей же он был?

– Последнего из Гартов, того, который жил при королеве Анне. А случилось вот что. В семье моих предков вырос младший сын – мой полный тезка; он отправился в Лондон искать счастья, быстро разбогател, а когда достиг зрелых лет, забрал себе в голову, что должен сделаться деревенским джентльменом и обзавестись собственной усадьбой. Здешние края всегда ему нравились, и вот он сюда вернулся, поселился в деревне и вроде жил-поживал – а сам, конечно, вынашивал планы далеко идущие, ведь усадьба в ту пору находилась в руках некоего Фрэнсиса Гарта, субъекта необузданного, сильно пьющего и вдобавок любителя азартных игр. Мой предок Хью Верралл вечер за вечером являлся сюда и обирал Гарта за карточным столом. У Гарта была единственная дочь, естественно, наследница усадьбы; Хью подкатывал к ней, имея намерение жениться, но быстро понял, что этот номер у него не пройдет. Тогда он сменил тактику. Ничего нового он не придумал, все вышло по шаблону: Фрэнсис Гарт, который уже задолжал моему предку около тридцати тысяч фунтов, поставил на кон усадьбу против этого долга, проиграл и потерял и деньги, и дом, и землю. Шуму тогда было много; судачили и об игральных костях с грузиками, и о крапленых картах, но доказать ничего не сумели. Хью выставил Фрэнсиса вон и завладел поместьем. Фрэнсис прожил еще несколько лет – его пустили в коттедж батрака; по вечерам вот по этой тропе бедняга добредал до своего бывшего дома, останавливался под окнами и проклинал новых обитателей. Когда Фрэнсис умер, в доме объявился призрак; ну а потом исчез и он.

– А может, не исчез; может, он силы копит? – предположил я. – Хочет вернуться во всей своей призрачной мощи, потому что нельзя такому особняку без собственного привидения.

– Увы, нет никаких следов Фрэнсиса Гарта, – вздохнул Хью. – Точнее, один след – следочек – имеется; но, право, такой слабенький, что и говорить о нем неловко.

– Очень даже ловко, – обрадовался я. – Выкладывай.

Вместо ответа Хью указал на фронтон над парадной дверью. Под ним, в треугольнике под кровлей, я увидел большой квадратный камень, определенно гораздо более древний, нежели остальные камни фасада. Камень этот резко выделялся на общем фоне, ибо его шероховатая поверхность носила следы резьбы – еще можно было различить геральдический щит, даром что герб, сей щит украшавший, стерся полностью.

– Сам знаю, что глупо, – заговорил Хью, – а только мой отец помнит, как сюда поместили этот камень. Это сделал отец его отца; на щите был вырезан наш герб – но ты видишь только очертания щита, не так ли? Странно вот что: камень добыт здесь же, как и все плиты, из которых выстроен дом; но едва его сюда поместили, как он начал разрушаться, и в какие-нибудь десять лет наш герб полностью исчез. Другие камни, заметь, прекрасно сохранились; им время нипочем.

Я рассмеялся.

– Да ведь это работа Фрэнсиса Гарта! Есть еще силёнка в старом обормоте!

– Иногда и мне так кажется, – кивнул Хью. – Правда, я ни разу не видел здесь ничего хоть каким-то боком относящегося к привидениям и ни о чем таком не слышал – но я постоянно чувствую нечто; мне кажется, будто за мной наблюдают, будто некая сущность чего-то терпеливо ждет. Она никак себя не проявляет – но она рядом.

Хью еще не закончил свою речь, когда я уловил намек на присутствие этой самой сущности – зловещей, пагубной. Впрочем, впечатление было мимолетнейшее – чуть явив себя, сущность сгинула, и снова все задышало дивной прелестью и дружелюбием; поистине, решил я, если и есть где обитель покоя, как его понимали в старину, то она здесь, в Гарт-плейс.

Мы с Хью зажили превосходно. Нас давно связывала искренняя дружба; между нами не возникало недопониманий, мы говорили, когда чувствовали к тому расположение, а если беседа наша прерывалась, то тишина, отнюдь не напряженная, длилась ровно до тех пор, пока либо Хью, либо я не нарушал ее самым естественным образом. Каждое утро мы часа по три сидели над учебниками, но к обеду занятия наши бывали окончены, книги отложены до завтра, и мы отправлялись на море – купаться. Путь наш лежал через низменность, затопляемую приливами; или же мы бродили по лесу, или играли в шары на лужайке за домом. Зной разнеживал нас; мы, временные обитатели долины, защищенной холмами, уже и не помнили, каково это – чувствовать себя энергичными. Впрочем, как отец Хью и утверждал, такое состояние было характерно для каждого, кто поселился в Гарт-плейс: хороший аппетит, крепкий сон и полное здравие при отсутствии желаний, стремлений и порывов. Мы уподобились лотофагам, забыли о тревогах и отдались плавному потоку дней и ночей. Мы не раскаивались в своей лености, нас не мучила совесть; мы испытывали довольство жизнью сродни кошачьему, и самый дух Гарт-плейс безмолвно одобрял нас за это. Но, по мере того как шло время, я все яснее отдавал себе отчет в следующем: за нами обоими идет наблюдение, и чем дальше, тем острее мы сознаем незримое присутствие некой сущности.

Так минула неделя или около того; в очередной знойный, безветренный день мы отправились к морю, чтобы наскоро искупаться перед ужином, хотя по всем признакам близился шторм. Он грянул скорее, чем мы думали, – до дому оставалось не меньше мили, когда при полном безветрии на нас обрушился ливень. Тучи заволокли небо, создав эффект поздних сумерек; к тому времени, как мы с Хью ступили на тропу, что бежала параллельно ручью, видному из фасадных окон, мы оба были мокры до последней нитки. Перед нами маячил мостик; на нем я увидел мужскую фигуру и невольно задумался, что вынуждает этого человека стоять под проливным дождем, почему он не ищет укрытия. Стоял же он неподвижно, вперив взор в фасад особняка; проходя мимо, я пристально взглянул ему в лицо и тотчас понял, что оно мне откуда-то знакомо – вот только откуда? Где я мог его видеть? Увы, память не давала подсказок. Мужчина был не молод и не стар; я видел его лицо в профиль, и оно, чисто выбритое, смуглое, костистое, потрясло меня выражением злобы. Однако, рассудил я, всякий волен стоять под дождем и таращиться на особняк; мне до этого дела быть не должно. Впрочем, удалившись от незнакомца шагов на двенадцать, я все-таки шепнул Хью:

– Интересно, что здесь понадобилось этому субъекту?

– Какому еще субъекту? – удивился Хью.

– Да вон тому, который застыл на мостике; мы только что прошли мимо него, – пояснил я.

Хью оглянулся.

– Там же никого нет.

Действительно, незнакомец словно испарился, причем за считаные секунды; едва ли темнота, пусть и такая густая, могла скрыть его так быстро. Тогда-то мне впервые и подумалось, что вовсе не человеку из плоти и крови я глядел в лицо.

Хью между тем указал на тропу, с которой мы только что сошли, и произнес:

– И впрямь там кто-то есть. Странно, что я не заметил этого типа, когда мы проходили мимо. Впрочем, если ему нравится мокнуть – это его дело.

Мы поспешно вошли в дом; переодеваясь, я усиленно вспоминал, где же мог встречать прежде это худое смуглое лицо. Я был уверен, что пересекся с незнакомцем совсем недавно и что еще тогда он меня заинтересовал. И разгадка явилась. Я видел этого человека не живьем – я смотрел на его портрет, и не где-нибудь, а здесь, в Гарт-плейс, ведь портрет находился в длинной галерее в передней части дома – еще в день приезда Хью повел меня туда, но больше я в галерею не заглядывал. Красовались там изображения Верраллов и Гартов; тот же, кто занимал мои мысли, был не кем иным, как Фрэнсисом Гартом. На всякий случай я спустился в галерею перед ужином – и сомнений не осталось. На мостике я столкнулся с воплощением того, кто еще при королеве Анне проиграл Гарт-плейс предку и полному тезке моего друга.

О своем открытии я ни словом не обмолвился Хью – не хотел задавать определенный ход его мыслям. Хью, в свою очередь, также не заговаривал о странном незнакомце – кажется, происшествие не оставило следа в его душе. Вечер мы провели как обычно, а назавтра с утра засели за учебники. Мы занимались в комнате окнами на лужайку для игры в шары; примерно через час нашей работы Хью поднялся, чтобы чуточку размяться, и, насвистывая, приблизился к окну. Я не следил за ним; я насторожился, когда Хью перестал свистеть, причем на середине музыкальной фразы. Через мгновение он произнес дрогнувшим голосом:

– Поди сюда на минутку.

Я послушался, и Хью спросил, глядя в окно:

– Это его ты вчера видел на мосту?

Давешний незнакомец стоял вдали, у края лужайки, и сверлил взглядом нас обоих.

– Да, – ответил я.

– Сейчас пойду спрошу, что ему здесь нужно, – процедил Хью. – Пойдем со мной!

Вместе мы покинули комнату, недлинная дорожка привела нас к садовой калитке. Мягкий солнечный свет дремал на траве, но незнакомца уже не было.

– Очень странно, – пробормотал Хью. – Очень, очень странно. Давай-ка заглянем в портретную галерею.

– В этом нет нужды, – возразил я.

– Значит, ты тоже заметил сходство, – произнес Хью. – Хотел бы я знать, это просто человек того же типажа или Фрэнсис Гарт собственной персоной? Впрочем, кем бы он ни был – он следит за нами.

Итак, Фрэнсис Гарт – ибо мы с Хью и в мыслях, и на словах считали призрак именно Фрэнсисом Гартом – обнаружил себя уже два раза. В течение следующей недели призрак наблюдался у самых стен особняка, в котором некогда обитал, – Хью заметил его рядом с парадным крыльцом, а мне он явился через пару дней, когда я в сумерках поджидал Хью к ужину. Я не сводил глаз с лужайки для игры в шары, а Фрэнсис Гарт возник под окном и окинул комнату полным злобы взглядом. Наконец, всего за несколько дней до моего отъезда мы с Хью увидели призрак одновременно. Мы возвращались домой после прогулки по лесу, и Фрэнсис Гарт встретил нас прямо в холле, у открытого очага. В тот раз он явился отнюдь не на мгновение – о нет, наш приход не спугнул его, он оставался на месте еще секунд десять и лишь затем проследовал к дальней двери, где помедлил, обернулся и взглянул прямо в лицо Хью. Мой друг попытался заговорить с ним, однако он, не отвечая, удалился. Определенно, Фрэнсис Гарт вторично вступил во владение домом, ибо с тех пор мы не видели, чтобы он околачивался вне этих стен.