Путь Довженко. От существования к жизни

– Давай что-то решать, – сказал я, сев напротив него на кухне, где опять витал тяжелый дух уныния, перемешанный с ароматами корвалола и вчерашнего кофе. – Так нельзя, отец. Ну сколько можно? Ты же так и сгоришь.

Он лишь молча кивал, не поднимая глаз. В этом кивке была не покорность или согласие, а скорее глубокое безразличие, усталость от бесконечных попыток, от самого себя, от жизни. Он был настолько измотан, что уже не мог сопротивляться. Мой внутренний мотор, несмотря на все прошлые неудачи, несмотря на всю горечь от Склифа, снова завелся, заскрежетал, но начал работать. На этот раз я решил пойти другим путем. Хватит газет с мутными объявлениями. Нужны реальные рекомендации, проверенные люди.

Я стал спрашивать у знакомых, у тех, кто хоть как-то сталкивался с подобными проблемами в своих семьях, у тех, кто прошел этот ад и выжил. И однажды мне подсказали: «Есть такая женщина. Она вроде как помогает с наркоманами, алкоголиками. То ли психолог, то ли просто целительница, но говорят, толк есть. К ней многие ездят, и она действительно кому-то помогла». Это звучало обнадеживающе, хотя и немного туманно, с оттенком какой-то народной медицины. Но после того, как «официальная» медицина Склифа оказалась пшиком, я был готов попробовать что угодно.

Мы договорились о встрече. Ехать предстояло куда-то за город, на ее дачу. Путь был долгим и утомительным, словно паломничество. Дорога петляла, уводя нас все дальше от города, от привычной суеты и проблем, и каждый километр казался шагом в неизведанное, к последнему шансу. Пока мы ехали, я в очередной раз перебирал в голове все, что собирался сказать этой женщине. Как описать бесконечную, разъедающую боль и бессилие, когда видишь, как твой родной человек медленно, но верно убивает себя? Как передать эту хроническую усталость от постоянного страха, от ожидания нового срыва, от бесконечной череды надежд и разочарований? Я чувствовал, как внутри меня копится ком невысказанных эмоций, словно готовясь выплеснуться наружу.

Наконец, мы добрались. Дача оказалась небольшой, уютной, утопающей в зелени старого, но ухоженного сада. В воздухе витал запах трав, цветов и чего-то неуловимо домашнего, спокойного. Нас встретила приветливая женщина лет пятидесяти, с морщинками у добрых глаз, в которых читались жизненная мудрость и сострадание. Ее голос был особенным – спокойным, низким, обволакивающим, словно шелковое покрывало. Я сразу почувствовал к ней какое-то странное, но крепкое доверие. Это было не то инстинктивное доверие к «авторитету», как в Склифе, а что-то более глубокое, человеческое.

Мы сели за старый деревянный стол в прохладной кухне. За окном пели птицы, и этот мирный пейзаж казался таким далеким от нашей личной трагедии. Я начал рассказывать. Долго, подробно, не упуская ничего, что казалось мне важным. Про его детство, про армию, про первые рюмки, которые казались невинными, про то, как незаметно, исподволь, все это переросло в кошмар. Про наши попытки, про ту кодировку в Склифе, про свои собственные разочарования. Я говорил почти без остановки, словно выплескивая наружу все накопившееся за годы.

Она внимательно слушала, не перебивая, лишь иногда кивая, ее взгляд был сосредоточенным и проницательным. Когда я закончил, в комнате повисла тишина, нарушаемая только тиканьем часов и пением птиц. Она выдержала паузу, словно давая моим словам осесть, потом сказала:

– Понимаю вашу ситуацию. Да, это тяжело. Но есть у меня один знакомый врач. Вот он делает все конкретно. И это происходит не в кабинете, как вы описывали, а в настоящей реанимации.

Мое сердце сжалось. Реанимация. Это слово звучало грозно и внушительно, вызывая образы последних рубежей медицины. В нем было что-то окончательное, что-то бесповоротное. – То есть отца нужно привезти в клинику, в больницу, – продолжала она, ее голос оставался спокойным, но в нем проскальзывала жесткость. – И там, вот в этой конкретной реанимации, ему сначала покажут препарат, который будут вводить. Сделают ему то, что называется… ну, как бы с проверкой, да? То есть они ему сначала введут этот препарат, а потом сделают провокацию. Это так называется.

Дадут ватку со спиртом или просто спирт брызнут на язык. И вот тут-то с ним и случится тот самый шоковый эффект, который ждет его, если он нарушит код, точнее, режим трезвости. Это будет не просто плохо, это будет… на грани.

В моем сознании тут же выстроилась новая, совершенно иная картина: вот это серьезно. Не занюханный кабинет, не мужик в свитере, не заученные лекции. А настоящая реанимация. Врачи. Конкретный препарат. Провокация – как подтверждение, как доказательство страшных последствий. Это уже не просто слова, это – действие, обещающее глубокое, на клеточном уровне, воздействие на психику. Я тут же схватился за эту идею, как утопающий за спасательный круг. Это было то, чего мне так не хватало – конкретики, жесткости, демонстрации. Я договорился обо всем с женщиной, уточнил детали, записал адрес и время. Затем пришел к отцу и рассказал ему все, стараясь максимально серьезно и убедительно, чуть ли не торжественно. – Это серьезно, пап. Это не шутки. Там лекарство, настоящее. И это все делают в реанимации. Почему там? Потому что это опасно. Чтобы, не дай бог, что, тебя сразу откачали. Чтобы все было под контролем. Это не просто укол в вену, как в прошлый раз. Это будет настоящее испытание.

Я верил в это. Верил, что на этот раз это сработает. Что это будет настолько мощное, настолько страшное переживание, что оно отобьет у него всякое желание пить навсегда. Я не мог знать тогда, что многие из этих «реанимационных кодировок», популярных в 90-х годах, были на самом деле тщательно срежиссированными шоу, психологическими спектаклями, где главным действующим лицом был страх. Годы спустя, я смотрел передачу с одним наркологом, который подробно, с циничной улыбкой, рассказывал, как они использовали этот метод. Он называл это «шоу-представлением», где главной целью было не лечение физиологии, а внушение страха через инсценировку смертельной угрозы.

Но тогда я этого не знал. Я лишь передал отцу то, что слышал сам, стараясь убедить его в серьезности происходящего. Он, как и в прошлый раз, согласился, его лицо выражало смесь фатализма, усталости и какой-то последней, слабой надежды на избавление. Он был готов на все, лишь бы прекратить этот бесконечный круг. И мы отправились на эту «реанимационную кодировку».

Мы приехали в центральную районную больницу, нашли нужный кабинет и нужного человека он нас уже ждал.

Вот что потом рассказал мне отец, дрожащим голосом, с еще живым в глазах ужасом. Его рассказ был отрывочным, прерывистым, но каждое слово впивалось в меня, как раскаленный гвоздь.

Начал он, когда чуть пришел в себя после всего. – Меня завели в кабинет, похожий скорее на операционную, но там не было такого яркого света, как в кино. Столы из нержавейки, инструменты, какие-то аппараты, мерно попискивающие в углу. И люди в белых халатах, серьезные, с непроницаемыми лицами. Они выглядели как настоящие врачи, не как тот мужик в свитере. Мне показали ампулу, назвали препарат, что-то там про его свойства, про то, что он несовместим со спиртным. В общем, выглядело все очень убедительно, на уровне:

– Я лег на кровать и мне привязали ноги. Затем последовал укол. Не знаю, куда именно – в вену ли, в мышцу, но он почувствовал, как что-то холодное и жгучее проникает в его тело. Это был не просто укол, это было ощущение вторжения, изменения, которое уже началось. И тут же после укола ему сказали, их голоса звучали резко и отчетливо: «Вот смотри, если ты выпьешь спиртное, вот что с тобой случится».

Дальше – самое страшное. Ему провели по языку ваткой со спиртом. И в тот же миг началось. – Я не мог дышать, – рассказывал отец, его глаза расширились от воспоминаний, и в них снова появился тот самый ужас. – Понимаешь, совсем не мог. Как будто легкие сжались до микроскопических размеров, горло перекрыло, свело судорогой. Ни выдохнуть, ни вдохнуть. Ничего. Полная блокировка. Мое тело меня предало.

Он описывал, как его тело охватил судорожный спазм, как он бился в беззвучной агонии. Глаза его налились кровью, вены вздулись на шее, он чувствовал, как задыхается, как кислород покидает его мозг.

Это было чистое, животное ощущение удушья, которое медленно, мучительно подкрадывается и забирает жизнь. – Я думал, это конец, – продолжал он, его голос был едва слышен, хриплым шепотом. – Я лежал там, и все понимал. Глаза-то видели, мозг работал, работал бешено, пытаясь осознать происходящее. Я видел их лица, эти спокойные, равнодушные, изучающие лица. И в их глазах я видел не сострадание, а какую-то… насмешку. Или, по крайней мере, полное отсутствие эмпатии. И я понял: я заплатил им деньги, чтобы они меня здесь, блин, уморили! Издеваются надо мной! Они просто играют со мной, как с куклой.

Это ощущение бессилия, полного паралича, когда ты полностью зависим от тех, кто, по твоим ощущениям, наслаждается твоими муками за твои же деньги, было самым ужасным. Он чувствовал себя как подопытный кролик в руках жестоких ученых. Он смотрел на них, а они, словно актеры на сцене, хладнокровно разыгрывали этот спектакль ужаса, доводя его до самой грани. Он был в таком положении, что не мог даже пошевелиться, чтобы сопротивляться, не мог издать ни звука, чтобы попросить о помощи.

И в тот момент, когда он был на грани потери сознания, когда его тело уже начинало сдаваться, когда тьма подступала к глазам, они надели маску и подключили к аппарату искусственного дыхания. Воздух хлынул в легкие, обжигая их. Он закашлялся, задышал полной грудью, жадно глотая воздух, чувствуя, как возвращается жизнь, как кровь снова бежит по венам. Это было невероятное облегчение, смешанное с остаточным ужасом.

Но на этом «шоу» не закончилось. Когда он был еще полузадушен, когда ужас все еще сковывал его тело, когда его сознание было максимально открыто для внушения, они начали говорить, их голоса звучали четко и безапелляционно: – Вот видишь? Это только репетиция. Это то, что произойдет с тобой по-настоящему, если ты, не дай бог, выпьешь. И тогда тебе уже никто не поможет. Никто не откачает. Ты умрешь. Просто умрешь, понимаешь? И никто не сможет тебя спасти.

Это было мощное внушение, произнесенное в момент, когда психика человека максимально уязвима, когда тело только что пережило смертельный страх. Они вбивали в него эту мысль, этот приказ, когда он не мог дышать, когда он был в агонии. Этот цирк был рассчитан на самый глубокий, примитивный страх смерти, который должен был намертво связать алкоголь с мгновенной, неминуемой кончиной.

– Ну, что я могу сказать, – закончил отец свой рассказ, вытирая дрожащей ладонью лоб, словно пытаясь стереть воспоминания о пережитом ужасе. – Цирк. Просто цирк за мои деньги. Меня пугали, издевались. Но, черт возьми, это было страшно. Очень страшно.

Именно так. С психикой, в глубинных ее слоях, ничего, по сути, не произошло – не было проработано ни причин зависимости, ни его внутренних конфликтов. Это была лишь грубая манипуляция через физиологический шок. «Шоу-программа», рассчитанная на создание условного рефлекса: алкоголь = смерть. Простое, прямолинейное, жестокое.

Он вышел из больницы подавленным, злым. Злым на них, злым на меня, злым на себя. – Блин, привёл ты меня, – сказал он мне с горечью и упреком в голосе, – опять, блин. Меня за мои же деньги… издевались надо мной. Зачем я согласился?

Мне было нечего ему ответить. Я чувствовал себя виноватым, обманутым, глупым. Опять я искал решение вовне, опять попался на удодочку обещаний, на этот раз – на удочку страха. Но что я мог сделать? Я же хотел как лучше. Хотел, чтобы он жил.

Тем не менее, этот «цирк» имел временный эффект. Отец не пил какое-то время. Неделя, две, месяц. Страх, пережитый в реанимации, был слишком силен, слишком свеж в его памяти. Он просыпался ночью в холодном поту, ему снились эти задыхающиеся секунды. Каждый раз, когда он видел алкоголь, в его памяти всплывал этот ужас. Но потом, как и в прошлый раз, этот страх начал притупляться.

Память о физической боли и ужасе отступала перед привычкой, перед внутренним демоном, который не был побежден этим внешним шоу. Демон лишь затаился, выжидая.

Он не был изгнан, он был лишь на время напуган. И так же, где-то… где-то в тишине, в тот момент, когда страх ослабил свою хватку, демон снова поднял голову. Снова начались мысли, потом срыв, потом опять та же дорога в никуда. И я понял, что ни институт, ни реанимация, ни самые жуткие угрозы не смогут вырвать его из лап зависимости, пока он сам не захочет по-настоящему. Пока это не станет его внутренним, глубоким решением, а не внешним, навязанным страхом. Это был еще один горький урок о том, что настоящая помощь начинается там, где заканчивается поиск внешних решений и начинается внутренняя работа.

Глава 4. «Элитная Клиника и Железные Двери. Настоящий Ад»

После той так называемой «реанимации страха», того отчаянного спектакля, который я устроил, чтобы напугать его демона до полусмерти, отец продержался некоторое время. Несколько коротких, хрупких месяцев, которые для нас с мамой казались вечностью, выстраданным и вымоленным у судьбы чудом. Это был крошечный, дрожащий луч надежды, пробившийся сквозь толщу туч, озаривший нашу затхлую квартиру призрачным светом возможности иной жизни. Мы, как завороженные, следили за этим светом, боясь дышать, чтобы не задуть его. Мы ловили каждую его трезвую минуту, каждый спокойный вечер, каждый разговор, не омраченный гневом или бредом, как драгоценность, бережно складывая их в шкатулку памяти, словно страждущие, собирающие по капле живительную влагу в пустыне.

Но, увы, этот луч погас. Он не исчез резко, нет – он угасал медленно, мучительно, день за днем теряя свою силу, пока от него не осталась лишь горстка пепла. Демон, напуганный, но не изгнанный, не поверженный окончательно, лишь затаился в самых потаенных, непроглядных закоулках его души, выжидая. Он был старой, опытной лисой, раненной, но не добитой, и теперь отлеживался в своей норе, зализывая раны и копя ярость. Он не был повержен; он был лишь временно загнан в угол, притворился побежденным, а потом, когда острая боль от смертельного спазма притупилась, когда воспоминания о дне, когда его тело билось в конвульсиях на больничном полу, стерлись и потускнели, заслоненные будничной рутиной, – он вновь поднял свою уродливую, знакомую до тошноты голову.

И вот, снова все вернулось на круги своя. Снова те же падения в омут, с каждым разом все более глубокие и бездонные, те же запои, растягивающиеся на недели, та же знакомая, выученная до автоматизма опустошенность, которую я уже привык читать на его лице, будто на потрепанной странице старой книги. Я чувствовал, как силы, как сама жизненная энергия, капля за каплей покидают и меня, как истончается та самая нить надежды, когда-то крепкая и толстая, а теперь ставшая тоньше паутины, едва заметной, почти невесомой, готовой порваться от малейшего прикосновения. Внутри меня звучал один и тот же, изматывающий душу вопрос: сколько еще? Сколько еще таких попыток, таких взлетов и падений, таких циклов адского круговорота я смогу вынести, прежде чем сломаюсь сам, прежде чем моя собственная психика не выдержит этого бесконечного напряжения? Но видеть, как он медленно, но неуклонно угасает, как его личность, его ум, его душа постепенно растворяются в этой прозрачной, отравляющей зависимости, я не мог. Это было все равно что изо дня в день наблюдать за медленным, осознанным самоубийством самого близкого человека, стоя в двух шагах от него, зная все и будучи абсолютно бессильным что-либо изменить, способным лишь быть зрителем на этом трагическом спектакле.

И вот, после очередной пьянки, особенно тяжелой и беспросветной, когда отец еще не совсем отошел, когда его тело было слабым и податливым, а в глазах еще плескалась мутная, застоявшаяся вода недавнего забытья, невысказанной боли и животного страха, во мне, в самых потаенных, темных уголках моей израненной души, зародилась новая, на этот раз откровенно циничная и отчаянная идея. Она была рождена не из надежды, а из самого дна отчаяния и всепоглощающей усталости, из горького, кристально чистого понимания, что ни волшебная пилюля, ни самое пугающее, инсценированное мною шоу не сработают, пока в его голове, в его сознании что-то не щелкнет, не перевернется, не сломается окончательно. Я уже не искал для него исцеления в привычном, медицинском смысле этого слова.

Я искал что-то, что могло бы просто… вырвать его с корнем из привычной, отравленной среды, показать ему иную, гораздо более страшную и беспросветную реальность, стать для него тем самым зеркалом, в котором он увидит свое собственное, возможное будущее.

– Знаешь, пап, – сказал я ему, подходя к дивану, на котором он лежал, неподвижный и бледный, и стараясь вложить в свой голос наигранную, неестественную легкость, хотя внутри меня все ныло и болело от накопившейся годами усталости и выстраданного цинизма. Голос мой звучал фальшиво, словно расстроенный инструмент. – Есть тут одна клиника. Очень элитная, очень хорошая, я слышал о ней самые восторженные отзывы. Специализируется именно на таких… случаях, как твой. Современнейшие методики, лучшие специалисты. Давай, я тебя туда отвезу, всего на несколько дней, подлечишься, придешь в себя, наберешься сил. Тебе сейчас нужен покой, настоящий, качественный уход и хорошее питание.

Он посмотрел на меня мутным, ничего не выражающим взглядом, не совсем понимая смысла моих слов, но и не сопротивляясь, не проявляя ни малейшей воли. Ему было абсолютно все равно в тот момент. Его мир сузился до размеров его собственного тела, до головной боли, стучащей в висках тяжелым молотом, до тошноты, подкатывающей к самому горлу, до трясущихся, ватных рук. Единственное, чего он хотел в тот момент, это чтобы все это прекратилось, чтобы перестала раскалываться голова, чтобы желудок успокоился и перестал сжиматься спазмами, чтобы мир перестал неровно и пьяно вращаться, обретя твердую почву под ногами. Он был слишком слаб, слишком разбит и опустошен, чтобы спорить, чтобы задавать вопросы, чтобы проявлять хоть какую-то реакцию. Он просто молча кивнул, закрыв глаза, и это молчание было красноречивее любых слов.

А я, пока мы ехали в старой, прокуренной машине по ухабистым дорогам, за окнами которых мелькали унылые, серые пейзажи городских окраин, рассказывал ему самые невероятные байки про эту «элитную клинику». Я выдумывал все на ходу, сходу, пытаясь придать своим словам максимальную убедительность, натягивая на свой план сладкую, привлекательную обертку лжи. Я живописал ему чудесных, почти телепатически чутких врачей, которые используют самые передовые, почти фантастические методы лечения, говорил об индивидуальном, поистине королевском подходе к каждому пациенту, расписывал уютные, светлые палаты, похожие на номера в хорошем отеле, упоминал бассейн с теплой водой и расслабляющие массажи, живописал не просто диетическое, но и невероятно вкусное, почти ресторанное питание – все, что могло бы показаться привлекательным, почти райским для измученного похмельем, обессиленного человека, подсознательно мечтающего лишь о тишине, комфорте и покое. Мне было почти смешно, горько и противно от собственной выдумки, от этой гротескной, почти сюрреалистичной лжи, которую я извергал, но одновременно и невыносимо горько от осознания того, до чего меня довела эта ситуация, до каких низких и отчаянных уловок приходится прибегать. Впрочем, я старательно оправдывал себя в собственных глазах, твердя как мантру, что цель, высокая и благородная, оправдывает столь грязные и циничные средства.

На самом деле, я прекрасно знал, куда мы едем на самом деле. Мне подсказал это место один мой знакомый, сам прошедший через подобный ад несколько лет назад. Он тогда сказал об этом с горькой усмешкой, но теперь его совет всплыл в моей памяти как последняя соломинка. Это была не клиника. Это была старая психиатрическая больница. То место, которое в народе, без всяких нежностей, называли просто и ёмко – «дурдом».

Это был целый комплекс из нескольких мрачных, серых зданий послевоенной постройки, часть которого все еще функционировала как закрытое отделение для душевнобольных, тех, кто состоял на строгом учете, кого весной и осенью, в периоды обострений, в обязательном порядке клали «на профилактику», кто страдал от тяжелейших острых психозов, бредовых состояний, неконтролируемой агрессии, параноидальной шизофрении. Это было то самое место, куда попадали люди, окончательно и бесповоротно потерявшие связь с реальностью, те, кого общество предпочитало не замечать, запихивая подальше за высокие заборы. Но, помимо этого основного контингента, там был еще отдельный, самый старый корпус, или, по крайней мере, несколько обособленных палат на первом этаже, куда за определенную, немаленькую плату соглашались брать буйных алкоголиков. Тех, у кого уже начиналась или была в разгаре белая горячка, кто видел чертей и пауков, кто пытался покончить с собой в приступе беспросветного отчаяния, кого уже было некому и негде держать. В общем, контингент был… более чем специфический. Никакой настоящей кодировки, никакой психотерапии или лечения глубинных причин зависимости там и в помине не было. Все «лечение» заключалось в том, чтобы просто поставить капельницы, мощные успокоительные, чтобы вывести человека из острой фазы запоя, чтобы он хоть немного пришел в себя, перестал бредить и представлять непосредственную опасность для себя и окружающих. Это была своеобразная «передержка», карантинная зона для тех, кто уже окончательно сорвался с катушек. Мой план был прост до жестокости: пусть он увидит все это своими глазами. Пусть окунется в эту атмосферу безысходности, пусть услышит крики за дверями, пусть почувствует запах больничного хлора, смешанный с запахом страха и безумия. Пусть ужаснется. Пусть этот ужас станет последним, самым мощным в его жизни.

Мы подъехали к главным воротам, свернули за угол по разбитой дороге, заросшей бурьяном, и перед нами, внезапно, как кошмарный мираж, выросло главное здание – массивное, трехэтажное, обшарпанное строение из темно-красного кирпича, почерневшего от времени и непогоды, обнесенное неправдоподобно высоким, серым, местами облупленным бетонным забором. Узкие, почти бойничные окна первого этажа были забраны массивными решетками, отбрасывающими на стену частые, словно клетка, тени. Я резко затормозил, и в наступившей тишине было слышно лишь неровное, хриплое дыхание отца и навязчивый гул мотора. Я старался не смотреть на него, боясь увидеть в его глазах вопрос, на который у меня не было ответа, боясь встретиться с его взглядом и выдать свой собственный, неподдельный ужас. Он тоже молчал, замерший на пассажирском сиденье, сгорбившись и втянув голову в плечи, видимо, слишком занятый внутренней борьбой с собственными физическими демонами похмелья, чтобы в полной мере осознавать и обращать внимание на мрачную окружающую нас действительность.

Такой вот циничный, жестокий, почти бесчеловечный метод существовал, притворяясь серьезной медицинской помощью, маскируясь под спасение.