Путь Довженко. От существования к жизни

Только наутро, в отходняке, мозг уже начал подкидывать оправдания:

– Это же не считается, я же не целенаправленно это сделал, я просто болел!

Эти навязчивые мысли, они словно открыли дверь. После этого стакана началась сильнейшая тяга, и вскоре, на дне рождения друга, я снова выпил.

Пришлось ехать обратно к тому мужчине, повторно кодироваться. Но внутри уже не было никакого доверия. Он не давал никаких инструкций, не объяснял, как действовать в подобных ситуациях, не был на связи, чтобы в критической ситуации я мог позвонить и услышать поддержку.

В общем, продержался я ещё полтора месяца, и снова сорвался. Больше к нему не поехал. Очередное разочарование – вот что осталось.

Потом опять та же жизнь, та же пропасть. Гулянки, отдых с друзьями, пьянки и несколько выброшенных дней в неделю, чтобы прийти в себя.

Но мысли о том, чтобы бросить попытки и больше не пытаться избавиться от алкоголизма, меня не посещали.

Знакомый посоветовал нарколога в Зеленограде.

– Серьёзный мужик, – сказал он, – поможет окончательно завязать.

Я был настроен решительно. Поехал.

Этот нарколог сразу предложил мне два варианта на выбор: укол или вшить препарат под кожу. Я был настроен серьёзно и сразу ответил, что будем вшивать, если это более эффективно.

– Вшиваем, – сказал врач, – будет подороже, но зато надёжнее.

Но теперь-то я понимаю, пройдя огромный путь и собственное становление высококлассным специалистом, что сначала, конечно же, требуется психотерапия, чтобы человек не только доверился тебе, но и на все сто процентов верил в свои силы.

А он, этот врач, просто сухо констатировал:

– Препарат опасный, можешь умереть, если будешь пить.

Чисто механическая работа, без души.

Я продержался полтора месяца. Попробовал чуть-чуть алкоголя, потом ещё чуть-чуть, и всё понеслось по новому кругу.

Тогда вернулся к наркологу:

– Препарат не действует, вырезай таблетку.

Его ответ был вполне предсказуем:

– Ты входишь в 40% людей, на которых этот препарат не действует.

И знаете что? Я не стал относиться к нему как-то предвзято. У нас даже сложились хорошие взаимоотношения. А позже я рассказал ему, что стал специалистом по методике Довженко Александра Романовича, утверждая, что теперь и сам могу помогать людям, попавшим в такую нелёгкую ситуацию.

Он до сих пор направляет ко мне клиентов на психотерапию, кому не может помочь медикаментозно.

Я продолжал метаться из стороны в сторону, ездить туда-сюда, словно пытаясь найти спасение в движении, в смене обстановки. Между этими поездками, между отчаянными попытками найти выход из состояния зависимости, я, к своему сожалению, не прекращал выпивать.

С каждым разом, когда очередная попытка не приносила желаемого результата, в голове крепчала одна мысль:

– Если даже самые авторитетные люди – те, кто, казалось бы, должен был иметь ответы, будь то монахи, известные доктора или целые центры помощи

– не смогли мне помочь, значит, это действительно невозможно.

Это порождало глубокое разочарование. Я начал терять веру не только в предложенные методы, но и в людей, которые обещали помощь, и, что самое неприятное, в самого себя.

Внутренний голос, этот постоянный спутник моего состояния, начинал шептать:

– С этим нельзя справиться, ты уже пробовал всё, но ничего не помогает. Ты в замкнутом круге, выхода нет.

В такие моменты мне казалось, что я бьюсь о глухую стену, и из этой темницы, которую я сам же и выстроил, нет выхода.

Я снова и снова погружался в привычную жизнь, где алкоголь, хоть и разрушительный, становился единственным доступным способом существовать, единственным способом заглушить эти мысли и чувства.

Мои поиски выхода, которые начинались с определённой долей надежды, постепенно превращались в череду разочарований, оставляя меня всё более опустошённым и потерянным.

В один из таких моментов, когда я чувствовал себя особенно подавленным, разговор с мамой стал последней каплей. Она рассказала мне о сыне одной своей знакомой. Этот сын, также столкнувшись с зависимостью, поехал к некому старцу, который, по словам матери его знакомой, смог ему помочь.

Честно говоря, в моей голове не было ни малейшей надежды на то, что этот подход может сработать. Я уже прошёл через столько всего, что скепсис стал моей второй натурой.

Но, с другой стороны, я был готов попробовать абсолютно всё, что только можно. Даже если шансы казались минимальными, сам факт, что есть хоть какая-то новая возможность, заставил меня решиться.

Я решил, что стоит попробовать и этот путь, как бы мало надежды на него ни было.

А вдруг всё-таки случится чудо?

Глава 2. «Кодировка в Склифе. Воспоминания об отце»

Мне всегда хотелось помочь. Не просто пожелать удачи, не подставить плечо в момент падения, а найти ту самую кнопку, тот волшебный рычаг, который вытащит отца из трясины. Сколько уже было этих попыток – не счесть. Огромные стопки обещаний, разбившихся о бутылку, горькие срывы, каждый из которых оставлял на душе рубцы, которые не заживали годами. Но всякий раз, когда он приходил в себя после очередной недельной тьмы, когда запах перегара сменялся одеколоном, а на осунувшемся лице снова проступали знакомые, родные черты, я чувствовал этот укол надежды. Он был тонок, как лезвие бритвы, но цеплялся за что-то внутри меня, не давая сдаться. В этот раз все казалось иначе. Его глаза, обычно затуманенные, смотрели чуть яснее, в них читалась если не решимость, то хотя бы усталость от бесконечного падения. Усталость, которая, как мне казалось, могла стать точкой опоры.

Мы сидели на кухне, которая, казалось, была немым свидетелем всех наших семейных драм. За окном уныло моросил осенний дождь, стекая по стеклам тонкими, почти невидимыми нитями. Воздух был тяжелым, пропитанным остатками вчерашнего похмелья и невысказанным, обволакивающим стыдом. Я набрался смелости, той самой, которую черпал из самых глубоких закромов души, чтобы не сорваться на крик, не обвинить, не упрекнуть. Я понимал, что упреки и крики уже проходили, они только отдаляли его, заставляли закрываться, уходить в себя, в свою бутылку, которая становилась единственным убежищем от мира, который его не понимал и осуждал.

– Давай съездим, закодируемся? – спросил я осторожно, едва слышно, словно боясь разбить хрупкий мир, только что начавший восстанавливаться.

– Попробуем еще раз. Может, в этот раз… – я не договорил, оставив фразу висеть в воздухе, полной невысказанной, но горячей надежды.

Он долго молчал. Слишком долго. Я слышал, как тикают старые настенные часы, как капли дождя стучат по карнизу, как собственное сердце отбивает чечетку где-то в горле. Его взгляд был прикован к грязному окну, за которым растворялись в серой пелене очертания соседних домов. Я видел, как тяжело он дышит, как его грудь поднимается и опускается, будто он боролся с невидимым врагом, с самим собой, со своей слабостью. Потом, с этим тяжелым, прокуренным вздохом, который, казалось, вырвался из самой глубины его истерзанной души, он коротко кивнул: – Давай попробуем.

В этом «давай попробуем» было столько отчаяния, столько усталости, но и крошечная искра надежды, что я тут же почувствовал прилив энергии. Мяч снова на моей стороне. Я всегда был инициатором, вечным двигателем, который пытался вытащить нас обоих из болота его зависимости. Никто за меня это не сделает, никто не подаст готовое решение на блюдечке. Вся эта ответственность, этот груз выбора, снова лег на мои плечи. Я чувствовал ее физически, как тяжелый рюкзак за спиной.

Руки сами потянулись к стопке старых газет, которые батя зачем-то коллекционировал на кухонном столе. «Из рук в руки», «Центр объявлений» – пожелтевшие страницы пестрели заголовками: «Лечение алкоголизма», «Кодировка за один сеанс», «Вывод из запоя. Анонимно.» Я начал обзванивать номера, чувствуя, как с каждым гудком растворяется остаток оптимизма. Большинство либо не отвечали, либо включали автоответчики с записью, обещающей чудеса, но звучавшей как подпольный притон, либо сразу называли астрономические суммы. Я набирал, слушал, сбрасывал, набирал снова, и каждый раз, когда трубку поднимал очередной сонный голос или отвечало очередное невнятное объявление, внутри меня росло раздражение, переходящее в гнев. Неужели это все, что может предложить мир для тех, кто ищет спасения? Неужели помощь тем, кто оказался на дне, превратилась в такой циничный, жадный до денег бизнес?

И тут один номер ответил. На удивление, приятный женский голос. Внятный, деловой, без намека на обман. «Да, конечно, есть свободное время. Приезжайте в Институт Склифосовского. Там вас примет врач и закодирует». От одного названия – Институт Склифосовского! – что-то внутри меня оборвалось. Это же серьезно! Это вам не какая-то там шарашкина контора в подвале. В голове тут же нарисовались стерильные коридоры, профессора в белоснежных халатах, самое современное оборудование. Это внушало доверие, почти благоговение. Последняя надежда вспыхнула ярким, слепящим огнем. Да, это именно то, что нужно! Солидное учреждение, известное на всю страну. Здесь уж точно помогут, здесь не обманут.

Я взял отца. Он был на удивление покладист, словно устал от собственной воли, от бесконечной борьбы с самим собой, и с готовностью передал бразды правления мне. В автобусе мы ехали молча. Я смотрел на его посеревшее лицо, на мешки под глазами, на руки, которые все еще слегка дрожали, и пытался представить, как после этой процедуры он преобразится. Как вернется к жизни, как начнет дышать полной грудью, а не задыхаться в дыму пьяного тумана. В голове уже рисовались картины, как мы проводим вечера, как он снова читает книги, как смеется по-настоящему, а не той горькой, пьяной усмешкой, которая стала ему привычна. Я верил. Я верил так сильно, что готов был закрыть глаза на любые сомнения.

Сказали, второй этаж, какой-то кабинет. В общем, мы приехали. Само здание Склифа, огромное, величественное, но в то же время слегка обшарпанное, с большими окнами, отражающими пасмурное небо, производило двойственное впечатление. Величие истории и суровая реальность сегодняшнего дня. Мы вошли в массивные двери, поднялись по лестнице, пахнущей смесью больничных медикаментов, старости и чем-то неуловимо казенным, и сели ждать в коридоре. Коридор был длинным, полутемным, с обшарпанными стенами, но все равно, это был Склиф.

Место, где спасают жизни, где борются за каждый вздох. Моя надежда только укрепилась.

Ждали мы, наверное, минут двадцать. И с каждой минутой, проведенной на скрипучих стульях, в окружении таких же молчаливых и изможденных людей, во мне что-то начинало ёкать. Обещали же, что врач ждет. Почему никто не выходит? Почему такая неразбериха? Я снова набрал тот номер. Женщина на том конце провода пробормотала что-то про задержку, про то, что врач занят, и попросила подождать еще немного. Тогда я не придал этому особого значения, но позже, уже анализируя этот опыт, все встало на свои места. Она была просто оператором, диспетчером, собирающим заявки. Голосом, умело внушающим доверие, она вылавливала таких отчаявшихся, как я, и направляла их по нужному адресу. А мужчина, «врач», как оказалось, просто подрабатывал. Он действительно работал в Склифе, но кодирование было для него чем-то вроде халтуры, дополнительного заработка, когда та женщина ему накидывала клиентов. Мои наивные представления о профессорах и стерильности начинали рушиться.

Мы сидели в коридоре, поглощенные молчанием и предвкушением неизвестности, смешанной со страхом и надеждой. Отец ерзал, тяжело дыша, его взгляд метался по стенам, не задерживаясь ни на чем. Я чувствовал, как напряжение нарастает. В воздухе висело что-то предвещающее, что-то не совсем чистое.

Наконец, из-за угла вырулил мужик. Ему было лет под пятьдесят, с уставшим, слегка одутловатым лицом и без всякого намека на белый халат. Обычные джинсы, слегка засаленный, растянутый свитер. Никаких опознавательных знаков, никакого бейджа, ничего, что выдавало бы в нем медицинского работника солидного института. Он открыл дверь в один из кабинетов – неприметную, облупившуюся дверь, которая ничем не отличалась от десятка других дверей в этом коридоре.

Он жестом позвал нас и хрипловато произнес:

– На кодировку, да?

Мое сердце ёкнуло. Это был не тот «профессор», которого я себе представлял. Это был… просто мужик. Разочарование первой волной накрыло меня, но я тут же подавил его, убеждая себя, что главное – результат, а не форма. Внешность обманчива, может, он гениальный специалист, ему не до внешнего лоска.

Отец, покорно опустив голову, двинулся внутрь. А мужик, этот «врач», вдруг повернулся ко мне. Его взгляд был тяжелым, проникающим. – А вы выпиваете? – спросил он.

Я слегка опешил. Вопрос был неожиданным, выбивающим из колеи. – Да, – говорю, пытаясь придать голосу уверенности. – Выпиваю. Культурно, по праздникам. Проблем нет. – Это была полуправда, потому что иногда «культурно» переходило в «немного больше, чем следовало», но до уровня отца мне было бесконечно далеко.

– Ну, заходи, – махнул он рукой, отмахиваясь от моих оправданий. – Тебе тоже полезно будет послушать.

И мы вдвоем зашли в кабинет. Это оказалась не процедурная в классическом понимании, а скорее какая-то подсобка или старая ординаторская, давно не видевшая ремонта. Ободранные стены, облупившаяся краска на потолке, мутные окна. Несколько столиков, заваленных какими-то бумагами, старыми журналами. На одном виднелись ампулы, упаковки шприцев, кое-какой медицинский инструмент, но никакой стерильности, никакого высокогорного ощущения надежды, которое я ждал от «Склифа». Только запах хлорки и что-то еще, приторно-сладкое, неуловимое, напоминающее о застоявшемся воздухе и ушедших временах. Мы сели на скрипучие стульчики, которые, казалось, вот-вот развалятся.

Врач, так и не сменив свой свитер на что-то более официальное, накинул на плечи халат – скорее для видимости, чем по протоколу, – и начал свою лекцию. Он выглядел так, будто только что отработал смену в отделении и забежал сюда на пять минут, чтобы провести эту «процедуру». Минут десять-пятнадцать он вещал о вреде алкоголизма. Говорил быстро, скороговоркой, с механической отстраненностью, будто не первый раз и даже не сотый. Это был заученный текст, произносимый без души, без малейшей попытки установить контакт или достучаться до сознания. Он не смотрел на нас, он отрабатывал номер.

«Вы понимаете, что алкоголь разрушает вашу жизнь, накапливаются проблемы со здоровьем, проблемы на работе, пьянки учащаются, переходят в запои, потеря количественного контроля, хотел выпить пару рюмок, а напился вдрызг, провалы в памяти. Вот всё это придёт, работу потеряете…» Он перечислял заученные фразы, общие места, словно читал с невидимой шпаргалки. Ничего личного, ничего про батю, про его историю, про то, что его привело сюда. Просто поток слов, призванный запугать, навеять страх, но лишенный всякой искренности. Я сидел и слушал, с полной уверенностью, что для меня это никогда не будет проблемой. Отец сидел рядом, смотрел в одну точку, его лицо было непроницаемым. Слышал ли он вообще эти слова? Или они пролетали мимо, как осенние листья?

Когда лекция закончилась, а я так и не почувствовал ни грамма благоговения перед этой «серьезной процедурой», врач, бросив на нас равнодушный взгляд, попросил меня выйти в коридор. Дверь закрылась, и я остался один, слушая приглушенные голоса и легкое позвякивание инструментов, доносившееся из-за двери. Сердце колотилось. Что-то было не так, что-то кричало во мне о том, что это фарс, но я не мог отступить. Слишком много было поставлено на карту. Слишком много надежд было связано с этим местом.

Через несколько минут дверь снова распахнулась. Отец вышел с забинтованной рукой. Врач объяснил: «Я уколол ему препарат. Закодировал на год. Если нарушит код – будет серьезная реакция. Может даже умереть».

Серьезная реакция. Умереть. Слова звучали зловеще, но почему-то не убедительно. В них не было той силы, той мощи, которую я ожидал от «Института Склифосовского». Весь этот опыт, от начала и до конца, был пропитан ощущением какой-то дешевой пародии, нелепого спектакля, разыгранного для отчаявшихся. Я отдал деньги, взял отца под руку, и мы вышли из кабинета, а затем из здания, молча спустившись по той же лестнице, которая казалась такой полной надежды всего час назад.

Мы ехали домой в оглушительной тишине. Отец смотрел в окно, я смотрел на него, пытаясь угадать, что творится у него в душе. Может быть, он напуган? Может, слова о «смертельной реакции» действительно подействовали? Я хотел верить, что это так, что на этот раз все изменится. Но где-то глубоко внутри уже зародилось сомнение, червь, точивший мою веру в это «чудодейственное» кодирование.

Прошел месяц. Потом второй. Отец держался. Я с облегчением выдохнул, почувствовав, что, возможно, в этот раз нам действительно повезло. Я даже начал забывать о гнетущем ощущении от той «процедуры». Мы начали строить планы, мечтать о будущем, в котором больше не будет этих бесконечных запоев.

И вот однажды, совершенно случайно, он рассказывает мне, словно мимоходом: полез в холодильник, увидел там пакет, подумал – сок. Ну, мало ли, кто-то оставил. Выпил глоток. И только потом, когда терпкий вкус разлился по языку, когда знакомая горечь обожгла глотку, он понял: это было вино. Домашнее вино, которое кто-то из знакомых принес и забыл. Он попробовал, потом понял, что это вино, и… ничего. Совсем ничего не случилось. Ни «серьезной реакции», ни «смерти», ничего из того, чем нас пугал «врач» в свитере.

Сначала он был удивлен, потом, наверное, почувствовал какое-то облегчение. А вместе с облегчением – то самое любопытство, этот червь сомнения, который разросся до огромных размеров. Если ничего не случилось сейчас, то, может, и потом не случится? Если угрозы оказались пустыми, то, может быть, и вся эта «кодировка» – не более чем блеф? Вскоре он попробовал еще раз, уже осознанно, уже понимая, что делает. И снова – ничего.

Так он и «раскодировался». Просто и обыденно, без драмы, без громких взрывов, без обещанных смертельных последствий. Что там врач уколол на самом деле, он до сих пор не знает. Подозревает, что какую-то витаминку, чтобы успокоить. А я, глядя на него, на то, как все вернулось на круги своя, как будто и не было этого отчаянного рывка, этой последней надежды на спасение, понимаю: иногда самые благие намерения приводят к самым горьким разочарованиям. И что чудесные кнопки, которые вытаскивают человека из трясины, обычно находятся не в институте Склифосовского, не в пакете с вином и даже не в ампуле с «антиалкогольным» препаратом. Они где-то гораздо глубже, внутри. И нажать на них может только сам человек. А все остальное – лишь декорации, иллюзии, которые оттягивают неизбежное осознание. Это был мой горький урок о том, что настоящая помощь начинается там, где заканчивается поиск внешних решений и начинается внутренняя работа. Работа над причинами, а не со следствиями.

Тот вечер после «раскодирования» я помню с особой, почти болезненной четкостью. Мы сидели с отцом на той же кухне, где несколько месяцев назад родилась эта безумная идея со Склифом. Только теперь за окном была уже не осень, а зима. Снег тихо падал за стеклом, завораживающе чистый и безмятежный, резко контрастируя с тем мраком, что царил в наших душах.

Он молча смотрел на пустую чашку перед собой, его пальцы нервно барабанили по столу. Не было ни злости, ни разочарования – лишь пустота. Глубокая, всепоглощающая пустота человека, который снова оказался обманут. Который снова поверил и снова упал.

– Ничего не произошло, – наконец произнес он, и его голос прозвучал хрипло и отрешенно. – Ничего. Я ждал… не знаю, чего ждал. Удара тока, удушья, боли… А ничего. Просто выпил вино. И все.

Я молчал. Что я мог сказать? Извиниться? Но я ведь хотел как лучше. Обвинить его? Но он и так был сломлен. Обругать того «врача»? Это было бы слишком мелко и бесполезно. Вместо этого во мне поднималась новая, странная эмоция – не гнев, а какое-то горькое прозрение.

Я вдруг с ужасающей ясностью понял, что мы оба были участниками одного и того же спектакля. Он – главный актер, я – режиссер-любитель, а тот мужик в свитере – циничный антрепренер, наживающийся на нашем горе. Мы так отчаянно хотели верить в чудо, что согласились на эту пародию, на этот фарс в стенах самого, казалось бы, уважаемого медицинского учреждения.

И самое страшное было даже не в том, что нас обманули. Самое страшное было в том, что этот обман уничтожил последние крохи веры. Веры в то, что где-то есть спасение. Что кто-то знает, как нам помочь. Теперь я понимал – никто не знает. Никто, кроме нас самих.

– Знаешь, – сказал отец, все так же глядя в пустоту, – я там, в том кабинете… я ведь почти поверил. От одного названия – Склиф… Думал, ну уж здесь-то точно помогут. Здесь умные люди, ученые. А оказалось… – он горько усмехнулся, – оказалось, все то же самое. Развод. Только подороже и под вывеской посолиднее.

Его слова стали последним гвоздем в крышку гроба моих иллюзий. Да, это был именно развод. Хорошо организованный, продуманный, с красивой оберткой в виде громкого названия, но все тот же старый, как мир, развод на человеческом отчаянии.

Тот вечер стал точкой невозврата. Не для отца – он, к сожалению, еще не раз пытался найти «волшебную таблетку» в других местах. Но для меня. В тот вечер во мне окончательно умерла вера во внешние решения. В кодировки, уколы, волшебные методы и чудо-врачей. Я понял, что пока человек сам не захочет выбраться из ямы, все эти внешние костыли будут только мешать ему, создавая иллюзию движения, пока он на самом деле продолжает падать.

Я перестал искать спасения для отца вовне. Я понял, что моего желания спасти его недостаточно. Должно прийти его собственное, выстраданное, вымученное желание спасти себя. А до тех пор все мои попытки были лишь тщетным барахтаньем на поверхности, в то время как он продолжал тонуть.

Это был горький, но необходимый урок. Урок смирения. Принятия. Понимания, что ты не можешь нести ответственность за чужую жизнь, как бы сильно ты ни любил этого человека. Ты можешь быть рядом. Можешь поддерживать. Можешь протянуть руку, когда он будет готов ее схватить. Но ты не можешь заставить его захотеть жить. Это решение каждый должен принять сам.

И именно это понимание, как это ни парадоксально, в конечном счете и помогло нам обоим. Мне – перестать метаться и начать работать над собой. Ему – в конце концов, понять, что спасательная шлюпка приплывет только тогда, когда он сам начнет грести к ней из последних сил.

А «кодировка в Склифе» так и осталась в нашей памяти горьким, но по-своему полезным воспоминанием. Напоминанием о том, что чудес не бывает. Что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. И что иногда самое большое разочарование может стать началом самого важного пути – пути внутрь себя.

Глава 3. «Реанимация Страха. Цирк за Ваши деньги. Воспоминания об отце»

Тот провальный поход в Склиф оставил после себя не только горький привкус разочарования, но и какой-то странный, едкий осадок – смесь отчаяния, цинизма и безысходности. Казалось бы, это должно было стать уроком, выгравированным на сердце: не ищи легких путей, не доверяй громким, но пустым названиям, не верь в волшебные панацеи, обещающие мгновенное избавление от многолетней зависимости. Но человек, который по-настоящему, отчаянно хочет помочь близкому, часто цепляется за любую, даже самую тонкую и призрачную соломинку надежды. В моих глазах это был не просто отец, это был целый мир, который рушился, а я был единственным, кто пытался его удержать. И вот, спустя несколько месяцев, история с пугающей, почти мистической неизбежностью повторилась.

Отец снова ушел в штопор. На этот раз – целая неделя. Сначала, как всегда, больничный – стандартный предлог, за которым скрывалось медленное погружение во тьму. Потом просто исчезновение из реальности, растворение в бутылке, ставшей для него единственным собеседником и утешением. Я уже выучил этот ритм его падений до тошноты. Сначала он становится раздражительным, резким, отмахивается от любых вопросов. Потом скрытным, прячет глаза, избегает разговоров, уходит в себя. Потом вовсе пропадает из поля зрения, оставляя после себя только едкий, въевшийся в стены запах перегара и гнетущую, всепоглощающую тишину, которая была хуже любого крика.

Вернулся он, как всегда, опустошенный, помятый, с лицом землистого цвета и глазами, полными невыразимой, животной тоски. В его движениях чувствовалась усталость каждого прожитого дня, боль каждой выпитой рюмки. Он едва держался на ногах, но в его поникшей позе, в его потухшем взгляде читалась не просто физическая слабость, а глубокое моральное истощение. И опять после того, как он чуть-чуть пришел в себя, отпился воды, попытался что-то съесть, я почувствовал этот знакомый толчок, этот внутренний приказ, который невозможно было игнорировать: надо что-то делать.