Город Бург 300+. Рассказы, миниатюры

Немного удивляло абсолютное отсутствие жути в этих видениях, приветливое тепло и присутствие их во всех известных пространствах. Родителям о них никогда не рассказывал, опасаясь, как бы опять не начали лечить. Сам отгонял, уговаривая исчезнуть. И эти (как бы их назвать-то?) сущности, что ли, покорно слушались, податливо и мирно исчезая на время.

Совсем недавно он их начал замечать, и ничуть не понимая того, что видит, не осознавал и не хотел осознавать, просто ощущал, знал, чувствовал, просто общался без участия мысли и слов. Называл их «плазмоидами», старался дружить с ними, любить их.

Плазмоид – это такая игольчатая световая плёночка поверх того, что ты видишь днем или ночью. Эдик прекрасно их разглядывал в любое время суток безо всяких там очков дополненной реальности. Кроме мамки и папки, вечно загруженных службой, это же были единственные существа, что-то о нем знающие, хорошо относящиеся, любящие, главное – не пугающие.

Умение жить проявляется в том, чего и как ты боишься.

Мистическая жуть от фэнтези, беллетристики или компьютерных игр в юности совсем нестрашна, она занимательна и забавна. Никакая это не угроза подрастающему человеку. Ужас от живых людей куда серьезней и реальнее всех виртуальных ужастиков вместе взятых. Стандартная, во всех смыслах средняя школа провинциального города намного вреднее для психического здоровья и страшней любого дома с привидениями.

В том, что призраки бывают, Эдуард не сомневался, но вот в то, что однажды получится повстречаться с ними в собственной реальной жизни – не верил, и жить он пока не очень-то умел.

Однако Эдик был по-настоящему счастливым человеком уже второй год, сразу со дня окончания своей кошмарной школы. Просто чувствовал жизнь и радовался ощущениям. Парень редко общался с людьми, не учился их убивать, отдавая родине неизвестно откуда взявшийся долг, не воевал ни с кем, не дрался и не стрелял ни разу, а тихо служил вахтером-сторожем Окружного дома офицеров Центрального военного округа сутки через трое в выходные дни, или ночь через две по будням. Был как бы сутки в армии, а трое суток на гражданке. И там, и там ходил без формы, в нормальной человеческой одежде, со смартфоном в кармане и проводами в ушах.

Он жил в тишине. Никакие беседы по жизни ему были не нужны, ничего ни от кого он слышать не хотел. Звук незнакомого человеческого голоса, тем более голосов, не то что зажимал, а сковывал буквально. То ли школьные годы его так оглушили, то ли люди ошарашили. Не умея избежать общения, натужно и почти парализовано общался лишь по очень крайней необходимости, страшно утомляясь разговором. Изъяснялся односложно, отрывисто, потел, заикался, в глаза собеседников не смотрел, а только взглядывал изредка, прикрыв глаза ладонью. Эта упрямая ладонь всегда касалась правой щеки, будто примагниченная, отлепить ее от лица получалось лишь надев очки.

Были у него специальные такие очки, темные, в мелкую сеточку, за которые вся школа последние годы дразнила «чекистом». Их посоветовал очередной платный доктор-психолог, к которому летали с отцом на день в Москву. Выдав назначения, мудрый врач убедительно и нудно говорил: «поймите, очки – хорошая, но временная ширмочка от социофобий, чтобы правильно понять, что всё вокруг нестрашно, логоневрозы сразу успокоятся, страхи уйдут, однако постоянно их носить нельзя, надо снова как-то привыкать жить в социуме без очков». Правильно говорил, в этих чудесных очках Эдик относительно спокойно сдал все экзамены на «отлично», и даже один раз попробовал снять «ширмочку», отвечая английский устно. Доложить ответ не заикаясь получилось только крепко зажмурив глаза. Но он ответил! Он же умел учиться.

Стать золотым медалистом не позволил единственный «неуд» по «физре». Отец тогда даже подрался с физруком и тот, искренне извинившись за слова «умственно отсталый», «инвалид», «дебил», «кретин», «алигофрен», звучавшие на каждом уроке физической культуры все школьные годы, поставил в аттестате «хорошо». Так вот и плохая школа завершилась, и ОДО появился на удивление быстро, просто, хорошо.

ОДО всю жизнь торчал в его окне острой пирамидой строгого серого шпиля, будто вырастающего из мохнатых конусов буро-зеленых елей на плоской площади, перекрывая половину городской панорамы. Счастливо-новогодней и радостной открыткой, а вовсе не армейской скукой в любое время года светилась эта ежедневная картинка в окне. Ну, не всегда, а только в те моменты, когда она замечалась.

Комната Эдика располагалась на втором этаже углового дома знаменитого «Городка чекистов». При этом никаких «КГБ-ФСБ-ГРУ» и прочих служителей специальных служб в эдькиной семье не было. Мама и папа, дедушки, родной дядя и двоюродные тетки – все военные, да. Иначе, откуда бы квартира взялась? Но просто военные инженеры, всего-то навсего. Мамка в последние годы вообще в окружной бухгалтерии служила. И квартирёху-то эту, теперь модную-престижную, в самом-самом центре областной столицы они получили по сути случайно. Она же «двушка» и «малометражка», да еще и ветхая: «всё сыплется и валится», как говорил отец. По нормам, говорят, им полагалась большая и в новостройке, но не сразу, а потом, когда-нибудь. Ждать юная семья не захотела, заселилась в то жильё, что выдавали сразу, и Эдичка за двадцать лет ни разу не пожалел ни о районе проживания, ни о качествах родного дома.

Все годы его жизни в доме шел ремонт, непрерывный, нудный, нескончаемый, после которого опять всё сыпалось, крошилось и валилось. Каждой весной родители опять планировали ремонтировать отремонтированное в прошлом году. И что такого? Ничего страшного. Строители коммунизма гениально спроектировали Городок чекистов, но построили его совсем бездарно из весьма недолговечных материалов, заменяя бетон глиной пополам с соломой, а цемент – гипсом. Ничего особенного, стоит же городок почти сто лет уже, и слишком не разваливается пока.

На альтернативной службе твердо настоял отец, выудив однажды из оперативного архива призывной комиссии, с помощью хорошего приятеля-военкома, личное дело призывника Эдуарда Клюева.

Пухлую крафтовую папку им выдали тогда всего на сутки, и родители всю ночь и следующий день что-то в ней подробно вычитывали, стирая эдькиным школьным ластиком медицинские диагнозы, написанные простым карандашом. Вместо «не годен» получалось «годен». За несколько минут до закрытия сбегали в книжный магазин за канцелярским «штрихом» и густо замазали им какие-то неправильные по их мнению строки в других документах, отпечатанных на принтере, а оригиналы приписных свидетельств вообще решили уничтожить, изорвав их утром в мелкое конфетти и выбросив с балкона.

– Не будет в семье Клюевых белобилетника, – не глядя в сыновние глаза, нервно приговаривал отец, – ни разу не было таких в нашей династии защитников отечества, и не будет никогда! Долг родине вернем, не сомневайся даже! А болезнь вылечим сами, пока альтернативку служишь. Это же целых два года почти. А ты иди пока про пацифизм читай в своих сетках… Понял?

– Понял, папа, – мирно согласился Эдик.

– Ох… Мало чего ты пока понимаешь, сына… Просто конкретно поверь, – надо!

– Я – да! Я – верю, верю… А смотреть чего? Панкреатин?

– У… – тихим стоном промычал отец. – Мы эту глупость в тебе победим, Эдюлька. Мы с тобой упрямые. Смотри слово «па-ци-физм» и запоминай там прямо всё-всё-всё про него. На бумажке напишу его тебе сто раз. Особенно слова «непротивление злу насилием» зазубри обязательно намертво, как паспортные данные и адрес с телефоном. Помнишь, учили в прошлом году?

– Я выучил.

– Теперь учи пацифизм.

– Паци-физм, – робко и глухо пробовал Эдик незнакомое слово на звук, – паци-физм, пацифизм… Правильно?

– Молодец! Тренируйся, иди. В «танчики» и «скуби ду» не лезь, запрещаю, потом наиграешься досыта, сначала – пацифизм штудируй. Хорошо?

– Хорошо!

Эдик и так уже понял огромную важность происходящего, не до «танчиков» тогда было. Родители переделывали его личное дело, подгоняя всю его небольшую жизнь под реалии общества, а он прилежно читал справочные и аналитические материалы на заданную отцом тему в сети весь день, что-то выписывая, чтобы хорошо осмыслить и заучить, как обещал.

Он понял! Пацифизм – это о нем, и прямо про него. Ну, надо же! Оказывается, давно всё у мира придумано про людей. Как же он-то, глупый, даже не знал ничего об этом удивительном деле всю жизнь? И звучит это слово не так обидно, как диагноз «антропофобия», с которым они с родителями сражались ещё со времен тревожной начальной школы, не менее страшной, как и средняя.

Всё он успел испытать на себе в этой своей мрачной школе – ложь и низость, подлость и глупость, хамство и воровство, несправедливость и свинство, скупость и равнодушие. Школьные люди (учителя, ученики) испугали больше всех привидений мира. Он боялся лишь людей.

Но человечество так живет тысячелетиями, в боязни друг друга, в трепете, и в вечном подавлении страха. Или он слишком рано наелся литературной романтикой, или действительно, как говорили доктора, случился какой-то редкий генетический сбой, и в Эдике сгустились лишь идеальные, совершенно прекрасные качества породы. Слишком хорошо, оказывается, – тоже плохо. Избыток возвышенных чувств и мыслей быстро атрофирует, уничтожает нормальную бытовую волю. А куда без воли по нынешним, страшно волевым и прагматичным временам?

Эдик прекрасно помнил, как отцу кто-то из старшего командного состава по дружбе предложил сразу после школы купить желанный военный билет, получив его через год, как будто в самом деле отслужил (стены комнат Городка чекистов особенной звукоизоляцией не отличались), стоило это недорого и мама была всеми руками «за». Но папа почему-то бурно запротестовал, разругался с начальником, похоже, испортив карьеру не только себе, но и маме, до кучи.

И все-таки, какой же молодец у него папка! Придумал заменить болезнь философией. Теперь Эдик, отслужив альтернативку, мог спокойно поступить учиться дальше, имея в кармане законный военный билет с записью: «годен к нестроевой службе в военное время». Нормально, идеально даже. Военнообязанный сын военного, хотя бы так, никто же подробно не смотрит, это всё равно достойно и круто.

Как же прекрасна жизнь в идеале! Как она увлекательна и ясна внутри книжных страниц отцовской героической библиотеки со всеми этими замечательными мушкетерами, рыцарями, охотниками, капитанами, летчиками, космонавтами, принцами, партизанами, разведчиками, пиратами, инопланетянами и благородными разбойниками. Все литературные сражения, приключения и страсти довольно легко примерить на себя, сразу найдя в себе все те же, самые прекрасные качества очередного главного героя. Особенно, после нормального обеда, завалившись с книгой на диван в своей тихой комнате, героически побеждая там коварных мерзавцев из наших дней и прошлых веков до сумерек, пока родители на кухню ужинать не позовут. Как же несовершенна жизнь в сравнении с литературной реальностью, как же во многом еще непонятна.

Не совсем еще проснувшись, Эдик сначала подумал, что опять прилетели неугомонные плазмоиды, но нет, со стороны площади, из-за края окна, прямо на мамину плантацию чудесных кактусов, посыпались острые блики обычного фейерверка, переливающиеся чудесными, разноцветными огнями. Его, дурашливого, непослушного, яркого, вновь ненадолго выпустили погулять откуда-то, где живут все привидения и фейерверки, и он, не разбирая, надо ли, не надо ли, старался блеснуть всем своим светом не только в глаза прохожих и лица празднующих, но и по окошкам всех окрестных домов, пробуждая спящих, отвлекая переживающих и вспоминающих. Первые этажи площади занимали различные рестораны, в одном из которых кто-то снова праздновал то ли свадьбу, то ли юбилей, опять с ночными песнями, криками и салютами.

Вот забудешь на ночь гардины зашторить – по полу обязательно поползут разноцветные световые прострелы, а по потолку – цветные облака. От шуршащего звука взлетающих ракет, веселых человеческих возгласов и грохота залпов портьеры не спасают, но звуки ликования от сна отвлекают не так сильно, как праздничный свет. Сияющие узоры стремительно пробуждают воспоминания. И какой уже сон? Под воспоминания быстро не заснуть.

Праздничный салют появлялся в его детстве уж очень редко: только в мае, в День Победы, и на День Армии, в феврале. А теперь он слишком часто случается, чуть ли не каждый день, что тоже неправильно. Вне зависимости от времени года на каждую свадьбу бабахают, и радость, от того, размывается как-то. При этом пусть уж будут эти маленькие салюты, с ними лучше, чем совсем без них.

Смешно, ведь салют и фейерверк – абсолютно разные понятия. Эдик эти различия хорошо знал с детства. Салют – выстрел из реального стрелкового оружия или орудия в честь настоящего героя (мертвого, живого ли, не важно), это честь и слава. А фейерверк – просто красивое развлечение, веселый праздник для народа. Фейерверков в жизни – множество, а вот салютов много быть не может.

Эдуард отвлекся от размышлений, ничего такого нового ему не сообщивших, выбрался из постели, медленно подошел к потемневшему окну, ничего нового не показывающему.

Площадь безмятежно засыпала, изредка моргая желтыми усталыми глазами светофоров, она уже выключила высокие торшеры уличных фонарей, оставив небольшой ночник бледной подсветки у памятника. Уже погасли телевизоры рекламных коробов и щитов на фасадах, стеклянные входные группы клубов, ресторанов и кафе, напоминающие настольные лампы, тоже отключились. Площадь укрылась бархатным мраком, как уютным легким пледом, она почти спала.

А Эдик, переминаясь у окна с ноги на ногу, рассеянно прикасался пальцами к пружинистым иглам на макушках кактусов, зачем-то пристально вглядывался во тьму, прекрасно зная, что простоит здесь опять до рассвета. В нем вновь проснулись темные воспоминания.

Именно вот здесь, на утреннике в ОДО, у первоклассника Эдьки отобрали самые прекрасные на свете новогодние подарки – небольшую картонную коробку с микроскопическими елочными игрушками из стекла, укутанными серой ватой, и названием на крышке: «Малютка». Украшения предназначались маленькой пластмассовой елке, в те времена еще живущей в каждой семье города, и в их семье, конечно же. Отец потом рассказывал, с каким скрипом все эти ретро-подарки добывались службой тыла на каком-то всеми забытом военном складе с неприкосновенными запасами на случай войны. Как же они понравились! Да, старые, немодные, конечно, Эдика-то, точно, вдвое старше, совсем винтажные, как говорится, но такие новенькие, яркие, веселые.

Зачем только уселся рассматривать подарки в гардеробе? Там был и удивительный сладкий подарок, то есть традиционный набор разных конфет, но только не в обычном полиэтиленовом пакете, а в потрясающем красном пластиковом контейнере, рельефном и живописном, тоже винтажном, точно повторяющем очертания кремлевской башни. Было еще и пирожное, и большое яблоко, которые давали всем на празднике. Их тоже забрали тогда страшные и наглые ровесники, у которых, у самих и так уже были точно такие же славные подарки. Проорали: «Ну-ка, ну-ка, дай посмотреть!», он дал, а они оттолкнули и убежали.

Это была его самая первая досадная потеря в жизни. Он даже и не понял сразу, что случилось. Думал, мальчики так играют в прятки, ходил по этажам, как дурачок, искал их, не плакал, не переживал, а удивлялся очень. Только что были подарки, и вдруг – нет. Он же их и не рассмотрел толком, как и грабителей… Долго ходил, пока его не обнаружили охранники, и не привели обратно в гардероб, где на вешалке одиноко висели его серое пальто, мешок со сменной обувью и кроличья шапка «с ушами», а подарков его так и не было. Там-то он и разрыдался.

Заикаясь, хлюпал сквозь слезы единственное слово «украли», он даже своего имени не мог назвать. Не помнил имени, обида, боль и удивление отшибли память. Его поили чаем с теми самыми подарочными конфетами, но он же знал, что это сладости не из его подарка, успокаивался ненадолго и опять взрывался плачем: «мальчики украли». Он уж и не помнил толком, как там появилась мама, вроде бы, ругала поначалу, а потом всё охала и прижимала к себе.

Совсем уже на выходе им великодушно вновь подарили произведенный в СССР набор елочных украшений «Малютка», сладкий подарок «Спасская башня» и большое красное яблоко. Это были те же самые, но не его подарки. Хорошо, конечно, что они были, без них было бы хуже.

У Эдика тогда игриво, легко и очень надолго украли элементарную житейскую радость, поселив в душу многолетний громоздкий страх от всякого человеческого общения, дикое удивление и постоянное недоверие любым людям. Даже незнакомые привидения его так не тревожили и удивляли совсем иначе.

Прекрасные микроигрушки в пластиковых ветвях микроёлки, выставляемой мамой всякий Новый год среди кактусов на подоконнике его комнаты, были по-прежнему хороши, но скорее пробуждали не праздничные, а драматичные воспоминания. На новогодние утренники в ОДО потом не ходил, представления не смотрел, в игровых дивертисментах не участвовал, просто дожидался у гардероба вручения подарков по пригласительному билету и, запихнув их в пакет, сбегал домой. Новогодние праздники радовали уже потом, дома, в отсутствие людей, наедине с подарками.

Всё он о себе прекрасно знал. Ущербный, неприглядный облик и скукоженная на людях фигура (да еще с этой рукой, прилипшей к лицу), видимо, привлекают внимание всяких мерзавцев, любящих издеваться над слабыми, унижать непонятных и смеяться над старостью, наивностью или болезнью.

Классе в седьмом, еще до появления спасительных очков, он сам, один, бесстрашно проехал несколько станций на метро. Отец и многие доктора всегда наперебой твердили о том, что «клин клином вышибается», а значит, нужно чаще делать то, чего боишься. Вот и попробовал.

Как же он торжествовал, уверенно и мужественно пройдя в потоке пассажиров сквозь свирепые турникеты, отважно шагнув на эскалатор и спустившись на станцию, дождавшись шумной электрички и усевшись в вагоне. Рядом стояли равнодушные, но ничуть не страшные попутчики.

И зачем он тогда улыбался всем вокруг? Это была победа, лишь ему понятная, только его. Одна из первых радостей, которой захотелось поделиться со всеми.

Тот восхитительный восторг скоро обернулся тяжелейшим отчаянием и отвратительным унижением. Он во все глаза смотрел на полный вагон хороших людей и рука вдруг отошла от лица, расслабилась и плавно опустилась на колени, что обрадовало еще больше. Народ, в ответ его восторженным улыбкам, чаще отворачивался и только группа из троих вяло болтающих парней, наверное студентов, расхохоталась. Эдик, сначала даже закивал им благодарно, разулыбавшись еще больше. Тут-то вот они и вытворили что-то немыслимое. Немного пошептавшись, продолжая улыбаться, подошли, обступили, и втиснули в его руки какие-то смятые мелкие купюры, а потом еще прямо на голову высыпали горсть монет. При этом не смеялись, а уже в голос хохотали на весь вагон, с удовольствием и откровенно глумясь над нелепым уродом. А тот весь остаток пути еле сдерживал расколотившееся сердце, инстинктивно продолжал стряхивать с себя давно уже сброшенные деньги, оторопело взглядывая сквозь опять прилипшую к лицу ладонь на ликующие рожи полноценных и нормальных людей, так вот весело подавших ему, увечному, ущербному, убогому с их точки зрения, потешную милостыню.

С тех пор, две недели отвалявшись в тихой уютной больнице, надежно спрятанной сосновым бором на окраине города, эксперименты по самостоятельному налаживанию отношений с социумом прекратил. В этом смысле он лишь относительно смело один ходил из школы и до школы по соседнему кварталу, на чем настаивал отец. Этот путь обычно занимал восемь-десять минут, а впечатлений от людей и наблюдений за людьми хватало на многочасовые стояния в пижаме у окна ночью, на старательные размышления о себе и людях.

Затормозил он в росте, тело давно выросло, а он опаздывал. Крепко-накрепко застрял мальчишка в детстве, завяз в наивностях и страхах. Понимал, как необычно выглядит среди простых людей, старался выдумать пути и методы взросления, чтобы скорее стать обычным и нормальным хотя бы на время. Должны же случаться хоть небольшие периоды беззаботной легкости даже у нервных, проблемных и сложных по жизни? В чем-то же такие люди даже лучше нормальных, наверное. Альтернативное существование совсем не обязательно должно быть таким унизительным, обидным и тяжким.

«Зачем я опять хныкаю как мальчик и вспоминаю только самое темное? – поморщился Эдик. – Застрял, завяз, затормозил, но выкарабкиваюсь же, догоняю жизнь! За год после школы у меня столько всего хорошего произошло, столько светлого, интересного и славного. Спасибо Дому офицеров! Всё же, в общем-то, неплохо! По-моему, я постепенно перестаю быть трусом! Тревожно и страшно с людьми, а без них одиноко, тоскливо, – думал юноша, приподнявшись на цыпочки, касаясь носом и лбом прохладного стекла, с удовольствием глотая вкусную ночную свежесть, стекающую из форточки, – с ними очень многое, темное, разное происходит, но и светлые радости все от людей!»

Словно отвечая на его мысли, со стороны площади, медленно проявившись и собравшись в неописуемо прекрасный фантастический световой сгусток, чем-то напоминающий сияние и переливы алмазных граней из фильмов о самоцветах и драгоценных минералах, к окошку двинулись знакомые плазмоиды. В таком количестве, всех сразу, он их и не видел никогда. Каждый нес определенное воспоминание, и Эдик чудесным образом, всего за секунду, словно прожил вновь все события своего замечательного года в ОДО.

В одно из первых суточных дежурств, завхоз Нина Степановна, невысокая пожилая женщина с повадками щенка французского бульдога (такая же приветливая и активная), оглушила удивительным заявлением:

– Алё, вахта! Куда вы смотрите? Сталин у нас опять ворочается! – озорно кричала она из глубины гардероба, сквозь обычный тихий полумрак нижнего фойе, то есть, на всё пространство первого этажа, где и находилось рабочее место вахтера. – Вот ведь! Ой, беда-беда-беда! Опять высовывается!

– Кто высовывается? – не успев испугаться и смутиться переспросил Эдик. Как ни странно, столь пронзительные крики его совершенно не встревожили, даже слегка насмешили.

– Кто-кто-кто… Сталин! Так-так-так… Завтра утром не уходишь, пока короб назад не привинтят! Понял? И сейчас в журнале запиши: «на фасаде поврежден короб на шпиле», ну, или чего-нибудь в этом смысле. Строителей сейчас вызову. Сегодня приедут – сегодня ключ от чердака выдай им под роспись и меня зови. На самом деле у нас нет уже давно там никакого барельефа с профилем генералиссимуса, хотя еще недавно он был. Это мы по привычке всегда так говорим, когда коробка отваливается, она же фанерная, ветром ее болтает завсегда. Слушай, новенький, опять забыла как тебя зовут…

– Эдик.

– Слушай, Эдик, ты внимательно везде смотри по сторонам. Вахта не только внутри здания, но и на прилегающей территории. Все фасады, колонны, плакаты, фонари, окошки, танчики у музея, газоны, елки – тоже твои дрова! Чуть что – сразу записывай, докладывай.

– Обязательно! – благодарно улыбнулся Эдуард.

Тем же вечером случилось совсем комическое приключение. По приказу завхоза он старательно таскал из авторефрижератора через фойе в гигантский холодильный шкаф подвала ящики и коробки с замороженной рыбой, пельменями и еще какими-то ледяными продуктами. Нина Степановна, тем временем, заменяла его на вахте. А когда, принеся последнюю коробку, он было собрался закрыть высоченную дверь огромным рычагом ручки с проушинами для громадного амбарного замка, в самый последний момент вдруг обнаружил свою шуструю начальницу внутри «холодного склада» среди стеллажей, покрытых инеем.

– Алё-алё-алё! Ну, ты, новенький, даешь! – смешливо возмутилась она. – Ты же тетю Нину чуть в морозильнике не замуровал! И что бы завтра было? Думали, свинина, а это – тетя Нина! Жуть! Свежемороженый завхоз! Внимательно надо, Эдик, как-то повнимательнее!

Они довольно смеялись над происшествием не только вместе с ней, еще и с юрким плазмоидом, мелькающим у нее за спиной. Он тоже веселился, это чувствовалось. Призраком подвала был этот едва заметный световой блик или кем-то иным, не важно. Он реально спас веселую начальницу АХЧ если не от глубокой заморозки, то уж наверняка от нескольких минут испуга за закрытой дверью холодильной камеры. Ведь наблюдая за его мерцанием Эдуард оставил дверь с замком в покое, и смело вернулся внутрь склада, стараясь лучше разглядеть.

Это событие так увлекло и очаровало, что он совсем забыл бояться, страх потерял в буквальном смысле. Потом, естественно, нашел его опять, но именно тогда он точно осознал, как просто победить трусость делом, и дело это может быть только с людьми. И милые плазмоиды проявляются не сами по себе, они же вечно вьются вокруг людей, становясь заметными лишь там, где есть люди.

Хотя… Из увлекательного путешествия по подвалам ОДО и Городка чекистов осенью он выходил в одиночку.