Город Бург 300+. Рассказы, миниатюры

Вроде бы есть чем похвалиться, однако по большому счету, похвастаться особенно-то нечем. Разве что Бажовым. Какую замечательную мифологию он создал, всего-то навсего внимательно смотря по сторонам, чутко прислушиваясь к сплетням и преданиям этих мест! Не знаю, знал ли он хоть что-то о Ширигском идоле, но умудрился написать настолько совершенные тексты, что издаются они по сей день. Волшебный автор, нечего сказать. Русский Гомер. Бажовские мифы, сказания, сказы одинаково понятны, что в Аддис-Абебе, что в Улан-Удэ. Обычный гений, ничего необычного. Вот и пойдем, посмотрим, как он жил, Павел Петрович, а по дороге разберемся в городских чертах разных эпох.

Минуя домино пятиэтажек и сеть советских двориков, зарастающих истинным лесом из тополей, берез, сосен, лиственниц и кедров, черемух и рябин, чьи кроны уже давным-давно переросли уровень крыш, выскакиваем на улицу Белинского. По меркам старого Екатеринбурга, мы пока за чертой города. Видите, слева притихла Школа глухонемых на узкой улице Циолковского, а по диагонали от нее, уже на Белинского, стоит крепкая кирпичная пятиэтажка, ничем, казалось бы, не примечательная. Это – дом Крапивина. Литературные артефакты здесь разбросаны на каждом шагу! Знайте, именно в нем, на втором этаже, в восьмидесятые годы жил еще один, не менее знаменитый уральский писатель, Владислав Петрович Крапивин. Вот именно здесь рождались его поразительные, удивительно романтические, драматичные, и не особенно-то детские повести.

Прах атеиста

– Не хочу я лежать в холодной могиле после смерти, и не буду!

– Ой, да ладно тебе. Будто кто-то после смерти станет тебя спрашивать, где тебе лежать?

– Станут обязательно! Я специально в завещании написал, чтобы сразу кремировали.

– И что такого? Сразу сожгут и в могилку зароют, в ту самую, холодную, противную, где ты не хочешь лежать…

– Нет! Я же свой прах завещал рассеять в водопаде на Плотинке. Не буду я валяться в бездушной могиле на бездарном нашем кладбище! Умру вот – приходи ко мне, к водопаду, улыбнись, поговори, вспомни…

Прах его, действительно, развеяли именно так, как он и завещал, в том самом месте. Однако родные и близкие (сестры, дочь, жена, родители, друзья), ничуть не смутившись, отсыпали себе немного посмертного пепла в маленькие спичечные коробки, и потом прихоронили туда, где, по их мнению, этому быть до́лжно.

Теперь у парня по стране есть пять могил, как минимум. И это – не считая водопада!

Колесо обозрения

– Знаешь, как он тебя назвал?

– Как?

– Новый папа! – глухо рассмеялась коренастая женщина, прикрыв улыбку кожаной сумкой с потертым, аккуратно заштопанным уголком.

Из сумки торчали игрушки, бутылка сладкой газировки, лопатка и зонтик, свисал капюшон детской курточки, виднелся помпон вязаной шапки. А над всем этим типичным родительским набором самого необходимого для воскресной прогулки в парке с ребенком сияли счастливые глаза. Их даже нисколько не портила излишне яркая подводка, черная тушь на светлых ресницах и синие тени. Глаза эти тоже смеялись безмятежно и искренне.

Коренастый мужчина в новом и явно неудобном костюме, сморщив губы улыбкой, присел на корточки над большеголовым малышом. Ребенок выпучил и без того огромные, совершенно мультяшные глаза с белесыми ресницами, разглядывая коричневые лацканы, блестящий золотом значок, ворот клетчатой рубашки, золотой колпачок авторучки, прицепленный к наружному карману, узел синего галстука и крепкую красную шею. Так близко он увидел их впервые, как и огромные ладони, взявшие его за плечи.

– Так, слушай, – глухо откашлялся мужчина. – Какой я тебе новый папа? Я твой просто папа! Скоро вместе будем жить. Все вместе, ты и я, и мама. Понял, Лёнчик?

– Я Алеша.

– Какая разница? Ты меня понял? Кто я для тебя?

Мальчик абсолютно не разобрался, на какой из вопросов надо ответить, но на всякий случай согласился:

– Да.

– Что да? Кто я тебе?

– Папа? – осторожно предположил мальчуган.

– Папа, да. Соображай, друг дорогой, и не тупи.

– Пить будете? – присаживаясь рядом, спросила мама. Положив сумку, игриво вынула большую пластиковую бутылку, выдала им в руки, прильнула всею собой к коричневой мужской спине, уцепившись руками за широкие плечи. Она дурачилась, ей нравилось резко выглядывать то из-за одного, то из-за другого плеча, показывая сыну язык. Детеныш хихикал, такая игра ему тоже нравилась, он раскачивался, пытаясь угадать, откуда вновь появится мамино лицо.

Над ними, хрустя и скрипя, медленно вращалась громадина старого колеса обозрения. Ветхое оно у нас, это колесо, ржавое, скрип от него на весь парк. Честно-то говоря, боязно влезать на такое вот, действительно чёртово колесо, дай бог ему здоровья, готовое не сегодня, так завтра сорваться с прогнивших опор, эффектно скатиться под горку, и с грохотом плюхнуться в обмелевшую речку у парковой набережной. Скрежет от его вращения беспокоил то ли тихим воем, то ли стоном некого крупного животного, завершающего свою жизнь. Сомнений никаких, скоро эта жизнь закончится наверняка, колесо стоит в парке Маяковского годов с семидесятых прошлого века. Все, решающие прокатиться, тревожатся, конечно, а вдруг как раз в момент их близкого знакомства с этим чудищем, как раз в момент их отрыва от земли издохнет наше механическое существо и рухнет вместе с ними? Все трусят, не без этого, однако не уходят. Как говорится, все пищат да лезут. В кассу вон целая очередь выстроилась.

– Не сдам я вам! Идите, меняйте… – выстрелил острый голос из недр кассовой норы, как из амбразуры.

– Вы обязаны сдать сдачу! – гневливо просипел в ответ мальчишкин папа, наклонившись к окошку, будто к микрофону. Он не принял возражений, насупился уже, раздражался, но держался. Билеты были у него в руках, мальчик ежился и жался к маме, а на блюдце кассы сквознячком трепыхалась новенькая купюра самого крупного номинала.

– Ну, хорошо, я сдам. Только разменяю сначала, – неожиданно мирно прокричала кассирша, – подождите чуток.

Купюра исчезла, окошко закрылось, маленькая бытовая война не состоялась.

Двое почти взрослых школьников из очереди тут же заняли вынужденную паузу увлекательной игрой в войнушку, не хотелось им стоять спокойно. Эти лоботрясы срывали оранжевые гроздья переспелого кизила с кустов, окружающих кассовую будку, быстро съедали вяленую мякоть, обсасывали косточки до белизны, от кислоты комично-драматично корчили друг другу кислые рожи, и метко стреляли косточкой из влажных пальцев прямо в рожу противнику, стараясь увернуться от ответных выстрелов. Прямое попадание рождало громкий хохот, причем, не только у дурашливых бойцов, затеявших потешную перестрелку, но и у очереди.

– Так, блин, живой уголок имени Дурова, может, уже пропустите меня? – кричала вернувшаяся кассирша, норовя проскочить к своей двери за кустами, и тоже смеялась.

По дороге она сунула сдачу в руки мужика с билетами, почти уже исчезла в будке, но тут в ее затылок, последним залпом той комической войны, прилетела кизиловая косточка. Парни вытянулись по стойке смирно. Кассирша развернулась, медленно прошлась перед ними, будто низкий генерал перед строем долговязых новобранцев, неспешно изучая очень серьезные лица с очень смеющимися глазами, покрутила у каждого перед носом маленьким кулачком, возвратилась к двери и уже оттуда крикнула:

– Я вот вам стрельну! Мало не покажется!

Вновь открылось окошко, очередь резво двинулась и скоро начала исчезать. Притормозилось движение, когда подошел черед двух лоботрясов, они положили на блюдце необходимую сумму, а вместо билетов увидели маленькую фигу из кассового окна. Народ, естественно, смеялся. Чем завершилась новая стадия комичной войнушки, Алеша, мама и новый папа не узнали, поскольку они уже подошли к новой очереди, на посадку.

Рассаживал суетливый дедок в мешковатом комбинезоне. Он отрывал корешки билетов, на ходу вталкивал пассажиров аттракциона в проплывающую люльку с четырьмя металлическими креслицами, тыкал пальцем в цепочки и крючки на ручках сидений, объясняя, что это страховка, пересчитывал по головам, чесал бороду под подбородком, и бежал к сетчатой калитке за следующей группой. Пропуская Алешу с мамой, дед поторопился, сначала прижал сумку калиткой, помяв пластиковую бутылку и зонтик, потом резко выдернул и впихнул в руки растерянной женщины.

– Я чота не понял, – гневно ругнулся мужчина, – ты чо это, отец? Глаза разуй!

Видно, не отпустило его предыдущее раздражение, теперь вот и выплеснулось.

– Простите, – невозмутимо извинился дед.

– Ладно, езжайте, я жду.

Поднимаясь, люлька дребезжала и немного раскачивалась, под ней завывали моторы, с каждой секундой этот электрическо-металлический гул становился слабее, он оставался где-то внизу. Алеша и мама плавно взмывали над городом. Мальчик вцепился в холодные поручни, смотрел только прямо перед собой, сбивчиво дышал и трясся. Мама говорила ему что-то ласковое, показывала какие-то дома на горизонте, объясняя, что вот там, среди них, находится их дом. Мальчишка взглянул в сторону маминых жестов, посмотрел ей в лицо, всхлипнул, опустил глаза в пол. Мальчик плакал.

– Ну, что ты хнычешь, Лёшик? Прямо, как лялька. Ты ведь уже большой.

– Ботиночки, – чуть слышно прошептал ребенок.

– Что?

– Ботиночки, – каким-то ужасающим шепотом выдохнул мальчик.

– Ничего не понимаю, что за ботиночки? – спросила мама и пересела ближе.

– Ботиночки… на глазки… – уже не шептал, а кричал сквозь рыдания маленький человек. Лицо его искажал вовсе не страх, а отчаянное недоумение. Он совсем не боялся высоты, он испытывал настоящее горе от потрясающего впечатления, только что случившегося там, на земле. И мама все поняла, усадила к себе на колени, прижала к груди.

– Господи… Как же ты жить-то будешь?.. Неженка… Ляля… – тихо шептала она прямо в его макушку. – Ты его не бойся, он просто так сказал. Это просто слова. Это люди просто так говорят: «разуй глаза». Это люди ругаются так. Надо же… Ботиночки на глазки…

На самом верху Алеша успокоился и заснул, а мама, пока он не видел, немного поплакала, не особенно осознавая причину своих слез, скорее чувствуя ее.

Все радости уходящего дня, все эти милые проявления элементарной, такой редкой для нее беззаботности, пропали. Уже не радовало наличие денег на мороженое и на «домой доехать», не веселили качели-лодочки, когда на крайней точке раскачивания щекочет в животе, не забавляли американские (которые русские) горки, когда ты вдруг не понимаешь, где верх, где низ на этом свете. Не очень-то огорчило, но быстро наскучило такое желанное в детстве путешествие на ДЖД (детской железной дороге). Они долго покупали билеты, ждали отправления, медленно тащились в игрушечном вагоне по узкоколейке с остановками на крохотных станциях, пока не приехали туда, откуда выехали.

Сынок быстро забыл все свои страхи, весело играл с новым папой в кизиловую войну, набираясь новых впечатлений. А вот она никак не могла рассмеяться, не могла совладать с испорченным настроением, не могла просто выдохнуть, чтобы раз и навсегда забыть эту глупую фразу: «ботиночки на глазки».

Заблуждение

Наши настырные глупые бабушки опять прикармливают крыс и мышей, великодушно швыряя с высоких балконов к основанию старого панельного дома хорошие куски слегка подсохшего нарезного батона, думая, при этом, что кормят птиц.

Останки перестройки

Катерина. Так называется коммерческий магазин на улице имени никому уже неизвестного революционера Бебеля, прямо над странным памятником хорошо знакомого горожанам Человека-невидимки. Пожалуй, один из самых первых «комков» в советском Свердловске. Магазина давно нет, а вывеска осталась. Жива-живёхонька!

Те времена давным-давно издохли, а металлическая вывеска живет, висит себе, истертая ветрами, временами, мокрыми снегами и дождями отшлифованная, заржавленная очень, но упрямая и крепкая. Наверное, как Катя, в чью честь был назван магазинчик.

Занятно бы узнать, а Катерина помнит ли о своем магазине, ежели жива, и чем она теперь живет?

Книжный мир Шарташского рынка

Вынос книг из наших домов продолжается уж третье десятилетие. Упрямым потопом течет по городским пространствам период ликвидации личных библиотечных коллекций. Пачки никчемных книг народ иногда подбрасывает на крыльцо соседней библиотеки, как нежелательных детей к дверям роддома.

Уральские бабки активно распродают на Шарташском рынке когда-то страстно собираемые домашние библиотеки. Движется прогресс, ага! Прогрессирует постыдная черта новейшей эпохи коммуникативного развития – книжный исход из жилищ.

Сбываются книжонки по дешевке, что фолианты, что брошюры. Почти все книги в отличном состоянии, а старческие руки, выкладывающие их на зыбкую картонную коробку, – нет.

Не меньше сотни этих драматичных сцен и мелких сценок, или по терминологии предельно прогрессивного, весьма у нас популярного, чрезвычайно современного искусства, уже привычный глазу, всесезонный уличный флешмоб последних лет – бабушки плюс книжки – вижу ежедневно не только на рыночной площади, но и на каждом городском углу, на всех перекрестках центра Екатеринбурга.

Старухи эти здорово походят на свои книжные обложки и корешки. Такие же выцветшие, неликвидные, мало кому интересные, крепкие, но нечитанные. И те, и другие – в пигментных пятнах.

Одна минута чистоты

– Ну вот… пришел марток! Только намоешь пол, одна минута чистоты – и сразу же покупатель заходит! – сказала не мне, а кому-то в глубине новейшего оранжевого ведра, куда-то прямо в сетчатый цилиндр для отжима новехонькой оранжевой швабры довольно молодая, даже очень юная и милая, в отличие от прозвучавших престарелых слов, продавщица винного магазина.

И элегантно стерла пот со лба, и ловко отодвинула ногой ведро. И улыбнулась уже мне, будто приглашая: «Вы проходите, ничего…»

А дальше мы с ней только беззаботно улыбались, выбирая мне «Кагор», выясняя «какой почём», детально разбирая, где там винный материал, где порошковое вино, а где винный напиток, и где какие кроются ферменты, сахара и градусы.

Влажный керамогранитный пол был затоптан моими весенними отпечатками по всем отделам. Эх, перемывать ей это всё потом пришлось!

Я подарил ей свою фирменную авторучку, ничего о себе не рассказывая. Опять поулыбался во весь рот по поводу дурацкой дисконтной карты, погоды и ассортимента. В общем, все дела переделал, пора было уходить.

Я и ушел. Несмотря на весну, социальный дуэт «продавец-покупатель» всесилен.

На краю длинной улицы оглянулся. Она стояла в дверях своего бестолкового магазина с моей авторучкой в руках, трогательная, растерянная, прекрасная, и хлопала огромными (даже издалека) глазами… Мы помахали друг дружке, будто попрощались.

Да, жизнь сильнее весны…

А вот простились ли мы? Минута чистоты – событие редкое, оно незабываемо. Во всяком случае, на душе у меня в ближайшие дни будет пусть и пусто, но чисто, уверен!

Майский сад

В Екатеринбурге разом зацвели черемуха, сирень и яблоня.

Эти вечные три сестры обрадовали глаз прям чуть ли не в один день. Сегодня. К чему бы это? Что в природе происходит? Говорят, к «малиновому лету». И зачем мне этакое знание и наблюдение? Ботаник, тоже мне…

Вот, лишь бы повесть не писать… Ни дня без строчки, да. Навалял о ерунде абзац – иди теперь, ешь кашу, кофе трескай с чистой совестью, предполагай, какую бы шикарную главу в произведение мог бы соорудить. А фото-то в соцсетку к такому ерундовому абзацу я не сделал и не сделаю уже, ленюсь…

За этими вот буковками и словами сами разглядите свежий, неожиданный, непродолжительный и совершенно гениальный майский сад в серых пространствах многовечного Бурга.

Блаженный

Не, не юродивый он, похоже… Другой. О чём он думает и что он делает уже второй десяток лет, пока его встречаю ежедневно?

В любое время года и в любую погоду, даже самую ненастную, природа с удовольствием треплет обширную паклю белоснежно-лунёвых косм и бороды, то промачивая, то припорашивая снегом, то пропекая.

Головной убор не предусматривается. Этот наш православный всепогодный, так сказать демисезонный Дед Мороз безостановочно молится-крестится, часто забывая выставлять рядом с картонкой, на которой иконки лежат, майонезное ведёрко для милостыни. Крестится размашисто и быстро, будто бы мух отгоняет. На нас, замороченных и суетливых прохожих самого центра города, вечно снующих от Консерватории до метро и обратно, не смотрит, даже не взглядывает. В Москве бы он наверняка сидел где-нибудь на Васильевском спуске или у храма Христа-Спасителя, ну, ежели бы жил где-нибудь рядом.

Его глаза увидел лишь единожды за эти годы, когда он, перестав молиться, жарко заговорил по мобильному телефону. Ничего непредсказуемого! Глаза белёсые, как борода, не видящие окружающих, да и не желающие видеть. Глаза, повёрнутые зрачками внутрь.

То, что он усердно молится все десять лет – понятно. А вот, о чём? Желает тысячам людей, идущим мимо, светлой гармонии и веры, или проклинает нас, несущих суету? Этого уже не распознать…

Во всяком случае, если вдруг случится сыграть блаженного (Василия Блаженного, к примеру), стану играть вот этого, нашего… Он убедителен.

Записка для памяти

Недавно повстречался со слепым курьером… сорок пять лет парню. Белая трость, очки, жёлтый курьерский короб, всё как положено.

Пока сопровождал его до метро, обходя лужи, общнулись… Удивительно! Я непременно и подробно напишу об этом… Кое-что досочиню, конечно же… Необходимо написать!

Четвертая загородная

Погуляем-ка.

Вот мы на перекрестке Щорса-Белинского. Взгляните направо. Видите заросший соснами холм в конце улицы? Там располагается парк Маяковского, куда мы пока не пойдем. На его месте когда-то, до революции, были загородные купеческие дачи. Нынешняя улица имени красного командира Щорса тогда называлась Четвертая загородная. Вот мы ее и переходим.

Заметить несложно, мы движемся в горку, хотя многоэтажки неузнаваемо преобразили исторический ландшафт, и пожарная каланча, к которой мы подошли, выглядит теперь низенькой и ущербной. А ведь когда-то, лет каких-то сто назад, с нее открывался живописный вид на одноэтажный город и окрестности. Город тогда был плоским, деревянным и часто горел. Печное отопление, понимаете ли, зимой дымы из труб действительно коптили небо. Кроме бажовского, из тех времен сегодня тут и не осталось ни одного мещанского или крестьянского дома с огородами, садами, ледниками, печами и колодцами, птичьими и скотными дворами, поленницами дров и длинными сараями за деревянными заборами. Погорели, сгнили, развалились. Ныне здесь, вроде бы, центр, но атмосферка городской окраины, ощущения «четвертой загородной» никуда не исчезли.

Ура!

Удивительно. Смуглые дети во дворе дико развопились-распищались на непонятном восточном языке. Темные родители тут же их одернули, утихомирили, рассказали, как положено себя вести. И эти сразу начали дико блажить типа по-русски! Вот тем же самым ультразвуковым выплеском чувств от восторга жизни.

На ломанном корявом русском они орали не только чистое «Ура» по поводу и без повода, по нашим дворовым фасадным застенкам заметалось вдруг звонкое: «Уря», «Урья», «Урия», «Урайя», «Ай, ура», «Ай, Алла», «Ай, юра»…

Коренные жители застенков не возражали.

Игрушонок

Пока его веселую фамилию всю весну напролет очень серьезно склоняли на всех родительских собраниях и школьных педсоветах, Серёга Поташонок тоже серьезно размышлял о случившемся этой весной.

Вот ведь навыдумывал и понаделал дел! Рассорил всех взрослых, все головы им заморочил. А, в общем-то, хорошая получилась у него весенняя эпопея, поначалу страшно секретная и приключенческая, потом скандальная, тревожная, нервозная, а ближе к лету – забавная, душевная и славная. Все взрослые потом на том и согласились.

– Рыжий ушастик у них тут самый грустный, ноги у него разные и глаза… пойдем, покажу, – изумленно шептала Эва, увлекая за собой в самый дальний отдел строительного гипермаркета. Она была здесь впервые, и увиденное не просто удивляло, оно искренне печалило и даже ошеломляло немного.

– Нет, мыши тоже несчастные, – пробовал возражать Эрик.

– Нет, ушастик всех несчастнее, потому что смешной!

– Да, смешной. Он на тебя, Серёга, походит, только уши мятые.

– Ну и что? А у меня по утрам тоже все уши мятые и в трубочку сворачиваются, я же на них сплю! На одном лежу, а другим накрываюсь, – дурачился Поташонок, изображая свой особенный процесс сна под дружный хохот довольных друзей.

– Давайте, его Серькой назовем, – предложила Люба.

– Серька! Ага! Рыжий-серый-конопатый! Рыжий-серый-конопатый! – радостно взлетело под потолок гигантского магазина-склада и быстро отразилось озорное эхо сразу несколько высоких ребяческих голосов.

Вот с этого ушастого, корявого, смешного Серьки всё и началось. У их нового плюшевого товарища, нарисованного пятилетним шведским художником (была такая серия мягких игрушек, отшитая по детским рисункам), кое-какое, видимо, имелось портретное сходство с Серёжей. Такой же большеротый, большеглазый, лопоухий.

Дома Сергея Сергеевича Поташонка, нормального ученика очень престижной гимназии в самом-самом центре города, ни Сергеем, ни Серёжей обычно не называли. Разве что, когда изредка сильно ругали за какое-нибудь редкое неповиновение или глупые хитрости.

Серька, Серко, Скриншот, Серя, Сирин, Сирожа, Серый, Сепаратор – только как-то так и звали юные родители своего родного, не слишком прилежного ученичка пятого класса. Это потому, что веселые ему родители достались, добрые и остроумные. И фамилия досталась веселая. А ещё в кругу семьи звали мальчика Серсо, Сержант, Сергун, Суфле, да много там прикольных имен ему ежедневно выдумывали. На что мальчишка лишь довольно хмыкал, прекрасно зная, что все эти словесные выкрутасы происходят от большой любви.

Серёжей или Серёгой именовали человека только друзья, они же одноклассники, поскольку других друзей в жизни пока не образовалось. Сергей Сергеичем, Сергеем или просто Поташонком называла лишь Анна Ивановна, очень строгая и от этого страшно нервная завуч гимназии и классный руководитель. В ее устах смешная фамилия звучала совсем не смешно. Ой, как жестка и требовательна была к ним классическая учительница Анна Ивановна. Да, кучу неоправданно суровых строгостей, как и этого ее славного имени из любой нашей школьной действительности никакие перемены времен никогда не сотрут!

Вообще-то, пять лет назад ничего не соображающий Сергунька поступил учиться в совершенно заурядную школу рядом с домом в обычный первый класс к совершенно обыкновенной, приветливой и тихой «АннеВанне». Но за это время бледную школку косметически отремонтировали, сразу переделали в яркую, популярную и модную гимназию, подновили интерьеры и фасады, поставили охрану и турникеты, а поначалу перепуганную Анну Ивановну быстро сделали солидным завучем. Ей потом такая необычная и быстрая метаморфоза очень даже понравилось.

С тех самых времен в школе и зависла вечная атмосфера ремонта, строгого пропускного режима и легкого трепета, состоящая из командных и резких учительских выкриков, таких же резких запахов ацетона и растворителя, безусловного выдворения с территории любых родителей без документов, частых внеплановых проверок бейджиков и сменки учеников, ароматов древесной пыли, акриловой краски и то ли пластика, то ли полиэтилена, сколько бы ни проветривали.

Так вот… Первую свою игрушку, спасенную из тюрьмы магазина, группа заговорщиков стала звать Серькой. Ироничный и великодушный Сергун ничуть не возражал и даже радовался, он же был автором идеи.

Конечно же, это был Серька, кто же он ещё? Ковровые уши, кривые ножонки разной длины, перекошенные глазки и три коротких канатика вместо прически. Смешной какой! Урод уродом, а ведь славный игрушонок был, рыжий, улыбчивый и любимый. Честно говоря, никаким он рыжим не был даже близко, а совсем даже коричневым, что ли, или каким-то светло-шоколадным, но малолетний коллектив как обозвал его рыжим-серым-конопатым, так и называл всё время.

В отвратительных, нечеловеческих условиях у нас гипермаркеты мягкие игрушки содержат! В какие-то гигантские клетчатые короба из тюремных прутьев наваливают их сотнями. Плюшевые улыбки примятых друг другом игрушек – милы, но игрушечного страдания и одиночества не скрывают. Ой, как же им там неуютно и тесно, как нужны им перемены к лучшему: свой дом, друзья, семья, приятели, своя нора, свое убежище.

Новое дело быстро захватило и увлекло по-настоящему, не то что вялые лазалки и тупые прыгалки до вечера в хорошо охраняемом школьном дворе. Это было самое настоящее тайное общество! Они его назвали «СС», в смысле – служба спасения. Чего непонятного? Некрасивым игрушкам в магазине живется плохо, надо их срочно спасти, необходимо их купить как можно скорее и больше. И не только мам и пап уговорить забрать домой самых несчастных и смешных, но потом и на обедах сэкономить, на каких-нибудь скучных экскурсиях и на других карманных деньгах, и снова, сбежав ненадолго с продлёнки, выкупить из рабства нескольких «игрушечных заключенных».