Инкассаторы

‒ Салоном еще не занимался, завтра начну, все отмою, подштопаю, чехлы на сиденья уже подготовил, ‒ сообщил он. ‒ А ты чего в гараж шел? Надеялся найти попутку до дома?

Я кивнул и с надеждой взглянул на собеседника.

‒ Нет, брат, не выйдет. В гараже только полупьяный Петюня, как всегда свечи меняет. От жены прячется. Я тоже не в счет: во-первых, не уверен, что моя «ласточка» по дороге не выкинет какой-нибудь фортель, во-вторых, у меня нет путевого листа, а в-третьих, хочу выпить с тобой за успешный ремонт. ‒ Рустик повернулся назад и достал такую же, как у меня, матерчатую хозяйственную сумку. ‒ Одному пить тошно.

На свет появились бутылка вина «Агдам», нехитрая закуска и два складных пластмассовых стаканчика.

‒ Так у тебя же Петюня есть для этого дела, ‒ напомнил я.

‒ А ты с ним когда-нибудь пил? Нет? Ну, когда попробуешь, сам поймешь, а я не хочу себе настроение портить, ‒ сказал он, срезая ножом пластмассовую пробку с зеленой бутылки.

Я посмотрел на часы. Решил, что полчасика погоды не сделает и что, в случае чего, домой заезжать не буду, а сразу отправлюсь к друзьям. Мы чокнулись, пожелали «москвичонку» крепкого здоровья, выпили и достали сигареты. Рустем рассказал, как чинил машину, и на какие хитрости шел, чтобы достать нужные запчасти. Попутно обругал Петюню, вечно совавшегося с бестолковыми советами. После второго захода я узнал, что мы с ним ровесники, что пока он живет с родителями и что скоро переедет к своей девушке, на которой решил жениться. Но в ЗАГС собирается пойти только после того, как его челка отрастет до бровей, чтобы скрыть шрамы, оставшиеся после аварии.

‒ Не хочу выглядеть на фотографиях уродом, ‒ нахмурился он. ‒ Фотки эти на всю жизнь, их не переделаешь.

Я с трудом представлял себе жениха с детсадовской челкой до бровей. По-моему, гораздо благоразумнее попросить фотографа заретушировать шрамы на снимках. Уже открыл было рот, чтобы высказать свое мнение, но в последний момент передумал: Рустик был не дурнее меня, наверняка и сам рассматривал этот вариант, но раз решил отращивать челку, значит, так ему будет комфортнее. Не мое это дело.

‒ Хочешь на водительском месте посидеть? ‒ неожиданно спросил он.

‒ Конечно хочу, ‒ ответил я, выбираясь из машины.

Усевшись за руль, я осмотрел немногочисленные приборы, взялся рукой за рычаг переключения передач, располагавшийся на рулевой колонке, и попросил научить меня пользоваться им. Он показал, как «втыкать» ту или иную передачу, а затем спросил:

‒ Когда-нибудь водил машину?

‒ Да, ‒ солгал я, имея о вождении лишь самое общее представление.

‒ Ладно, сделай пару кругов.

Я завел двигатель, включил первую и, как учил знакомый автолюбитель, стал плавно отпускать сцепление, одновременно нажимая на педаль газа. Ничего не произошло, мотор заглох.

‒ Ты сильнее дави на газ, я потом отрегулирую подачу топлива, ‒ сказал наблюдавший за мной Рустик. ‒ Уверенней все делай, а то опять заглохнет.

И я сделал, уверенно вдавив педаль чуть ли не в пол. «Москвичонок», стоявший метрах в десяти от задней стены банка, взревел, и рывком бросился вперед прямо на препятствие. С перепугу я бросил педаль газа и резко вывернул руль влево. Лобового столкновения удалось избежать, но правый край переднего бампера при повороте все же чиркнул по кирпичной кладке. Машина, доехав до края стены, заглохла. Я нажал на тормоз. Бампер с лязгом упал на асфальт. Рустик за время сверхкороткого путешествия не проронил ни слова ‒ он просто сидел, откинувшись на спинку кресла, и смотрел куда-то вдаль через ветровое стекло. Мне стало стыдно. Я поднял свалившуюся на пол сумку, достал из нее бутылку «коленвала», купленную для вечеринки, и повертел ее в руке.

‒ Надо бы емкости ополоснуть, а то в них вино было, ‒ сказал я как можно равнодушнее, разглядывая этикетку.

‒ Сейчас всполосну, ‒ подал, наконец, голос Рустем, сплющивая в «таблетку» складные стаканчики.

Он уже подходил к воротам гаража, как в проходе появился Петюня ‒ худой человек маленького роста со всклокоченной седой головой, смахивающий на растрепанного воробья. Сходство увеличивали короткий острый нос и нервные порывистые движения ‒ вспугнешь, тут же улетит. На вид ему можно было дать лет пятьдесят.

‒ Чего это у тебя тут загремело?

‒ Бампер отвалился, ‒ ответил Рустем, пряча за спину сложенные стаканчики и демонстрируя хромированную железяку, которую нес в другой руке.

‒ А я тебе говорил: проверь бампер. Его отрывали уже, когда зимой из сугроба «Москвич» вытаскивали. Говорил же я тебе: он на соплях держится. Хорошо, что не на дороге отвалился… Было бы тогда делов. Ладно, пошел я. Запрешь потом все.

Когда Петюня нетвердой походкой направился к выходу, я пригнулся к сиденью. Но тот даже не взглянул в сторону «Москвича», продолжая бормотать о бестолковой молодежи, которая не слушается старших и которой все едино ‒ «что в лоб, что по лбу». Рустем облегченно вздохнул и скрылся за гаражными воротами.

Дома я оказался поздним вечером, шел одиннадцатый час. О походе к друзьям не было и речи: во-первых, поздно; во-вторых, не с чем; в-третьих, не хотелось. Немного беспокоила мысль о том, что я их подвел ‒ все же они рассчитывали на мою бутылку, ‒ но, поскольку извиниться перед ними в тот момент я не мог (мобильных телефонов тогда не было, а стационарными обеспечивались лишь единицы), то и чувство вины меня вскоре покинуло. Зато проведенный день вспоминал с удовольствием, находясь, почему-то, в полной уверенности, что приобрел себе хорошего товарища. Кстати я был на свадьбе у Рустика. Он действительно отрастил челку до бровей, но выглядела она не так страшно, как я предполагал. Спасибо парикмахеру, что его причесывал.

Глава 4

С Петюней я познакомился поближе в командировке. В дальней поездке, когда все в одной упряжке, характер каждого члена команды раскрывается особенно ярко. Командировки для нас были обычным делом. Примерно раз в месяц мы отправлялись колесить по районным центрам нашей области, развозя местным банкам наличные деньги. От них же, как правило, везли ветхие банкноты, подлежащие утилизации. Чаще ездили на машинах, но иногда, чтобы добраться до удаленных районов, обращались к услугам железной дороги. Полностью выкупали одно купе, по очереди дежурили в коридоре, а при погрузке и разгрузке мешков запирали межвагонные двери, предотвращая тем самым хождение пассажиров. Иногда пользовались самолетами местных авиалиний и даже катерами, которые при необходимости предоставлялись местными исполкомами. Чиновники никогда от нас нос не воротили, потому что понимали важность нашей работы: строительство коммунизма затягивалось, и деньги по-прежнему оставались важнейшим средством существования советского народа.

Первая моя поездка по области на Петюниной машине состоялась в начале октября 1974-го, спустя четыре месяца после устройства в отдел. За ним был закреплен грузовик ГАЗ-52 с обитой железом длинной деревянной будкой кустарного производства. Она соединялась с кабиной посредством короткого рукава длиной около 20 сантиметров, выполненного из прочного брезента и искусственной кожи. Делалось это так: стекло из заднего окна кабины вынималось и точно такое же вырезалось в будке. Затем оба эти отверстия соединялись с помощью брезента. Изнутри «труба» утеплялась войлоком и декорировалась дерматином. Таким образом, импровизированное окно (мы называли его амбразурой) обеспечивало голосовой, визуальный и физический контакты между членами бригады. При работе в городе через него сборщик, сидящий в кабине, передавал сумку старшему, находившемуся в будке. В командировках диспозиция менялась: пассажирское место в кабине занимал старший бригады, а двое его подчиненных лежали в кузове.

Почему лежали? Все просто. Построенный неизвестными умельцами фургон едва возвышался над кабиной «ГАЗона». Даже Петюне, имевшему рост «от горшка два вершка», приходилось склонять голову. Люди же высокого роста, такие как я, были вынуждены кланяться в пояс. И это в пустом, так сказать, помещении. Но в командировку пустыми, ясное дело, не ездят. На пол фургона ближе к кабине обычно укладывали в два слоя банковские мешки с несколькими десятками пачек в каждом. Все пачки туго перевязаны шпагатом и опломбированы. В них по тысяче купюр, разделенных на десять столистных корешков, которые в свою очередь оклеивались цветной банковской бандеролью. Цвет их зависел от номинала банкнот. Мешки, одновременно плотные и эластичные благодаря наличию в грубой ткани шелковой нити, тоже опломбированы. Во всех случаях использовалась только свинцовая пломба, никакой аналог типа пластмассы не признавался. Мелочь в таких же в мешках складывали возле двери. Общая сумма составляла несколько миллионов (по тем временам ‒ баснословные деньги) и зависела от количества филиалов, значившихся в маршрутном листе. А поверх всего этого богатства, независимо от времени года, укладывались овчинные тулупы, служившие инкассаторам постелью. После погрузки в фургоне можно было либо сидеть, что проблематично при движении, либо лежать.

Наша бригада состояла из четырех человек: старший ‒ Марат, которому перевалило за тридцать, мой ровесник Валера, водитель Петюня и я. Мы с Валеркой лежали на тулупах. Под рукой пистолеты Макарова в кобурах и автомат ППШ в чехле с отсоединенным дисковым магазином на 71 патрон.

То, что тулупы кишели блохами, я узнал гораздо позже, когда пытался спать на одном из них в нашей оружейной комнате, чтобы утром сдать привезенные поздним вечером из командировки ценности. Заснул моментально, но уже через полчаса проснулся от того, что все мое тело горит, зудит и чешется одновременно. Я выскочил в отдел, где горело дежурное освещение и начал, подвывая от нестерпимого зуда, чесаться. Из-за своего стола поднялся пожилой дежурный Фарид Ильхамович, которого все звали Ильхамыч, подошел ко мне и ласково спросил, какой дурак мне посоветовал раздеться до трусов? Продолжая расчесывать места укусов, я ответил, что никто не советовал. Он кивнул и, сдерживая смех, попросил принести злосчастный тулуп. Я принес, попутно отметив, что два других инкассатора сладко спят и даже не шевелятся. Правда, спали они в тренировочных хлопчатобумажных костюмах. Увидев на тулупе цифру «4», дежурный заявил: «Теперь все понятно». Оказалось, что эту шубу он дней десять назад давал «баламуту Женьке» (тому самому, что попал в ДТП вместе с Рустемом), которому приспичило в свой выходной поехать на зимнюю рыбалку. Он клялся через пару дней вернуть тулуп «в лучшем виде», но принес лишь через неделю. И как раз в эту неделю начальник приказал пересыпать каким-то средством на основе дуста все имевшиеся в отделе тулупы, вынести их на мороз, выбить палками и почистить щетками. Распоряжение было добросовестно выполнено: меховые изделия были вычищены, высушены, свернуты в рулоны и уложены в незапирающийся шкаф, стоявший в оружейке. Все, кроме одного, находившегося у Женьки. Он принес его после того как мы уехали в командировку, взяв с собой пару чистых шуб. Принес и втихаря засунул к остальным. Дежурный не видел, а то не позволил бы «распространять заразу». Теперь «из-за этого раздолбая» придется снова затевать «полную дезинфекцию», сокрушенно заключил он. В общем, получилось так, что по возвращении из поездки мои коллеги улеглись на тулупы, находившиеся с нами в машине, а я вытащил для себя из шкафа тот, что лежал поверх остальных, то есть самый блохастый.

В следующей чистке тулупов я сам принял участие. Мне дали тяжелую палку и поручили проведение «самой ответственной операции» по выколачиванию на морозе из длинной шерсти дуста, пыли и всего, что там водилось. К заданию я отнесся ответственно: бил «аккуратно, но сильно», именно так, как обещал Козодоеву Лёлик в «Бриллиантовой руке». Больше других досталось, разумеется, номеру четвертому.

Интересный парень этот Женька. Такие качества как полное бескорыстие, благодушие, готовность в любой момент прийти на помощь благополучно уживались в нем с откровенным пофигизмом и безалаберностью. Чего сто́ит один только фортель, который он выкинул после свадьбы. Возвращаясь из ЗАГСа в свою однокомнатную «хрущевку», высокий плотного телосложения Евгений взял на руки молодую жену Леру, учительницу начальных классов, и, нежно прижимая к груди, поднял пешком по лестнице на пятый этаж. Под аплодисменты занес в квартиру, поцеловал в губы и усадил за праздничный стол. Гостей было немного ‒ лишь несколько родственников с обеих сторон. Посидели по-семейному, пару раз крикнули «Горько!», поговорили по душам и довольные разошлись. Теща даже прослезилась от умиления: какой у нее зять хороший ‒ сильный, скромный, малопьющий. На следующий день после работы Женька, как и обещал, отметил это наиважнейшее в жизни событие с нами. При этом так торопился домой, что покинул компанию, не дождавшись окончания пирушки. Но до дома он добирался, видимо, каким-то замысловатым путем, так как в квартиру вернулся лишь глубокой ночью в невменяемом состоянии, неся на руках пьяную вокзальную шлюху. Бросив ее на кровать, он очень удивился, что там уже кто-то есть. Поднялся шум. Выяснение отношений закончилось тем, что Женька со скандалом выставил босую жену за дверь, напоследок обозвав ее воровкой за то, что она успела забрать свое платье, висевшее на спинке стула…

Учительница у него больше не показывалась. Не смогла простить. Да он и не настаивал. На том и завершилась его супружеская жизнь. Но обручальное кольцо Женька не снял, продолжал носить, наловчившись с первой попытки открывать им пивные бутылки. Вещь оказалась полезной.

Лежа на миллионах, мы с Валеркой смотрели через свою амбразуру в ветровое стекло кабины. Моросил мелкий скучный дождик, вызывая у всех зевоту. Город оставался позади. Впереди ‒ три районных центра. Это была моя первая длительная поездка на Петюниной колымаге, не разгонявшейся более 60 километров в час даже на зеркально ровной трассе. Малосильность машины стала вечной головной болью Петюни, мечтавшего о мощном моторе и скоростных рекордах.

Петюне ‒ Петру Афанасьевичу Пологову ‒ шел пятьдесят первый год. Когда он говорил или улыбался, в глаза бросались выросшие как попало разнокалиберные зубы. Неизменной его одеждой был мятый форменный костюм синего цвета, висевший на нем как на вешалке, военная рубашка и обычная гражданская кепка в темную крапинку, которую он носил набекрень, чтобы не падала на глаза. Надо сказать, любая одежда, даже купленная с примеркой в магазине, была ему велика из-за малого роста и потому смотрелась комично. Супруга взяла на себя функцию по укорачиванию брюк, но вмешиваться в конструкцию пиджаков категорически отказалась. «Я тебе в швеи не нанималась, хочешь ушить ‒ неси в ателье», ‒ сказала она однажды, и больше к этому вопросу в семье не возвращались.

Мне нравилось наблюдать за работой Петюни в кабине. Его стиль вождения я назвал «ни секунды покоя». Постоянно ерзая и слегка подпрыгивая на сиденье, он неустанно крутил головой, периодически поправлял кепку, а затем той же рукой машинально ощупывал внутренние карманы своего пиджака. Будто крестился, только на католический манер ‒ всей пятерней и слева направо. Особенное удовольствие доставляла сцена переключения передач: выжимая педаль сцепления, Петр Афанасьевич практически полностью уходил под приборную панель, оставляя на уровне руля лишь голову и руки. Если бы в этот момент кто-то случайно взглянул со стороны, то непременно решил бы, что машина движется без водителя.

Насмотревшись на мельтешащего впереди Петюню, я начал было погружаться в сон, как вдруг почувствовал, что «ГАЗон» остановился. Посмотрел в амбразуру: стояли мы на обочине посреди полей, с обеих сторон отделенных от дороги высокими кустами, высаженными для задержания снега на пашне.

‒ Похоже, один скат подтравливает, что-то влево ведет, ‒ сказал Петюня, ни к кому не обращаясь. ‒ Пойду гляну, ‒ добавил он.

Марат молчал до тех пор, пока не захлопнулась водительская дверца. Потом, вздохнув, покачал головой.

‒ Опять Винторез за старое принялся, нашел, кого дурить. Ладно, я тоже пойду. Трофей добывать.

После этих слов он осторожно без скрипа открыл пассажирскую дверцу, спустился на землю и, хищно улыбаясь, на цыпочках стал огибать машину. Через несколько секунд слева послышалось:

‒ Попался?!

‒ Ой… с-сука, ‒ раздалось в ответ.

‒ Ты же обещал, гад! А ну дай сюда…

Вскоре оба сидели на своих местах. Марат держал в руке самодельную фляжку из нержавейки и нюхал содержимое.

‒ Винище… «Агдам»?

‒ «Золтистое». Да я только глоточек хотел, чтобы в сон не клонило… Отдай, до вечера ‒ ни-ни.

‒ Знаю я твой «глоточек» и твое «ни-ни». Сейчас вылью все на хрен…

После этой угрозы Петюня опустил глаза и, пробормотав что-то про садистов и фашистский режим, исчез под приборной панелью, чтобы «воткнуть» первую передачу.

Когда машина тронулась, я поинтересовался у Валеры, пришедшего в отдел инкассации на полтора года раньше меня, почему Марат назвал Петюню «Винторезом». Он рассмеялся и, отодвинувшись подальше от амбразуры, служившей также слуховым окном, сказал, что Винторез ‒ это прозвище.

О пристрастии Петюни к алкоголю знали все. Особых предпочтений у него не было ‒ годилось все, что давали в магазине, и на что хватало денег. Медицинского контроля для водителей, отправляющихся в рейс, в банке не было, поэтому, когда он появлялся в отделе, к нему деликатно начинали принюхиваться начальник со своим замом и «аксакалы». Кроме того, старшие на маршрутах получили указание не позволять Пологову во время работы даже смотреть в сторону спиртного. Петюня знал о тотальной слежке и в городе на рожон не лез. Зато в командировках стали замечать: выезжает человек чистым как стеклышко, но часа через три глазки его начинают мутнеть, речь становится дерзкой, густо сдобренной матерными выражениями ‒ это верные признаки того, что Петюня успел поддать. А еще через какое-то время от него начинает разить алкоголем. Именно в такой последовательности. Немного поудивлялись, конечно, ведь никуда не отлучался, бутылки при нем не было… Тогда, как? Но чудес, как известно, не бывает. Вспомнили, что иногда Петюня останавливает машину и выходит посмотреть, «не сдувается ли скат» ‒ чего-то, мол, руль водить начало. Вот только отсутствует он обычно не больше минуты… За такое время не успеть. Тем более что все находящиеся в машине отчетливо слышат его постукивания по колесу и неясное шуршание под днищем фургона, свидетельствующее об осмотре ходовой части.

В конце концов, Пологова разоблачили. Как-то раз один из «аксакалов» выбрался за ним из кабины и застал такую картину: Петюня стоял у заднего колеса, задрав голову вверх, в правой руке держал грязную зеленую бутылку без этикетки, из которой прямо в глотку заливал какую-то жидкость. Горлышко бутылки находилось примерно в сантиметре ото рта, не касаясь ни губ, ни зубов. Больше всего старшего поразило то, что острый кадык Петюни не двигался. То есть содержимое бутылки просто выливалось в открытый пищевод и словно по шлангу попадало в желудок. Но, как говорят нынешние рекламщики, втюхивающие залежалый товар населению, «это еще не все»: наблюдаемый субъект одновременно с «дозаправкой» умудрялся колотить ногой по колесу, имитируя полезную деятельность. А чтобы не упасть, левой рукой держался за нижний край фургона.

‒ Ну чистый цирк, ‒ сказал вернувшийся в кабину старший, брезгливо держа за горлышко грязную бутылку. ‒ Он там еще и приспособление под кузовом для нее смастерил… Целый спектакль устроил.

Разоблаченный Петюня уселся на свой край автомобильного дивана и, как ни в чем не бывало, тронул машину с места. Он никогда не оправдывался и не извинялся ‒ попался, значит попался. Для него это было что-то вроде игры: сегодня ‒ вы меня, завтра ‒ я вас. Причем надо отдать ему должное (как бы странно это ни звучало): за рулем он никогда не напивался до состояния, полностью исключающего вождение автомобиля. Он лишь время от времени взбадривал себя новыми порциями, ни на секунду не забывая о своей важной миссии. Кроме того, ни разу не угодил даже в самую незначительную аварию.

Бутылку с затычкой из пробки старший выбрасывать не стал ‒ привез ее в отдел и передал начальнику, подробно рассказав об инциденте. Пологову объявили выговор «за нарушение трудовой дисциплины» с занесением в личное дело, потребовав дать обещание подобного больше не вытворять. Тот, опустив глаза, пообещал.

Но уже через пару дней вечером стоявший на ремонте Петюня давал водителям мастер-класс по «культуре пития», показывая, как следует употреблять спиртное, не глотая. Для этого необходимо раскрутить находящуюся в бутылке жидкость до появления воронки, а затем лить ее прямиком в горло. Закусывать не обязательно. У кого сразу не получится, пусть тренируются. Конец урока.

Сам «учитель», решивший расслабиться по причине отъезда жены на выходные к родственникам, демонстрировал свое умение, используя остававшееся в бутылке вино, водители же тренировались на водопроводной воде. Кто-то действительно хотел перенять опыт, но большинство просто дурачились за компанию. Успехов не добился никто. Петюня, снисходительно наблюдавший за учениками, иногда восклицал: «Винти ее, винти, чтобы винтом вреза́лась!». Но все тщетно: у большинства вода выплескивалась изо рта, затекая за воротник, а один шофер чуть не сломал себе зуб, случайно ударив по нему горлышком. «Видать, ты один у нас винторез, ну тебя к лешему. По старому-то оно надежней будет», ‒ сказал, откашлявшись, водитель «уазика» Миша, которому вода попала «не в то горло». После этого вечера с легкой руки Михаила к уменьшительно-ласкательному имени Пологова добавилось прозвище «Винторез». Правда, чаще называли так за глаза, когда обсуждали его выходки: «Слышал, Винторез-то чего учудил?» или «А Винторез-то снова навинтил, по самое не могу».

«Винтить» Петюню научили в деревне примерно за полгода до получения выговора «с занесением». Ездили они туда в отпуск к родне супруги. Как-то засиделись допоздна во дворе дома со свояком и шурином. Когда речь зашла о выпивке, те рассказали гостю о способах «культурного потребления», после которых практически не тащит сивухой. Из трех предложенных гость выбрал «винт».

Первым человеком, кого Петюня, вернувшись в город, напугал до смерти своим «винтом» стала его жена Валентина, не переносившая на дух спиртного и определявшая с одного взгляда степень погружения мужа в алкогольную нирвану. Однажды она пригрозила оставить его ночевать на улице, если он посмеет заявиться домой даже со слабым запахом. На то были причины: организм Петра Афанасьевича, ранее отличавшийся удивительной выносливостью, в последнее время стал уставать от частых возлияний и в качестве напоминания о своей усталости подарил хозяину геморрой, который быстро прогрессировал. Какое-то время Петюня держался, перейдя на воду и квас, но тяга к спиртному оказалась сильнее.

Помня об угрозе Валентины, Пологов вошел в подъезд трезвым и уже там приступил к выполнению задуманного. В закутке у небольшой двери, ведущей в подвал, он вынул из внутреннего кармана бутылку водки, зубами сдернул с нее «бескозырку», и, сделав несколько круговых движений рукой, «ввинтил» содержимое в глотку. Опорожненную бутылку Петюня аккуратно поставил на бетонный пол и поспешил на второй этаж. Валентина, открыв дверь, подвоха не заметила, а потому молча вернулась на кухню, где разогревала ужин. Муж же тем временем снял ботинки, пристроил на вешалке пиджак с кепкой, вымыл в ванной руки и тоже прошел на кухню. Когда он чинно уселся на привычное место за столом, Валентина поставила перед ним тарелку с картофельным пюре и котлетой, налила в кружку чай, пододвинула плетеную корзинку с хлебом и поспешила в зал к работающему телевизору.

Спокойствие длилось недолго ‒ уже через несколько секунд Валентина мчалась обратно на кухню, встревоженная донесшимся оттуда грохотом. Застыв у двери, она увидела Петюню, лежащего ничком на крашеном деревянном полу возле опрокинутой табуретки. Все, что раньше стояло на столе, теперь в беспорядке валялось вокруг благоверного и под ним. Потрогав холодные запястья мужа и не обнаружив признаков жизни, Валентина подумала: «Удар». Побежала к соседям, у которых был телефон, вызывать «скорую». Ни поднять, ни перевернуть на спину обездвиженное тело она не решилась ‒ побоялась сделать хуже. Так Петюня и лежал до приезда медиков, уткнувшись носом в половицу, измазанную картофельным пюре. Прибывший врач быстро установил причину «отключки», помог донести больного до дивана и велел фельдшеру сделать внутривенную инъекцию. Потом, объяснив Валентине, как правильно промывать желудок, отбыл на следующий вызов.

Осознав себя ближе к утру, Петюня категорически отказался раскрыть тайну внезапного опьянения. Даже угроза Валентины уехать навсегда в деревню, чтобы он больше не мотал ей нервы и «сам себе вставлял в жопу вываливающуюся кишку», не заставила его «расколоться». Пустая это была угроза. Никуда она не уедет ‒ до пенсии оставалось пять лет, а в деревне работы не было. Разве что в колхоз податься, усадьба которого находилась в соседнем крупном селе. Но горбатиться за копейки в грязи под открытым небом Валентина, привыкшая к городской жизни, едва ли согласилась бы.