Элион. Зеркало пепла

– Ладно, – сказал Аркан на обратной дороге, глядя в одну точку на горизонте. – Славились – и хватит. Сегодня по приезде я сяду с нашим «пассажиром». Узнаю, кто он и что за ним идёт.

– За ним идёт Арбитр, – заметила Ласточка.

– За ним идёт беда, а если беда идет за ним, значит она идет за всеми нами – поправил Аркан. – Арбитр – симптом.

Никто не спорил. Видели – о чём речь.

На базе воздух стоял – не ветер, а ожидание. Ещё до ворот Сокол подал знак: две длинные, одна короткая. Разведчики встретили у бруствера.

– Крутится, – сказал Сокол, не меняя темпа речи. – Гребень, канал, тень под мастами. Не лезет. Но есть.

– Арбитр? – уточнил Аркан.

– Он самый, – отозвался Вьюн. – Показался, чтобы мы знали, что он знает.

Аркан кивнул. Ему всё это не нравилось. В нём, как в старом механизме, щёлкнул рычаг: считать риски. Преобразователь – в наличии. Мирий – в мешках. Чипы – в карманах. И Юрий – в клетке. Метка на бригаде – у Арбитра в памяти.

– Монах, – сказал он, – двойной периметр и тишина. Клёп, стропы – внутрь и замолчать. Сивер – эфир. Я – к клетке.

Он шёл к навесу и думал ровно, как полководец, отрезающий линии снабжения, чтобы спасти армию. Выбросить груз – иногда единственное решение. Внутри поднималась холодная злость: не на Юрия – на расклад, где чужая тень ставит ему условия в его же дворе.

– Если ещё раз он встанет на гребне, – сказал Аркан уже вполголоса, как себе, – мы вышвырнем этого «пассажира» к чертям. Наша жизнь – дороже его тайны.

Он остановился у клетки. Юрий сидел, укрытый Тининым пледом, и смотрел вверх – туда, где под навесом лежала полоса света. Услышал шаг и опустил голову.

– Готов говорить? – спросил Аркан.

– Готов, – ответил Юрий.

– Тогда начнём с простого, – сказал Аркан, и голос его был ровный, как стол для вскрытия. – Кто ты? Что несёшь? Зачем пришёл?

Вдалеке, за дамбой, туман тихо звенел, как струна.

Где-то на гребне кто-то снова стоял и ждал.

Ночь уже съёжилась, когда Аркан позвал всех «кому надо думать». В палатке пахло сырой брезентовой крышей и теплом рук, которыми только что держали оружие. На ящике – карта: шрамы рек, серые пятна Погибели, жирная стрелка до «Большого города»

Юрий сидел в клетке под навесом, но слышал – палатка в трёх шагах, голос Аркана тяжёлый, как кромка лопаты.

– Повторю коротко, – сказал Аркан. – Арбитр крутится у гребня. Преобразователь у нас, чипы у нас, Мирий – у нас. Значит, завтра нас будут проверять. Варианты – сидеть и ждать, пока к нам придут сверху или сбоку. Или идти и обменять весь горячий хлам на то, что нам позволит жить. Я за второе.

– Я тоже, – сказала Ласточка. – Здесь уже узор. Нас читают.

Монах кивнул, провёл пальцем по карте, как будто сгладил морщину.

– Путь – это молитва, – сказал он. – Стоит помолиться.

– Слушайте, – вклинился Сивер, поддевая ногтем край карты, – у нас «зерно» SYBIL-β и DELPHI-minor. Их надо продать там, где не дураки. Тут любой рыночный подвал – и всё, мы серьга на чужом ухе. Только большой узел, только город.

– А в городе нас ждут дорогие люди с дорогими вопросами, – заметила Мелисса спокойно. – Но это лучше, чем ждать их здесь, где нет ни света, ни закона.

– И Арбитр – где? – спросил Сокол из тени. Голос – как ветер: узкие слова. – Он рядом. Днём видел след на песке. Три линии и зерно.

Тишина хрустнула.

– Значит, – подвёл Короста, щёлкнув автоматным предохранителем не к месту, – мы сворачиваемся. Котроль веса – на мне. Если кто-то попытается взять «на счастье» лишний кирпич, я счастливый кирпич сделаю из его головы.

– Сворачиваемся полностью, – сказал Аркан. – Без хвостов. Всё, что нельзя унести, – обнуляем. Растяжки оставим «на память». – Он перевёл взгляд на Ласточку. – Юрий?

– В клетке, – ответила она. – В цепях. Идёт с нами.

– Съест нас Арбитр за это, – пробормотал Гвоздь, не споря, констатируя.

– Лучше он будет идти за нами, чем мы – за ним, – сказал Аркан. – Всё. Решение принято. Вопросы?

– Один, – поднял руку Пыж, как плохой ученик. – Если нас все хотят сожрать, можно ли мне заранее пожрать на две пайки?

– Можно, – кивнул Котёл из угла, – если сам себя потом и понесёшь.

Смех оказался нужным. Он прокатился по палатке и потушил лишнюю дрожь.

– Разошлись, – сказал Аркан. – Делайте.

К рассвету база уже не была базой. Она становилась караваном: жгуты снятых проводов мотались змеями, стойки антенн складывались костяками в кузова, бочки Мирия – в отдельный кузов и «песен» туда не подпускать. Клёп ползал под Шиши́гами, матерясь шёпотом, – обернул глушители мокрой ветошью, чтобы не «пели». Сажа молча проверяла «Соломинки» по списку (щёлк-щёлк – два раза, вдох – два – «чтобы сработало»). Шнур перебирал лексики ладонями, как чётки. Сокол на мачте резал биноклем горошины горизонта. Короста записывал массу на резиновый блокнот и указывал пальцем туда, где «не то и не так».

– Пекарь, ты мне объясни, – лениво бурлил Пыж, – зачем нам две кирки и одна совесть? Совести-то нам явно мало.

– Совесть много весит, – сказал Пекарь, подтягивая стропу. – Для тебя – две совести. Вон – в этот мешок.

Котёл разливал по кружкам «утро»: густой суп, ломаный хлеб, ложка сахара откуда-то чудом. Мелисса сверху голубой кисточкой помечала ящики треугольниками, чтобы никто не перепутал «чистое» и «поющее». Сивер умудрился поссориться с Шнуром на ровном месте:

– Ты держишь кассеты как печенье. Это – мозги.

– Ну так пусть и подождут чай, – огрызнулся Шнур. – И не крошатся.

Юрия вывели «на воздух» двумя ремнями – Пекарь и Ласточка. Цепи – Короста покачал головой – «не по-человечески», – но Аркан не менял приказов. На нём – плед Тины, на плече – холодный каркас. Вышел – закрыл глазами свет. Мир был шероховатый и живой: пар изо рта людей, лай железа, гу-угу Мирия в бочках.

– Хочешь прикол? – сказала Тина, шаг в шаг, глядя на него сбоку. – У нас Пыж думает, что если поесть дважды, умрёшь позже. Так что если кто-то быстро жуёт, это он спасает себя. На будущее.

– Значит, я уже бессмертен, – Юрий кивнул на рану в душе, которую никто не видел. – Я ничего не ел.

– Нельзя жить совсем без еды, – сказала она, и голос неожиданно смягчился. – Это как без смеяться.

– Я помню, – сказал он. – Как смеются.

– Запомни снова, – Тина щёлкнула по прутьям. – В нашем цирке есть всегда клоуны. И ножи.

Они пошли вдоль последнего ряда ящиков. Монах остановился на мгновение, провёл пальцем по железу клетки, словно крест. Не благословлял – замерял.

– Держись пути, – сказал он. – И путь – Будет держаться тебя

– Этот мир… – сказал Юрий, не зная, кому. – Он всегда был таким?

– Он всегда был людьми, – ответил Монах.

Ласточка рядом не говорила лишнего. Она проверяла ремни, углы, щели. Низким голосом отдавала короткие: «держи», «сюда», «не так». И однажды, когда Юрий сорвался:

– Рим и Греция – это детство мира? Или его старость?

Она подумала и ответила так, как умеет, – просто:

– Это его память. Если не потерять – будет завтра.

– Значит, вы… оставляете строку?

Тут она первый раз за утро улыбнулась глазами.

– Оставляю, – сказала. – Но в дороге читать трудно. Там буквы – слышные.

Он кивнул. И минуты три просто стоял и дышал по её счёту: два вдоха коротких, один – длиннее. Сердце сравняло шаг.

К полудню на месте базы оставались только следы: круглая ямка от костра, в котором Сажа взорвала два ненужных ящика «для ровной легенды»; ямка под мусор, которой больше не было; три растяжки невидимые – на память всем, кто решит поживиться.

Караван выстроился углом: две Шиши́ги – как быки, два джипа – как собаки. На мачте Сокол опустил флажок. Аркан прошёл перед носом каждой машины – посмотрел в глаза водителям: Пыж, Гвоздь. Кивок. Ласточка последняя проверила замки на клетке Юрия и потрогала скрепку в волосах – привычка, как броня.

– Поехали, – сказал Аркан.

И стало слышно, как начинает жить металл. Шиши́ги называли своим старым голосом дорогу, джипы подтявкивали повыше. Сокол охватывал взглядом горизонт, Клёп прислушивался ухом к гулу мостов, будто к сердцу друга. Котёл притянул на коленях котёлок – смешно, но так спокойнее. Сивер вцепился в планшет. Шнур шептал цифры, чтобы не думать.

Юрий в клетке устроился по-человечески, насколько позволяли прутья. Тина уселась рядом на корточки, сунула через решётку кусок хлеба и воду.

– В городе продают всё, – сказала она, не глядя. – Даже мечты. Не покупай дорогие – они ломаются.

– А дешёвые? – спросил он.

– Дешёвых нет, – сказала она и чиркнула ногтем по железу. – Есть чужие. Они лучше на стене, чем в сердце.

Он улыбнулся. Где-то вверху небесный Элион медленно проходил над тучами – серебряной рыбой в молоке. Большой город на земле ждал их впереди – без имени, но уже реальностью.

– Юрий, – тихо сказала Ласточка, когда подошла сменить Тину, – держись.

– За что? – спросил он.

– За то, что внутри. – Она сделала паузу. – И за решётку – на кочках.

Караван взял курс. Первая колея осталась сзади. Ветер нёс пахнущую железом пыль, и где-то, далеко-далеко, казалось, за гребнем дамбы, кто-то стоял и смотрел на них долгим линзовым взглядом. Но это – потом.

Сейчас – совет был сказан, лагерь – свёрнут, путь – начался.

Перед тем как подать команду, Аркан уже поднял руку – и тут Монах шагнул ближе, кивнул в сторону навеса, где сидел Юрий.

– Что он тебе сказал? – спросил тихо. – Тогда, ночью. Кто он.

Аркан помолчал. Гул моторов ещё не начался, и редкая тишина лёгла им на плечи, как плащ.

– Вкратце, – сказал он. – Без лишнего.

Монах кивнул.

– Был у них… – Аркан подбирал слова, как чужие гайки, – дом-учёбы. Он его назвал универ… университет. Говорит, дети туда ходили не выживать, а учиться разным штукам: словам, числам, машинам. За это им платили бумажками – он сказал «рубли». Ещё у них была работа, где платили другими бумажками. И… с этими бумажками можно было менять на еду, одежду, тепло. Не бартер – правила.

– Бумажки… – повторил Монах, как будто пробовал вкус слова. – Чтобы согреться. Хм.

– Ездили они в железных коробках по подземным дорогам. Он сказал «метро». Туда спускались толпами, и коробки сами везли. Без лошадей, без Мирия. По расписанию. Он это слово любит – расписание.

– Как молитва по часам, – кивнул Монах. – Только вместо Бога – железо.

– Ещё назвал город… Москва. И ещё слово – Ломоно… – Аркан прищурился. – Ломоносова. Это, говорит, имя их главного дома-учёбы. Он там был лучшим на своём… курсе. Что за зверь такой – «курс» – не знаю. Видимо, стая.

– Стая, которая не охотится, а читает, – усмехнулся Монах.

– Потом – война. Тоже не как у нас, – ровно продолжал Аркан. – У них всё было по большому. Он сказал: фронт – это когда люди стоят линией, как забор, и толкают друг друга железом и огнём, пока кто-то не падает. Он там два года. Потом его взяли в плен. Не как у нас – не на цепь. Его отвезли в большой чистый дом и начали трогать внутри. Он говорит – ООН. Там его заморозили. Как рыбу. Только… надолго.

Монах прикрыл глаза.

– Он говорит так, как будто мир пел по нотам. Ноты кончились. Осталась песня.

– Он ещё кидал слова: семестр, стипендия, общественный транспорт, лекции. Я слушал и не понимал, что из этого – еда, а что – пустое. У них было много пустого, но это пустое почему-то держало их вместе. Вот и всё, Монах. Остальное – как у всех: мать, книги, холод, страх. Только у них страх был вежливый. До поры.

Монах задумчиво улыбнулся – так, что морщины сложились в сетку.

– Значит, он – из мира, где выживали по расписанию. А теперь будет учиться без учителя.

– Учитель у него будет, – сказал Аркан, глянув на дорогу. – Путь. Он не берёт платы бумажками. Но спрашивает жизнью.

Они постояли секунду. Ветер перекинул сухой лист через след шин.

– Того достаточно, – кивнул Монах. – Я хотел знать, какую тень он несёт. Теперь знаю: тень слов.

– Слова нам не мешают, если не кричат, – отрезал Аркан. – Ладно. Поехали.

Он опустил руку, и караван взял старт – без фанфар, без прощаний. Только скрип ремней, сипение моторов и далёкий, ещё не здесь, гул большого города, имя которого им предстояло придумать – если доживут.

Но в глубине души Аркан знал, он ему что-то не дорассказал. Ибо заинтересовать Арбитра… Это уже сильно, о таком он слышал давно давно, но это не закончилось ничем хорошим для тех ребят. Встряхнул головой он скинул с себя дурные мысли и одним легким движение запрыгнул в караван и они двинулись в путь…

Дорога началась с тишины – правильной, рабочей. Шиши́ги тянули, джипы шли клином, ветер сушил утреннюю глину на колёсах. Небо было низким – как крышка старого сундука, и где-то в высоте на миг дрогнула серебряная тень Элиона, как рыба под льдом.

Мир за пределами периметра дышал по-своему. За сто с лишним лет бетон перестал быть прямым: он вырос буграми, как шкура старого зверя. Арматура проросла ржавыми «тростниками», а асфальт превратился в чёрный мох, где местами Хорн навязал свои нити – белёсые прожилки, что хрустят под ногой, как тонкий лёд. Дороги врывались в пустоту и заканчивались там, где их съел ветер – и приходилось слазить, поддевать, обходить.

На обочинах лежали позвоночники рекламных щитов, скрюченные и молчаливые, как будто язык у мира отняло. Среди них торчали деревья-на-арматуре: стволы пустые, но живые, листья – матовые, как шрам на стекле. Иногда попадались колодцы с зажатыми крышками, и Ласточка каждый раз показывала рукой: «Обходим». Под крышками часто дышал Хорн.

– Правила дороги, – сказал Гвоздь впереди, не оборачиваясь; говорил он всегда, как будто воздевал таблички. – Смотри вверх – оттуда падают. Смотри вниз – туда тянут. В окна не светить. В подъезды не лезть. В подвалы – тем более. Если зовут – не отвечать. Если слышишь детей – это ветер. Если пахнет медом – это Хорн.

– А если пахнет супом? – осторожно спросил Пыж.

– Это ты, – отрезал Гвоздь. – Закрой рот.

Тина шла рядом с клеткой и в полголоса пересказала «легенды местности» так, как рассказывают страшилки у костра – нарочно просто, чтобы в голову пролезло крепко.

– В городах ночуют подпева́лы, – сказала. – Мы их так зовём. Они не бегают – ползут. У них лица нет – одна щель, как гармошка; зубы – как гребень. Слышат сердце через бетон. Любят подвалы. Днём – пластырь на стене, ночью – море. Если ступишь – подтянут. Если крикнешь – позовут хор. И всё.

– Зомби? – спросил я.

– Кто? – не поняла Тина.

– Люди… которые мёртвые, но ходят, – пояснил я, чувствуя, как слова звучат глупо.

– У нас ходят живые, – сказала она. – Мёртвые ползут. И поют.

Я смотрю на развалины и понимаю, что это – не чужое. Это – что-то, что я уже видел… или мог увидеть. Я родился в мире, где всё стояло ровно и по расписанию; а теперь расписание – это тени облаков на стенах. Они тоже чем-то управляют. Я дышу – раз, пауза, раз, пауза – как учит Ласточка. Держу страх за шкирку. Смотрю и запоминаю.

Первый разрушенный город вышел навстречу как обугленный лес. Квадраты окон – пустые глазницы. На фасадах местами натянуты плёнки – мембраны Хорна, упрямо жужжащие от легко́го ветра; в них застряли птицы прошлого – пластиковые пакеты и белые вывески, всё ещё читаемые на полслова: «МА…», «ГОРО…», «ХЛЕ…». Где-то снизу, из шахты бывшего метро, веяло сыростью. Лестницы туда были разорваны, как глотки.

– Не тормозим, – сказал Аркан в рацию. – Держим шаг.

Шиши́ги, не меняя ритма, вкатились на широкую магистраль и пошли вдоль стены. На каждом перекрёстке Монах крестил воздух ладонью – не благословлял, а запоминал. Сокол наверху дышал кратко и докладывал только «чисто» – больше слов не было.

– Смотри сюда, Юрий, – отозвался Шнур, заметив, как я глазею сквозь прутья. Он шёл сбоку, держась за борт и утыкался глазами в дом. – Видишь на уровне третий этаж, справа от «ГОРО…»? Там гармоники. Если светом туда – они свернутся, а если звук… – он щёлкнул языком, но тихо, – развернутся. И тогда мы будем бежать.

– Вы знаете их?

– Нас они тоже знают, – пожал плечом Шнур. – Мы тут… соседи.

Слово «соседи» утыкается в меня, как ржавый гвоздь. У нас в доме соседями были люди за стенкой, к которым можно было сходить за солью. Здесь за стенкой – те, кто придут за кровью. И соль – это ты.

Слева от дороги, на рёбрах насыпи, стоял школьный автобус – жёлтая кожа облезла до серого металла. Внутри что-то шевельнулось, и Короста поднял ладонь – «проходим». Мы прошли. Вслед прокатилось скамейками – тук-тук-тук, будто существо пробежало вдоль ряда и остановилось у последнего окна дышать. Свет туда не пошёл. Гвоздь коротко кивнул мне – видишь? – и отвернулся, как будто ничего не произошло.

– Слышал? – тихо спросила Ласточка.

– Слышал.

– Это не для нас. Пока мы не для них. Такие договоры держатся, пока никто не улыбается. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал я. – Не улыбаться злу.

Она коротко кивнула. Это было почти «молодец».

Где-то справа, ближе к центру, стояла колокольня без колокола. Пустое окно звенело на ветру – чисто, как нож. На её стене чёрнела надпись – буквы толстыми пальцами: «НЕ СПУСКАЙСЯ». Под ней рубленый крест.

– Наши, – сказал Монах. – Тех уже нет. Надпись – есть. Значит, кто-то всё-таки продолжает говорить.

Котёл передал вдоль борта кружку – сладкая вода с крошкой сухаря. Пекарь шёл рядом, как носильщик мостов, и смотрел под ноги машины, будто это его дети. Сажа щёлкала по коробочкам в сумке – два раза, два вдоха. Мелисса сидела ближе к бочкам Мирия и помечала на карте карманы «пения» – там воздух гуще.

– Ты всё это помнишь? – спросила вдруг Тина, не глядя на меня. – Ну, дома, люди, транспорт.

– Помню иначе, – сказал я. – Помню тепло. Помню расписание. Помню, как мама ругалась, когда я опаздывал к метро. И как мы смеялись, когда в вагоне все сразу падали на повороте. Тогда это казалось вечным.

– Ничего вечного нет, – сказала она.

– Есть, – сказала Ласточка негромко. – Выбор.

Мы миновали площадь, где когда-то брызгал фонтан. Теперь там стояла чаша из белой мембраны, шевелящаяся, как живот у спящей зверюги. Внутри дрожал мириевый свет – маленький, как светляк. Мелисса отвела взгляд – даже ей было слишком. Аркан сказал «Проходим» так, что не хотелось спорить.

– Это как… церковь, – сказал я вслух.

– Это рот, – сказал Пыж. – А мы зубы. Главное – не улыбаться.

Город сказал нам «уходи» всеми своими окнами, и мы ушли. Только на последнем перекрёстке Сокол сверху сказал: «Тень по крыше». И мы просто ускорились – без паники, без героя. Иногда выживание – это шаг вместо выстрела.

Когда высотки отступили, дорога снова стала собой – дырой в земле, понятной и честной. В стороне поднималась эстакада, как хребет динозавра – огрызки пролётов, рёбра арматуры, карнизы, за которыми всегда что-то.

– Держим середину, – сказал Аркан. – Ни под карнизы, ни под плиты.

– Здесь водятся карни́зники, – сказала Ласточка, и в её голосе не было дрожи – только факт. – Любят крикнуть, чтобы уши легли. Потом – прыжок. Потом – минус кто-то.

– Гасить будем Сурком, – кивнула Тина на свой блок. – Но он даёт окно короткое.

– Нам хватит, – сказал Короста. – Если никто не улыбнётся.

Я кладу лоб к холодному пруту клетки и вижу, как тень от пролёта ложится на дорогу толще. Ветер под мостом пахнет влажной шерстью и железом. У меня внутри что-то шевелится – не страх, другое: знание, как будто мозг помнит шум до того, как он случится. Я дышу, как учила Ласточка. Раз. Пауза. Раз. Пауза. И слышу – где-то впереди – как будто струна, которую тянут ногтём. Тонко. В самом верху. Ещё не крик. Обещание.

– Готовность первая, – сказал Аркан. – Работаем тихо.

Шиши́ги под эстакадой притормозили на пол-удар – совсем немного, чтобы перестроиться. Гвоздь кивнул Пекарю. Сажа положила ладонь на «Соломинку». Шнур убрал глаза от домов и уткнулся в прибор – считать чужие импульсы. Монах шепнул слово, которое было просто ветром.

Мы шли в тени рёбер, и каждый щебень под колесом звенел как гильза. Где-то вдали, за нами, город ещё пел своим пустым горлом, но мы уже не слушали. Впереди был карниз, и то самое тонкое обещание звука крепло – как улыбка, которую надо сдержать любой ценой.

Эстакада висела над дорогой, как недобитая рыбина: рёбра арматуры торчали, карнизы свисали, внизу – тёмные пятна, как глаза. Караван взял середину, Аркан поднял ладонь:

– Готовность первая. Тина – Сурок на пол-мощности. Сажа – «Соломинка» на тот шов, что справа, чтобы за нами сбросить плиту, если побегут.

– Принято, – Сажа щёлкнула по коробочке: два раза – вдох – два раза. Прилепила «Соломинку» под трещину балки.

– «Сурок» завожу, – Тина провернула рычаг. В воздухе стало суше, словно кто-то забрал из него слизь.

В этот момент сверху пришёл световой рой – как будто кто-то встряхнул пригоршню зеркальной стружки. Осколочники. Идут клином, первый ряд – низко, второй – выше, третий – над мачтой Сокола.

– Не стрелять вверх! – рубанул Гвоздь. – Свалите искру – песня пойдёт!

Стая перевернулась на бок – кромками крыльев – и пошла резать по тёплым пятнам. Фары гаснули от зеркального «снега», оптика Сокола поймала россыпь бликов и запела треском.

– Дым! – Короста швырнул «Туман-3» вверх – бледное облако распласталось, но перья сияли сквозь него, как стекло под инеем.

– Держу мачту! – Пекарь обнял основание, чтобы «Сокол» не ушёл вместе с птицами на ветер.

Первые удары пришли по решёткам радиаторов – как бросок гвоздей. Четыре птицы втыканулись в борт, заскрежетали кристаллами, одна плюнула споровым мешочком – Шнур закашлял, выплюнул что-то серое на ладонь.

– Сажа, давай! – дыхание Ласточки стало плоским.

– Огонь, – спокойно сказала Сажа.

«Саламандра-9» заговорила короткой струёй. Огонь подхватил край стаи, как сухую траву: перья потрескались, кристаллы лопнули, стая закричала не птицей – стеклом. Тина поддала «Сурка», и «песня» вокруг спала на полтона – слышно стало дышать.

Стая пошла в разрыв, как занавес под ножом. Караван шагнул вперёд.

– Проходим. Соломинка – по команде! – Аркан смотрел не вверх, а туда, где тень под карнизом была слишком толстой.

И тут воздух перед рёбрами вздрогнул, как барабанная шкура. Сначала струна – тонкое обещание. А потом – крик. Не громкий, но точный, как игла в ухо. Мир покатился набок. Внутри у каждого провалилась ступенька.

Юрий ощутил, как железная ладонь в голове нажала STOP.

канал: ВЕСТИБ / ПЕСНЬ

уровень: ПИК → ПЕРЕГРУЗКА

рекомендация: ВЫРАВНИВАНИЕ ФАЗЫ – ДОСТУПНО (1.7 с)

– Сурок! – Тина выкрутила регулятор до красной метки. Песня присела, но крик пробил сквозь.

– ОГ-2! – крикнул Короста. Тина швырнула обратный грави-компенсатор вперёд – купол шевельнул пыль.

Карнизник выпал из тени, как кусок ночи. Плащ распахнулся, прилип к кабине первой Шиши́ги – дверь вдавило, стекло высосало наружу, Пыжа потянуло изнутри, как нитку из иглы.

– Держу! – Пекарь бросился, вцепился двумя руками в ремень Пыжа, ногами – в порог, спина – дугой.

Гвоздь дал две по глазам – щелчок-щелчок – и третью в щель под челюстью. Пули с «плаща» соскребло искрами, только третья вошла – чудище рвануло головой, крик сорвался в хрип.

– Соломинка – сейчас! – Аркан.

– Сделано, – Сажа щёлкнула детонатор.

И тут вышел казус: в этот же миг крик карнизника встал в ноту с резонансом балки. «Соломинка» сработала на пол-ударе раньше, чем последняя машина прошла. Плита шмякнулась не за караваном, а на край борта второй Шиши́ги. Клетку Юрия качнуло, петля крепления лопнула, раму повело – и весь блок скинуло на асфальт. Юрия вышибло из клетки, как пробку.

Мир перекинулся в небо – бетон, рёбра, шпалы, небо, глаз Ласточки, ещё бетон. Спина ударилась, каркас завыл внутри костью.

статус: ТРАВМА (умеренная), ДЫХАНИЕ – РОВНЯТЬ

опция: ПОЛЕ-АНТИФАЗА – АКТИВИРОВАТЬ? (ДА/НЕТ)

– ДА, – сказал он без звука.

Вокруг крик чудище стал не таким острым – словно стекло потеряло грань. Ласточка успела подставить себе плечо под Тину – та коленом ушла в щебень, но не улетела. Аркан выстрелил «Арканом» – смарт-.50 ударила как молот в корень плаща. Панцирь засвистел, пуля врезалась в шов, ушла в мясо – карнизник дёрнулся.

– Якорь! – Ласточка. Грави-якорь плюхнулся на лапу твари – ногу прибило к асфальту жёстко.

– Вибро – на связку! – она же, уже впрыгивая клинком в щель под челюсть.

Тина с «Сурком» держала фон – в ушах тонуло, но не убивало. Короста развернул «Кузнечика»: картечь в вентральные мембраны – чтобы раздуть «плащ», снять липкость.

– Пыж, дыши! – Пекарь всё ещё держал ремень – его тащило к чёрной глотке. Гвоздь отстрелил ремень у пряжки – Пыж обвалился вниз, хватая воздух.