Элион. Зеркало пепла

Потом тело выпало наружу.

Он упал, как падают спящие, когда им снятся ступеньки: без крика, без защиты, боком, с лишним звуком костей. Он был тощим, как натянутая струна, и весь длинный – не ростом, а линиями. Волосы – несусветно длинные, переплетённые, до двух с половиной метров, как водоросли, затянутые льдом, теперь липли к полу. Лицо – человеческое, да пасть чуть вынесена, как у хищной кошки, клыки – верхние и нижние – показывали себя даже в спокойствии. Глаза были закрыты, но под веками дрогнула вертикальная тень – зрачок был кошачьим. Руки – странные: наполовину бионические, швы как ветви, а там, где не металл – плоть, не чужая, но другая: как будто растили не торопясь, правили, и передумали. На спине – неведомый протез, плечевой каркас из полых дуг, с креплениями под что-то, чего здесь не было.

– На оружие! – Аркан вскинул ладонь. – Круг!

Люди сделали, как сказано: рассыпались, взяли на прицел, снизили фонари. Шум ушёл из головы – осталась работа. Аркан уже отчитывал:

– Тина… – голос ровный, как канат. – Ты только что сняла запор с непроверенной капсулы в живом комплексе. За это на земле отпиливают основание мозга вместе с ушами. Объясни.

– Я… – Тина сглотнула. – Я хотела… посмотреть. Он – ЖИВ. Здесь так написано, Лидер.

– Мы тоже пока живы, – сказал Аркан. – Не обещаю, что надолго – с твоими ”посмотреть”.

Ласточка шагнула, низко, клинок – под линию дыхательных мышц, но без угрозы. Она была как лиса – нюхала опасность своими привычками. Кончиком клинка шевельнула прядь, проверила цвет губ, ритм грудной клетки, ответ кожи на свет.

– Жив, – сказала. – Но в отключке. Термошок на выходе, нервный откат, возможно сон. Пульс есть. Дыхание есть. И… – она задержала взгляд на плечевом каркасе, – это – дорого.

– Берём, – кивнул Аркан после короткой паузы. – Без героизма. Клетка в Шиши́ге пустая? Пекарь?

– Пустая, – сказал Пекарь. – Я туда вчера Пыжа хотел посадить, но он – slippery.

– Пыж останется на свободе, – сказал Аркан. – В отличие от этого – необычного. Зверушку такого формата купят даже там, где любят чистые витрины. Элион не брезгует интересным. А мы не брезгуем Элионом.

– Я брезгую, – тихо сказал Монах.

– Ты – молись, – отрезал Аркан. – Остальные – работаем.

Они ещё час скользили по залу, как тени, пометили две капсулы с мигающим питанием – “на потом”. Нашли кассеты с журналами – тонкие пластины, на которых светилась синяя строка статуса: архив частично цел, но протокол требовал ключи. Шнур прижал их к груди, как повар – книжку с рецептами.

– Сколько ходок выйдет? – спросил Короста.

– Две-три, – прикинул Аркан. – Сначала – крупное и дорогое. Потом – то, что всплывёт во время. А может – и не успеем. Никогда не знаешь.

Они собрали, что надо: семена ИИ, нейрофольгу, пару грави-строп, подавитель Хорна, кассеты лексиков, банки Мирия – ** Короста** ругался, но взял две, “чтоб лампы питать”. Преобразователь – помечен. Маршрут – обратно.

Юрия – уже не как “номер”, а как “живого груза” – подтянули к носилкам: Ласточка – плечо, Пекарь – под пятку, Гвоздь – держит плечевой каркас, чтобы не зацепить разъёмы. На перекладине Вьюн закрепил ремни, Тина подсунула тёплый плед – он был у неё один, и она его не жалела.

– Тина, – Аркан глянул коротко. – Ещё одно самовольство – и ты вне. Сегодня повезло. На везение не рассчитывай.

– Поняла, – сказала Тина и впервые за этот вечер замолчала надолго.

На выход шли быстрее. Капли в коридорах стали крупнее, как будто кто-то включил скрытое дыхание комплекса. Сердце внизу ударило раз, другой – и задержало паузу, длинную, как мысль. Где-то в отдалении щёлкнула задвижка; возможно, просто старый металл вспомнил, что он – металл.

У входа – на сторожевой галерее – они ненадолго остановились: Короста обновил метки. Ласточка и Пекарь вернулись к поверженному дроиду: сняли чип-кассеты, отсоединили гравимодуль, забрали правый ствол. Вьюн поставил две растяжки на случай, если кто-то чужой решит прийти вслед.

– На поверхность – только тихо, – сказал Аркан. – Шнур, ты – глазами. Гвоздь, Вьюн – впереди два тела, Ласточка, Пекарь – у носилок. Тина – сзади. Пыж – язык себе откусишь, если начнёшь шутить.

– Я уже откусил, – прошептал Пыж и прижал губы.

Они вышли в вечер – серо-зелёный, холодный; над дамбой полз туман. Шиши́ги стояли, как две собаки, притихшие у будки. От Хорна над травой шёл нежный свет, как от тленья.

Клетка в кузове первая встретила Юрия железным скрипом. Ласточка и Пекарь вкатили его бережно, Гвоздь проверил замки, Тина на миг задержала пальцы на его плече – лёгкое тепло. Ей казалось, он шевельнулся. Но это, возможно, была её вина.

– По местам, – сказал Аркан. Он оглянулся на разрезанную пасть комплекса. – Завтра – второй заход. Если ночью это место нас не передумает.

– А оно умеет? – спросил Пыж.

– Всё умеет, – сказал Монах.

– Монах, – Аркан дернул уголком рта, – ты мне как будильник: никогда не врёшь и всегда нервируешь.

– Для этого и живу, – спокойно ответил тот.

Двигатели чихнули, лампы Мирия в фарах зажглись холодным. Шиши́ги рыкнули, джипы вторили тоньше. Караван вздохнул, повёл мостами.

Сзади, в клетке, Юрий вдохнул глубже – так это услышали трое: Ласточка, Тина и Монах. Аркан не обернулся. Он уже просчитывал завтра: как снимать преобразователь, каким маршрутом идти, кого оставить караулить лагерь, кому доверить банки Мирия.

В небе, высоко, где-то за туманом, медленно плыл Элион – как луна, но живой. Аркан поднял глаза. В прорези маски их не было видно, но внутри у него что-то дёрнулось – то ли зависть, то ли ненависть, то ли просто привычная работа мыслей о цене.

– Держимся вдоль канавы, – сказал он в рацию. – Без фар через полкилометра. И молчим. На сегодня нам везло слишком.

Караван двинулся.

А комплекс, внизу, слушал. И сердце в глубине снова ударило – раз. Пауза. Раз.

Как будто что-то под землёй пересчитало людей. И добавило к ним одного.

Шиши́ги шли глухо, как два старых быка: рык в горке, сип при сбросе, холодный свет фар Мирия прожигал туман полосами. Джипы позади щёлкали подвеской – Клёп напихал в рессоры резиновых прокладок, и теперь машинам казалось, что у них суставы будто свежие.

В кузове первой Шиши́ги было тесно и пахло железом, плесенью и копчёной рыбой из мешка Котла. Пыж хрустел сухарями так шумно, что Гвоздь пару раз машинально нырнул взглядом к окну – каждый хруст походил на хруст ветки в засаде.

– Ну всё, – сказал Пыж, – жизнь удалась. Преобразователь под носом, банки Мирия в мешке, чипы у Шнура в трусах. Осталось только дожить до завтра и купаться в бабле, как… как кто там купался?

– Как ты – в своей болтовне, – отрезал Гвоздь.

– Я серьёзен! – Пыж размахнул крошкой. – Купим новые фильтры, новые резины, новые шрамы…

– И новые мозги – тебе, – добавила Тина, без особых эмоций. – Желательно с ограничителем речи.

– А чего мне – я, между прочим, мораль поднимаю! – возмутился Пыж. – Вот смотри… уродца взяли – продадим. Не в рабство – в музей. Там за стеклом поставят, деткам покажут: «Смотрите, дети, перед вами – эволюционный тупик. Не болтайте на уроках – станете таким же».

– Скажешь ещё «мяу», и Шпунт тебе хвост приделает, – зевнула Ласточка. – Будешь у Котла в котле хвостом помешивать.

– Хвостом – можно, – задумчиво кивнул Шпунт. – Главное – не языком. Он у него жёсткий.

– И шумный, – добавил Гвоздь.

– Ещё слово, – сказала Ласточка, – и все выйдут пешком. Включая водилу.

Смех прокатился коротко, как горсть орехов по железу. На пару секунд стало теплее.

В углу клетки лежал он – Юрий. Голый, вытянутый, странный; волосы – мокрые, как морская трава; плечевой каркас – холодный, чужой; руки – наполовину металл, наполовину плоть. Сначала лицо было пустым – спящий с открытым ртом. Потом уголок губ дрогнул. Плечи отзывались микро-судорогой; по коже прокатывались мелкие волны. Он вдохнул – по-настоящему. Два раза. Третий – громче. И зажмурился.

– Проснулся, – ровно сказала Ласточка. Её не так-то легко удивить. – Тина, дай свой плащ.

– А мой-то чего? – Тина не отрывалась от роя «Стаи», которую лениво травила за борт, слушая их шорох как музыку. – Мой – лучший. У меня там карман с печеньем.

– Печенье – горячее, плащ – тёплый, – объяснила Ласточка. – Не путай. Давай.

Тина покривилась, но сняла. Ласточка накинула плащ на клетку – накрыла верх, чтобы ночь не лизнула голое тело, и стукнула по прутьям кончиком клинка:

– Эй. Подъём, герой.

Юрий открыл глаза – и мир дал ему пощёчину. Всё было не тем: цвета резали, свет коптил, звуки слипались – как будто кто-то поставил не те фильтры. Над головой – железо, сбоку – лица, чужие, но отчётливые. И внутри – шёпот, тонкий, как трещина в стекле.

локаль: ПОЛЕВОЙ ПАТОИС

канал: АУДИО → СЕМАНТИКА

статус: ФРАГМЕНТЫ ДОСТУПНЫ

– Где… – сказал он, и голос у него был живой, но чужой. – Где я? Что… Что это за… чёрт.

– Где – это ты у нас, – отозвалась Ласточка спокойно. – Кто – тоже ты. А что… Давай без философии. Не корчи умного.

Слова понялись – как будто внутри кто-то подсунул ему значения. Они говорили не на русском, но мозг ставил подписи, как старший брат на уроке: это – то, это – это. Он узнал «умного», узнал «не корчи». И вздрогнул: почему он понимает?

– Это не мой язык, – сказал он, больше себе. – Но я… Я слышу смысл.

– Ой-ой, – Пыж поклонился клетке, не без издёвки. – У нас профессор. Я слышу смысл. Слышишь – молодец. Скажи ещё, что видишь судьбу.

– Видишь – заткнись, – сказала Ласточка, не поворачивая головы. И, снова к Юрию: – Не хитри. Не делай вид, что слабый. Дышишь ровно, глаза живые. И ещё раз брыкнешься – шок. Понял?

– Понял, – сказал он и улыбнулся уголком рта – неожиданно по-человечески. – Мамой клянусь.

– Не надо про мам, – буркнул Гвоздь.

– Ласт, – тихо сказала Тина, – ну он же… синий ещё весь, холодный. Дай ему воды, а?

– Пей – осторожно, – Ласточка протянула флягу сквозь прутья. Юрий приподнялся. Плечевой каркас зазвенел, в суставе щёлкнуло. Он взял флягу неровной рукой – пальцы плавали между металлом и кожей, – и выпил. Вода пахла железом и морем.

– Спасибо, – сказал он. И после секунды добавил: – Госпожа.

– Ещё раз так скажешь – точно шок, – Ласточка впервые улыбнулась – коротко, делая вид, что не улыбалась. – Пей и молчи.

– Что – это? – кивнул Юрий на плечевой каркас. – Это… моё?

– Да, герой, – кивнула Тина. – Твоё. Если не отвалится.

– И кто вы? – спросил Юрий. – Люди? Или… торговцы людьми?

– А ты думал, ангелы? – Пыж фыркнул. – Мы – работаем. Ты – работа.

– Ага, – Юрий кивнул. – Тогда сделаем так. Вы меня отпускаете – я вам… – он на секунду закатил глаза, будто прислушался к шепоту внутри, – ничего. У меня ничего нет.

– Вот – за это и шок, – решительно сказала Ласточка и ткнула манжету в прут. Сухой разряд лизнул Юрия в плечо – не сильный, обучающий. Тело взяло волну, сердце рвануло, глаза подбросило – и отпустило.

– Понял, – прохрипел он. – Без шуток.

– До базы доживёшь – пошутишь, – сказала Ласточка. – Если будет кому смеяться.

Ночь липла к кузовам. Сокол из второго джипа лениво шевелил антенной, ловя фоновые шёпоты эфира. Пару раз в небе померцало, как если бы Элион почесал светом пузо у облака. Сироты не показывались – и зря это радовало.

У ворот периметра латунная листва звякнула цепью. База встрепенулась: фонари на мачтах – в пол, чтобы не светить наверх, воротный хрип троса, Клёп вылез из-под Шиши́ги, утирая руки, как будто кровь – на самом деле смазка.

– Живы? – спросил он. Это был у них привет.

– Живы, – отозвался Аркан. Это у них было слава богу.

Шиши́ги вкатили внутрь, двери съехались. Собачья радость суеты пошла по двору: кто – к мешкам, кто – к ящикам; Котёл подхватил бочонок, понюхал, зажмурился: Мирий – чистый эфир, святой вечер. Мелисса уже тянулась к контейнерам, Сивер рыскал глазами, как кот возле форточки: чипы, чипы…

Юрия перенесли в другую клетку, под навес, рядом с мед-столом. Он сел, обхватил себя руками, пытаясь уместиться в новой внешности. Он помнил: плен, ООН, холод. Потом – туман. Дальше – ничего. Он смотрел на ладони. На ноги. Не его. Не человеческие. Паника подкралась по горлу иголками – он взял её зубами за шиворот, дернул внутрь. Дышать. Считать. Раз – и пауза. Раз – и пауза.

К клетке подошёл Аркан. Встал так, чтобы не давить. Глаза – узкие, как щели в маске.

– Ну что ж, – сказал он. – Говори. Откуда ты такой странный?

Юрий поднял взгляд.

– Это вы – странные, – ответил он спокойно. – Я – человек. Был. Год какой?

– Год… – Аркан пожал плечом. – Смотри сам. Мы – считали до сотни, потом сбились. Больше ста лет – точно. Может, полторы. Здесь не заведён календарь.

Юрий слушал, и каждый звук был гвоздём. Больше ста. Значит – всё, что он знал, сгорело, сгнило, зарасло мембраной. Значит – никого. Значит – никогда. Паника поднялась минимальным зверем – и он снова её усадил.

– Где я? – спросил он. – Страна?

– Страны – игрушка для детей, – сказал Аркан. – Есть Элион, есть Низ, есть Зоны. Если хочешь – я скажу: ты в Низе, в нашем дворе. Этого достаточно.

– Хорошо, – сказал Юрий. – Тогда… что дальше?

– Дальше ты сидишь. Потом мы едем. И если поведёшь себя нормально – останешься жив. Это больше, чем многим светит.

– А если ненормально?

– Тогда быстро. Мы – люди занятые.

Юрий кивнул. Вопросы толпились, как дети у двери – а на каждом висела табличка «проваливай». Аркан не был настроен на педагогику.

Лидер повернулся, уже собираясь уходить, и вдруг добавил – как будто между делом:

– Имя?

– Юрий, – сказал он. И через мгновение: – Юрий Крузенштайн.

– Аркан, – кивнул тот. – Посиди. С тобой позже побазарим.

Он ушёл. Юрий остался – с железом, тенью и голой кожей. Он думал – о том, как сюда попал; почему понимает язык; что у него внутри шепчет; что теперь делать. Он дрожал – и не от холода.

– Эй, уродец, – сказала вдруг знакомая, весёлая интонация. – Я тебе пожрать принесла, пока ты ещё не окочурился.

Тина стояла у клетки с миской и кружкой. На лице – ухмылка, в глазах – искры. От неё пахло дымом и сахаром.

– Это я – уродец? – спросил Юрий, оттянув уголок плаща на плечо. – Ты себя-то видела?

– А я-то что? – Тина вскинула бровь. – Ты обалдел?

Он усмехнулся – впервые по-настоящему. Тина была красивая, это правда: щёки с ямочкой, рот упрямый, нос с «задирой». И волосы – короткие, но как будто живые. Юрий подумал, что именно такие ему нравились – и испугался собственной мысли.

– Ешь, – сказала Тина мягче. – Котёл старался. Мясо – чистое, я смотрела. Хлеб – вчерашний, но без плесени, ура. Пей – тёплое, хм, я сама не знаю что это но ты пей. Вряд ли отрава какая ты нам живой нужен.

Он ел, спотыкаясь о новые зубы. Суп был жирный, как жизнь. Тина присела на корточки – так, чтобы посмотреть в глаза. И – тоже впервые – заговорила без понтов:

– Смотри. Тут не любят вопросов. Не потому что злые. Потому что… времени нет. Хочешь выжить – смотри, слушай, делай. Если тебя оставят – работать будешь. Если продадут – ну… тоже будешь. Выбирать – смешно.

– Понял, – кивнул Юрий. – А… год – точно не знают?

– Не знают, – сказала Тина. – Людям хватило того, что вчера. Им бы завтра увидеть. – Она замолчала, посмотрела на его плечевой каркас. – Это у тебя… круто. Страшно – и круто.

– Круто – это когда я знаю, что это, – сказал Юрий. – А я не знаю.

– Узнаешь, – сказала Тина неожиданно серьёзно. – Или выбросишь. – Она встала, повозилась с сумкой, вытянула плед. – Держи. Чтоб хотя бы не мёрзнуть.

– Спасибо, – сказал он. – Тина.

– О, – она улыбнулась. – Имя запомнил. Дальше дело за малым – молчать, когда надо.

– Постараюсь.

– Постарайся сильнее, – сказала Тина и ушла, шаркнув ботинком по гравию. Плед был тёплый, пах домом, которого у него не было.

В палатке Аркана было сухо. На верёвке висела карта с выцветшими отметками. На ящике – радио в разобранном виде, нож якорем держал схему, чтобы её не сдуло дыханием ночи.

Аркан, Ласточка и Монах сидели треугольником. Шнур стоял у входа, нервно постукивая пальцами по раме.

– Разведчики вернулись, – сказал Шнур. – Сокол поднял «Шершня», и… в общем… – он сглотнул. – Был он.

– Он, – подтвердил Монах. – Арбитр Пепла.

Слова упали как гвозди.

– Где? – коротко спросил Аркан.

– На гребне, у дамбы, – ответил Шнур. – Стоял. Смотрел. Фары тухли, когда шёл туман. Не лез.

– Сколько времени стоял? – спросила Ласточка.

– Пять минут. Может, семь. Потом исчез.

– Значит, знает о нас, – сказал Аркан. – Значит, на завтра расчитывать на тишину – глупо.

– Он не всегда нападает, – напомнил Монах. – Он спрашивает.

– А мы ему что ответим, Монах? – подняла бровь Ласточка. – “Идём украсть сердце твоего дома”? Он – умный. Мы – живые. Шансы?

– Шансы – дело веры, – ответил Монах. – А план – дело ума.

– План у нас такой, – сказал Аркан. – Утром – выход. Цель – преобразователь. Вшестером – внутрь: я, Ласточка, Короста, Пекарь, Шнур, Сажа. Гвоздь, Вьюн, Рысь – периметр и крыша. Тина – гаджеты. «Сурок-6ч» – берём обязательно. Пелены – заряжаем. Якоря – на ноги. Если Арбитр придёт на разговор – тянуть время, никаких выстрелов. Если пойдёт – держим. Сивер – подготовит помехи на его частоты, что он там использует для сирот. Клёп – проверить лебёдки и стропы. Котёл – пайки. Время в пути – коротко, без остановок. Вопросы?

– Один, – сказала Ласточка. – Юрий. Что с ним?

– Останется. С Дрёмой и Соколом. Пока не трогать. Если Арбитр пришёл за ним – тем более не светим.

– Он чует, – сказал Монах. – Он не собака, но чует.

– Тогда не будем пахнуть, – мрачно сказал Аркан. – Делаем всё тихо. – Он сделал паузу, посмотрел на Ласточку. – Справимся?

– Справимся, – ответила она, как будто ставя подпись.

– Разойдись, – кивнул Аркан. – И спать, кто может. Завтра будет длинным.

Они вышли по одному, не шаркая, как тени.

Ночь села на базу. В клетке Юрий смотрел в потолок, на тёмные стропы, на линию света под навесом. Внутри у него зашевелился шёпот – уже не совсем чужой.

локаль: ПОЛЕВОЙ ПАТОИС – устойчив

доступ: ОГРАНИЧЕН

режим: НАБЛЮДЕНИЕ

Он закрыл глаза. И впервые слышу не внешний мир, а внутренний:

– Жив… – сказал кто-то. – Жив… – повторил кто-то другой. И замолчал.

Где-то за воротами пел туман, как тихая струна. На гребне дамбы, действительно, стоял кто-то – в плаще, неподвижный. Смотрел. Ждал.

День закончился. Завтра начиналось

Ночь не спала – она дышала. Где-то внизу, под бетонным брюхом базы, продолжал биться чужой генератор – раз… пауза… раз… пауза. В навесе стучали капли по жестяному карнизу, и лампа Мирия гудела тонко, как комар в банке.

Ласточка сидела на ящике у клетки, положив вибро-клинок рядом, чтобы рукоять касалась ладони. Ветер с редкими спорами шуршал в сетке, и она негромко, почти беззвучно, бормотала, глядя в тёмный угол:

– И смерти нет почётней той, что ты принять готов…

Из клетки, опершись плечом о прут, Юрий договорил хрипловато, но чисто:

– …за кости пращуров своих, за храм своих богов.

Ласточка остановилась, медленно повернула голову. В глазах не было удивления – осторожность, а уже потом тонкая искра:

– Откуда ты знаешь?

– Я же… осколок прошлого, – он чуть улыбнулся, чувствуя, как слово само нашлось. – В моё время считалось приличным быть образованным. Модным – если хочешь. Даже если это никому не помогало.

Она смотрела пару секунд, будто проверяя, не обман ли это, и кивнула – не себе, ему:

– Помогает тем, кто помнит.

– А вы… – он поискал слово, – читаете?

– Иногда, – тихо, почти шёпотом. – Когда есть свет. И когда не поёт Хорн.

Он вдруг заметил – она умеет улыбаться. Не широко; уголком рта, как человек, которому не принято. И в этой крохе тепла так ясно проступила другая Ласточка – та, что держит в кармане жестяную коробочку с процарапанными цитатами, – что он отвёл взгляд, чтобы не спугнуть.

– Спи, Юрий, – сказала она мягче, чем хотела. – Завтра будет длинный день.

– А он вообще будет? – спросил он.

– Будет, – ответила она. – Я… оставляю строку на завтра.

Он не понял, но кивнул. И уснул, впервые не проваливаясь в холод.

Утро пришло серым, как незатянутая рана. Шиши́ги фыркнули, джипы перехаркнули с ночного на дневной режим. Шестёрка, оговоренная на совете, – Аркан, Ласточка, Короста, Пекарь, Шнур, Сажа – выдвинулась без слов. Остальные развязывали ремни нервов по-своему.

– Значит так, – ворчал Клёп, затягивая стропу на борту. – Везёте – не роняете, тянете – не дергаете, если рванёт – кричите мне, а не богу. Бог далеко, я рядом.

– А бог, – заметил Пыж, по привычке пристраиваясь рядом с любой публикой, – в таких случаях говорит: «Клёп, ты опять обосрался?» – и хлопает по плечу. Не своего, конечно.

Короста поднял взгляд, не поднимая головы:

– Пыж, если ты ещё раз произнесёшь слово «бог» рядом со словом «обосрался», я вынужден буду провести профилактику речи. Пули – хороший дефека… дефекси… в общем, затычка.

– Понял, – кивнул Пыж. – Слушаюсь, товарищ дефекалог.

Даже Гвоздь коротко хмыкнул. Юмор был туповатый и своевременный. Людям нужно было хоть что-то, кроме тумана.

Дорога жевала подвеску. Сокол на крыше второго джипа водил оптикой – чисто. Голоса по рациям держались низко, как разговор в храме.

– Если он выйдет, – сказал Аркан, – не стреляем. Сначала – отвечаем. Потом – живём.

– А если сразу стреляет он? – уточнил Пекарь.

– Тогда мы не успеем, – ровно сказал Аркан. И все почему-то успокоились: честность иногда надёжнее надежды.

К дамбе подъехали в тишине. Развед-«Шершни» Шнура рассыпались над холмом – пусто. Никаких следов, никакой «песни». Даже туман повёл себя прилично.

– Гладь, – констатировал Шнур. – Мне не нравится гладь.

– Мне нравится всё, что не стреляет, – сказал Пекарь и впервые за утро расслабил плечи.

Они успели поверить, что пронесло – на полвздоха. А потом тень отделилась от бетонной кромки и стала человеком, и не человеком, и плащ сделал воздух глухим.

Арбитр Пепла вышел без шага – как будто мир сам подвинулся, чтобы он оказался ближе. Плащ лёг плоско, линзы под полумаской перещёлкнулись и остановились на Аркане. Две секунды он просто смотрел – и тишина стала осязаемой. Потом голос:

– Кто ты?

Он задавал свои вопросы всегда одинаково – как приговор.

Аркан не моргнул.

– Аркан. Человек. Лидер этого отряда.

– Что несёшь?

– Инструменты, пустые мешки, долги. – Ничего лишнего, ничего не про оружие и планы. Он не лгал – в этом был его трюк.

– Зачем пришёл?

– Взять вчера, чтобы купить завтра.

Пауза была длиннее, чем хотелось бы. Плащ пошевелился – внутри него было что-то живое. В линзах пробежала холодная искра.

– Принято, – сказал Арбитр. – Проход.

Люди не вздохнули – боялись спугнуть. Двинулись, как по льду, мимо. Сажа первая – глаза вниз, руки на ремне. Короста – чуть боком. Пекарь – как мебель переставляет. Шнур – сглатывая на каждом шаге весь свой словарный запас.

Ласточка пошла последней из штурмовой тройки. И когда она миновала плащ на расстоянии пяти ладоней, Арбитр обернулся резко – как хищник на запах.

– Стой, – сказал он. Голос не громкий. Мир замедлился сам собой.

Руки потянулись к спускам, Пелены шевельнулись на манжетах. Аркан не двинулся. Ласточка остановилась, не показывая клинка, не поворачиваясь полностью – бороздами внимания прошлась по углам.

– Ты, – сказал Арбитр ровнее. – От тебя исходят следы. Остаточная когерентность. Мириевый отпечаток и биосигнатура инородного узла. – Линзы щёлкнули мельче. – Знакома с Объектом ORPHEUS-β/13?

– Я? – Ласточка ни на полтона, ни на полвека. – С объектом? Понятия не имею, о чём ты.

– Не лги. – Он сказал это без злости, как констатацию. – Я собран, чтобы видеть ложь. Вы – глупцы. Вы выпустили вопрос, который не имеет человеческой формы. Его нужно найти и стереть. – Пауза. – Memento. Я зафиксировал вас.

– Что будет, если я скажу «нет»? – спросила Ласточка так тихо, что это мог быть ветер.

– Тогда будет пыль, – ответил он ещё тише. – Fiat pulvis.

Секунда прошла, как нож через ткань. Аркан всё ещё не двигался. Ласточка кивнула едва заметно – не согласие, признание факта. И пошла дальше, не ускоряясь.

Арбитр не ударил. Плащ легко ворохнулся. И фигура растворилась в светлом воздухе, как записка, подожжённая спичкой.

– Работаем, – сказал Аркан, только когда его уже не было.

Возвращение в комплекс прошло без музыки, но с метрономом. Сажа ставила якоря грамотно, Пекарь держал вес, как будто несёт ребёнка, Короста ругался по делу, Шнур шептал цифры, чтобы не думать. Преобразователь оказался тяжёлым, как решение, и капризным, как богатая невеста. Его подняли, сняли, привязали. Дорожный гул вернул им сердце.