Остроумов

10. Совет

Первую ночь на Марсе Остроумов, совершенно вымотанный хлопотами, составлением планов и неловкостью от малой гравитации, проспал ровным глубоким сном. Утром снова завертелось: ездили в полицию, затем в управу Оранжевого участка, вернулись на обед, поскольку Илья воспротивился идее пообедать в городе, а его слово Остроумов здесь почитал за последнее, встретили работников, нанятых для проведения ремонта, и долго обсуждали, как следует поступить: разбирать ли галерею, а если разбирать, то не стоит ли сразу ее увеличить, и так далее. Наконец отбыли в центральное огнеборное депо. Поначалу Остроумов послал в депо своего поверенного, однако тот вернулся, разводя руками: «Велели явиться лично».

Находилось депо в самом центре, в красивейшем здании сложных округлых форм со стрельчатыми окнами, походящем на музей или частную усадьбу, но никак не на строение практического толка. Рядом располагались так называемые казармы – место дежурства команд огнеборцев (таковых по городу имелось общим счетом двенадцать).

Возле дверей парадного подъезда стояла троица безволосых молодцов: один постарше, может быть лет около сорока, и двое между двадцатью и тридцатью – марсейцы часто выглядят старше своего возраста. Все были в одинаковых черных брюках и жилетках на красную рубашку без галстука. Старший говорил, двое, виновато опустив глаза, слушали. Речь была английская, точнее, марсейско-английская, с плохо различимыми, похожими одна на другую гласными и резкими согласными. «Видать, местные чины, не пойму только которые», – подумал Остроумов, подходя к ступеням. Когда они с Коршуном поднимались, старший марсеец едва слышно произнес:

– Gobdaws.

В просторной прихожей двое конторщиков заполняли бумаги. Один из них, узнав у Остроумова цель визита, побежал по чугунной лестнице на второй этаж докладывать начальнику.

– Илья, что сказал тот типчик возле парадного? – тихо спросил купец, когда они расположились ожидать на диване. – Как будто на английском, да слово непонятное.

– Здесь так называют пришельцев, тех, кто родился не на Марсе, – ответил охранник. – Грубое слово.

– Вот, значит, как…

Остроумов пожевал губу, собираясь с мыслями. Пожар, Марс, пришельцы… Нет и не было ничего хорошего в этом Марсе. Он, правда, думал совсем иначе, когда покупал площадь под фабрику. Купец строил планы и был очарован ими, очарован тем, что как будто смог проломить стену излишней осторожности и бережливости. Однако он снова остановился на первом шаге и погрузился в обустройство малого, в сущности, предприятия. Да, успехи были. И успехи происходили именно благодаря Марсу. Ясно также, что будущее его индустрии невозможно теперь без Марса. Мысли вращались хороводом, сложно было сосредоточиться, начинала снова побаливать голова…

Их наконец проводили. Главный ответственный надзиратель огнеборного управления по Оранжевому участку восседал за столом шириной в три аршина. Лет ему было около шестидесяти, и, вне всякого сомнения, родился и вырос он на Марсе. Мундир висел на чиновнике мешком, большая голова, венчающая тощую длинную шею, сверкала лысиной, маленькие глаза смотрели на посетителей через круглые стекла очков колючим взглядом. Представились. Остроумов с Ильей уселись на мягкие стулья, бывшие гораздо меньше и скромнее подобного трону тяжелого кресла чиновника.

– Мне видится… – Марсеец откашлялся. – Мне видится, что владельцем не были приняты все меры, необходимые и обязательные в смысле недопущения пожара.

Остроумов, сразу поняв, куда тот клонит, нахмурился и сухо произнес:

– Все было сделано согласно уставу и даже сверх того, поскольку я сам в первую очередь дорожу своим имуществом. Дополнительные огнеборные…

Купец запнулся – название вылетело у него из головы.

– И как они? Сработали?

– Никак не сработали! Вам же доложили о поджоге! Их умышленно повредили!

– Мне видится, что вы спешите, – растягивая слова, снова заговорил чиновник. – Такого заключения пока что нет, и пока его нет, согласно фактам, я имею полномочия приостановить работу фабрики на марсианский месяц.

– Что?! – Остроумов с трудом сдержался, чтобы не вскочить со стула. – Где это писано про месяц?

– Ведомо, в огнеборном уставе.

Илья, видя замешательство купца, посмотрел марсейцу прямо в глаза и спросил своим обычным, то есть лишенным интонаций, голосом:

– После получения от полиции нужной бумаги вопрос будет снят?

Чиновник вжался в кресло, поднял редкие светлые брови, как бы удивляясь вопросу, а быть может, холодности, с которой тот был задан.

– На это должна быть моя санкция. И мне видится, что давать ее преждевременно… в смысле безопасности.

– Как вас понимать-с? – перебил его Остроумов.

Марсеец подался вперед, упер руки с длинными кривыми пальцами в стол и посмотрел на него.

– Вот так и понимать. Месяц. И ждать инспекций.

– Я здесь не затем, чтобы выслушивать это.

Купец встал, от волнения забыв про свой вес, и чуть не оступился, но Илья поддержал его под руку.

– Зачем вы вообще на Марсе? Задумайтесь, мой вам совет.

Чиновник снова вжался спиной в кресло и почесал щеку. Остроумов бросил на него короткий злой взгляд и шепнул Илье: «Пойдем».

Они вышли, сели в мобиль. Остроумов задумался, и Илья, опустив стекло, отгораживавшее их от автомата-извозчика, приказал тому полушепотом:

– Трогай. И пока по Малому кольцу, не торопясь.

Купец поискал в салоне воду, но мятная закончилась, была только сладкая.

– Ты видел? Это бог знает что такое!

Он снова вспомнил жест марсейца, когда тот напоказ почесал щеку, и подумал, что в старые времена, при их дедах и прадедах, такое могло закончиться дуэлью.

– Поедем к генерал-губернатору. Я сейчас свяжусь с гильдией. Надо разобраться.

– Это невозможно. Генерал-губернатор в отъезде, на лечении.

– Да, правда. Забыл совсем…

Остроумов достал машинку, зажег экран и стал читать. Лицо его мрачнело.

* * *

Мобиль вернулся к фабрике. Остроумов быстрым шагом, по пути отдавая короткие указания прислуге, направился в жилой дом. Илья тенью следовал за ним. У фонтана к ним присоединился Елеев. Выслушав приказчика несколько невнимательно и выпив две чашки крепкого кофе, Остроумов поднялся к себе, запер дверь и набрал номер Степана Шихобалова.

Шихобалов владел стекольными и керамическими заводами и производил для Остроумова разные емкости – флаконы, баночки и так далее, – весьма изысканные и по умеренной цене. Шихобалов был на десять лет старше, крупнее капиталом, но главное – давно жил на Марсе, в Оксидаре, и должен был знать, что творится, в какую бурю угодил Остроумов.

– Ты, верно, не в курсе тутошних дел, Володя, – выслушав рассказ Остроумова, пустился в объяснения купец. – Без барашков в конвертиках никогда ничего не вертелось.

– Я знаю, сам давал, когда строился. Но сейчас совсем другой повод. На ровном месте фронда, я не понимаю.

– Нынче мздоимством не ограничивается. Богатые люди дружат с градоначальниками, кутят вместе. Или, во всяком случае, бывают на мероприятиях, как, скажем, я, для порядка отношений. В карты с одним, на биллиарде с другим… Положенную сумму «проиграешь» – вот твоя плата за преференции. Тонкости надо понимать! Да ведь я тебе объяснял, звал с собой, да ты отказался.

– Ну так мне тогда здесь жить придется. А потом… противно.

– Жить не жить, противно не противно… Я попробую узнать, кому ты поперек пришелся. Но приготовься платить и договариваться. На Марсе гордость не годится.

– Да кому я интересен?

– Генриху интересен.

– Арброку? Нужен я ему! У Арброка годовой оборот, поди, миллионов сто! И товаров триста под десятью марками. Я мелочь!

– Не скажи, не скажи, покупатель у тебя имеется. И потом… Я слышал, ты занялся патентами на какие-то свои машины?

Остроумов удивленно поднял брови.

– Откуда?

– Да вот, за картами услышал… Заезжай к нам, в Оксидар. У меня теперь аквариум во всю стену. Такое диво, что начнешь глядеть – не отлипнешь. Заезжай. Обстоятельно потолкуем. А то прилетел и не сказал!

– Да что-то забегался, – покачал головой купец, – ты уж не обижайся.

Жена Шихобалова была марсейкой, к тому же дочерью владельца южных рудников. По этой причине промышленник в конце концов окончательно перебрался на Марс и на Земле бывал нечасто.

Остроумов задумался. На экране машинки Шихобалов взял чашку, отпил что-то горячее. Позади него прошел по спинке дивана толстый кот русской породы с лоснящейся на свету шерстью.

– Ну так что с патентами? – спросил Остроумов.

– Конкуренция-с!

– Я кому-то конкурент?

– Ты. Видать, что-то в тебе такое почуяли. Потенциал, так скажем. Еще знаешь, как бывает: разорится дело – патенты распродаются за копейки… – Шихобалов подпер кулаком подбородок и погрозил пальцем в камеру. – Володя! Я по хмурому твоему лицу вижу, что ты на принцип решил идти!

– Ну и пойду. Что, терпеть это?

– Играть по правилам. Сел за вист – играй в вист.

– Степан Петрович, уже все не по правилам! До поджога дошли! Что дальше? Надо гильдию собрать, все доложить, разобраться.

– Оно можно, хотя и долго. Я еще что хочу сказать… Марс в казну империи положенное приносит исправно. Всякие пороки сюда стекаются – так если не сюда, то куда? Человек так устроен, что во все времена желающих найдется… – он закашлялся, – …на все на это. А здесь оно под колпаком буквально! И под этим колпаком сложились особенные отношения, которые если разрушить, то неизвестно, что произойдет. И ни гильдия, ни земные власти не желают сейчас их разрушать. Ты видишь только верхушку этого айсберга. А я немного знаю о подводной, так сказать, части.

– Так что же делать?

– Спросить. Договориться. Заплатить. Может быть, и посторониться – я ведь пока не знаю точно, что от тебя хотят и почему.

– Посторониться?

– Может быть, придется, да.

– Господи всемилостивейший, Степан Петрович! Не ты ли всегда порядок защищал?

– Правильно. Только порядок – штука не универсальная. Здесь один, там другой…

От разговора осталось неприятное послевкусие, и, закончив, Остроумов долго сидел перед погасшим экраном машинки. Степан Шихобалов изменился на Марсе, изменился как-то вдруг. А может быть, это он, Остроумов, просто не замечал раньше. Они не успели сдружиться до этого, чтобы хорошо знать, что происходит у каждого в жизни, в семье. Шихобалов, теперь это стало понятно, любил Марс, и Марс ему подходил. А Остроумов терпел Марс.

Ему сейчас остро, до напряжения мускулов не хотелось находиться в той ситуации и в том месте, в которых он находился, а хотелось оказаться на Шаболовке, в тихой близости от монастырских стен, в своей старой лаборатории. Заняться, в конце концов, искусством – парфюмерным делом. Поэзией ароматов, творчеством, на которое отчаянно не хватало времени. В книге известного парфюмера Петра Ильича Солицына, жившего за двести лет до Остроумова, написано: «Дурные мысли, спешка, беспокойство – все это плохо влияет на наше восприятие, огрубляет его». «Быть бы у самого себя наемным лаборантом, не знать бед», – подумал купец, тяжело вздохнув.

Он вызвал автомат, справился насчет чая:

– Крымский, с ромашкой, липой и мятой, есть у нас?

Автомат замер, отправляя невидимый электрический запрос, затем моргнул и покачал головой несколько неестественно.

– Увы, Владимир Ростиславович, отсутствует.

– Ну а отдельно есть мята?

– Имеется на складе, двух сортов.

– Принести сюда со всем прибором, с кипятком и с медом, какой найдется.

Ему зачем-то принесли вместе с прочим два герметичных трехведерных ящика сушеной мяты, и Остроумов отругал прислугу, что с ним случалось очень редко.

11. Утренний «Пегас»

– Eugène, Eugène!

Радин лежал на столе щекой вниз. Ему казалось, что он лишь ненадолго задремал. Левая рука актера выполняла важную функцию: прикрывала глаза от света, и вот кто-то тащит эту руку, толкает его. Он попытался вырваться и вернуться в прежнее состояние, но руку настойчиво куда-то тащили. Ничего этим не добившись, неизвестный противник произвел над Евгением прием иного характера – больно ущипнул того ногтем за ухо. Евгений, полный желания врезать оппоненту как следует, уперся руками в стол, приподнялся и, застонав от боли в затекшей шее, рухнул обратно. Перед его глазами появилась женская ручка с дорогой позолоченной машинкой. На экране светилось число.

– Мари, черт побери, Мари! – пробормотал Евгений, не узнавая свой голос. – Попроси воды… Пускай положат льда… Нет, прямо сюда ведро льда и воды…

– Сначала сделаем циферки?.. Надо сделать циферки. Ну-у-у… поднести вот это… – она погладила его по руке, дотронулась до перстня из белого металла, – …вот сюда.

«Денег, им всем надо только денег!» Евгений потянулся правой рукой к карману брюк и долго нащупывал его. Надо было расплатиться наличными, но, как назло, ни в правом, ни в левом кармане бумажника не обнаружилось.

– Потом… вечером… завтра… Ну принеси ты воды!

Мари недовольно сжала ярко-алые губы, затем приблизилась к нему так, что он почувствовал ее дыхание около лица.

– Mon cher, здесь уже за три ночи.

– Я сказал: потом! – рявкнул Евгений, отталкивая прочь это лицо, сейчас ему противное.

Мари поймала его руку, схватила за мизинец, показывая, что может снова сделать больно, и прошептала у самого уха:

– Я устрою большой скандальчик, Eugène. Большой горячий скандальчик. М-м-м?

Евгений застонал, признавая поражение. Мари снова сунула ему под нос машинку. Евгений, собрав все силы, поднялся, приложил большой палец правой руки к перстню, затем перстень – к машинке. Раздался звон колокольчиков, на экране появился пляшущий Петрушка. Девушка тотчас спрятала машинку, лицо ее осветилось победной улыбкой. Она громко чмокнула Евгения в щеку и скрылась в светлом желтоватом тумане, которым, как казалось сейчас Евгению, было заполнено все вокруг.

Принесли воду, и он облил себя прямо из графина, который затем выскользнул из ватной от слабости руки и разбился бы, но кто-то подхватил его. «Пегас», – вспоминал Евгений. – Я пил здесь, в «Пегасе», с этими… Неважно… А-а-а, черт!»

– Э-э-эй! Который час?! – закричал он.

В зале зашевелились, постепенно обретая форму людей, серые тени. Из углов посыпалось: «Шестой уж!», «Рассвет!».

Первый этаж «Пегаса» – обычный для московского центра трактир, сейчас чистый и темный, – готовился встречать новый день. Под собой он скрывал кухню, два больших зала, две курительные, биллиардную и длинный коридор «частных комнат». Именно «подземелье» притягивало в «Пегас» творческих людей, в первую очередь поэтов и актеров. Владельцы сего здания, некий Ф., банкир, и его компаньон Ю., жили на Марсе и в Москве давно не бывали. Делами ведал человек смешной наружности и грозного нрава по фамилии Рикшиц. Этот Рикшиц некогда дружил с князем Липгартом, а впоследствии имел дела и с его вдовой, женщиной, как можно догадаться, весьма и весьма состоятельной. Евгений управляющего не любил, но благодаря странным прихотям вдовы имел в «Пегасе» особое к себе отношение.

Радин собирал в «Пегасе» свой «Круг нового театра», здесь бывали Клюваев, Воленич, Нишер. Здесь же отдыхала золотая молодежь своего времени, особенно та часть ее, которая стремилась к знакомству с этими заметными фигурами. Кутежи часто затягивались до утра, так произошло и на сей раз. В дальнем из двух нижних залов сидели около дюжины человек. Запахи разных сортов табака, женских духов, вина и медового ликера заполняли помещение, освещенное рядами ламп в конических зеленых абажурах. В одном углу были сдвинуты вместе три стола, за ними, подобно Евгению, развалилась полуживая компания. На смятых белых скатертях в беспорядке валялись карты и монеты. Сонный мальчишка-половой, собирая мусор, поглядывал на эти монеты, но брать не решался. За столом у дверей черного хода, ведущего в комнаты прислуги и далее поднимающегося отдельной лестницей в переулок, двое бородатых господ тихо о чем-то спорили, попеременно указывая в экран машинки. Слева, приложив к голове бутылку шампанского, сидел Василь Ижицын, автор скандального, но при этом жутко популярного среди молодых девиц сборника «Двадцать ночей». Двери в верхние залы были заперты, на медных ручках с лошадиными головами висело гранатовое женское платье.

«Сколько я ей заплатил? Даже цифр не разобрал, лопух…» Евгений достал из пустого стакана, который ему принесли вместе с графином, кубик льда, засунул его в рот и посмотрел на платиновый перстень, подаренный княжной. «Ой лопух! С этого счета княжне весь ход денег виден, кому да за что. Прощение вымаливать теперь… Ну в первый раз, что ли? Не в первый… Ей того и надо, я чувствую. Вот и поделом».

Радин получал огромные по тем временам гонорары, однако деньги у него не держались, и обращаться с ними он не умел и не хотел уметь. Он хотел лишь жить. В его жизни требовались траты – он тратил. Пользовались этим все: от друзей, которым легко давал Евгений в долг, порой совершенно про это забывая, до дирекции кинематографического общества, приписывающей ему несуществующие налоги и кладущей в свой карман часть его гонорара. Карты привели его однажды к огромному долгу, который он не мог выплатить. В силу резкого характера Евгения между актером и лицом, в пользу которого надлежало уплатить долг, произошел конфликт, который грозил закончиться потерей роли и контракта с «Домом Танженова», то есть полным уничтожением молодого человека. Так бы и случилось, если бы не содействие княжны Липгарт.

Евгений встал из-за стола, шатаясь, повернулся и принялся заправлять белую ситцевую сорочку в брюки. Ворот без пуговицы, грудь и рукава залиты вином, слипшиеся белые волосы спадают на глаза, на блестящем лице смесь страдания, отвращения и улыбки – таким он мог предстать к вечеру этого же дня на фотографии в газете… но сквозь все еще висевшую перед взором пелену Евгений безошибочно выхватил глазами фотографа, целящегося в него объективом из мрака черного хода. Спотыкаясь и раскидывая стулья, он бросился на невысокого молодого парнишку с темными кудрями, одетого в дешевый серый костюм.

– Э-э-эй, ты-ы-ы! – с ревом налетел он на несчастного.

– Не т-трогайте ап-парат!

Горе-репортер спрятал камеру за спину, прижимаясь к стене и двигаясь боком в сторону лестницы.

– Что ты там наснимал, копеечная душонка, горизонталка газетная?! – Евгений схватил его за края жилета, притягивая к себе. – Я тебя спрашиваю!

– Н… н…

Парнишка, пытаясь справиться с неудобным слогом, застрявшим в горле, ударил себя кулаком по бедру. Он был заикой, и в минуты волнения недуг этот никак не давал начать фразу.

– Снимков… н… нету! – преодолел он наконец незримый барьер.

– Ну-ка вытащи пленку!

– О-о-она рубль стоит! – растянув букву «о» словно оперный певец, все же справился с предложением фотограф.

– Вытащи, я тебе два дам.

Евгений, продолжая правой рукой держать паренька, пошарил левой в кармане, затем вспомнил, что бумажника при нем нет. В этот момент к ним подбежал управляющий трактиром Хартынецкий в сопровождении полового. Это был полный мужчина за сорок с круглым лицом, толстой шеей и огромными руками. Только что разбуженный, ничего не понимая, он вращал глазами и шипел: «Кто посмел у меня?! А ну, кто посмел?!»

Репортеров, желающих за фотографию знаменитости получить от газеты приличный гонорар, в столицах всегда было предостаточно. Неудивительно, что места типа «Пегаса» влекли их к себе, как влечет азартного ипподром, рыбака – тихий берег, грибника – дубрава. И точно так же естественным было желание хозяев обезопасить себя и гостей от этой напасти, ведь такая «слава» была для их заведения худшим кошмаром.

Мальчишку заставили отдать кассету, а на его причитания о деньгах Хартынецкий разразился таким потоком ругательств, что парень, прижав к груди камеру, бросился бежать, затопал башмаками по лестнице и скрылся на улице.

– Знал бы он, кто хозяин, не сунулся бы, – подытожил Хартынецкий. – Дурак. Мелочь. Я его спас. Вышли бы фотографии – конец был бы ему.

«Хозяином» он называл Рикшица.

Евгений с управляющим вернулись в зал. Выпили кофе. Нашлись бумажник и машинка актера: предусмотрительный половой унес их, «чтобы вещи господина Радина не пропали». Подъехал вызванный извозчик. Рассвело.

12. День съемок

От «Пегаса» до комнат Евгения было минут пять езды. Такое соседство Радин считал большим преимуществом и не стеснялся хвастаться этим перед друзьями: «Я тут все равно что дома». Перед Страстной притормозили. Впереди перевернулась большая повозка, раскатились банки с пивом (те, которые сделаны из металла и поставляются по заведениям для розлива), и китайский торговец со своими двумя помощниками, громко споря, торопились их собрать.

Пока добрались, Радин посредством машинки успел разбудить своих домовых и всем раздать указания наполнить ванну, приготовить завтрак и платье. Выходя из мобиля, он все так же неуверенно ступал по мостовой, но по голосу, каким говорил он в прижатую к щеке машинку, нельзя было прочесть, где и как провел ночь актер Евгений Радин.

Быстрым шагом поднялся он по лестнице, ударился об угол двери, выругался, разделся догола прямо в коридоре и зашел в ванную. Здесь он снова выругался: чересчур горяча была вода. Прибежала горничная Марфа, единственный автомат, принадлежащий лично Евгению. При виде ее испуганного лица, тонких губок, лепечущих «простите, Евгений Остапович, это я недодумала, позвольте мне поправить…», гнев его сам собой пропал. «Они нарочно созданы так, что не можешь на них злиться. Дорогие, как дирижабль, но ведь и хороши, как хороши! Зачем она нужна была княжне? Эту даму не понять!» – думал актер, улегшись в огромной овальной ванне и глядя в потолок, на котором черноволосая богиня с прямым носом, окруженная амурами, сталкивала ножкой с облаков вниз мускулистого юношу. Однажды, уезжая, княжна по какой-то своей прихоти подарила изящную служанку Радину, и актер нашел забавным назвать ее именем горничной Ольги – он слышал, как Ольга разговаривала со своей Марфой через машинку.

– Евгений Остапович, завтрак…

Голос Марфы, прибежавшей с подносом, оторвал его от тягучих размышлений.

– Поставь здесь… Да, и еще подай мою машинку.

Теперь ему не хотелось думать о насущном, а хотелось погрузиться в свою роль. Сегодня съемочный день, важная большая сцена. За ним заедут через час. Он превратится в князя Всеслава, вечно молодого чародея… Евгений взял тяжелую кружку, сделал глоток. Кефир, перемешанный со сметаной, творогом, медом и перепелиными яйцами, – завтрак, которому научил его на Кавказе один старик. Евгений снимался тогда в своей первой большой картине. Роль второго плана, молодой солдат, погибающий в бою от пули. Но он заставил всех аплодировать! Он стал центром эпизода! Так хорош был тот дубль, такой сильной оказалась его игра на камеру, что под него поправили сюжет, дали еще реплик, досняли две сцены. История эта разлетелась по газетам, и Евгений впервые в жизни почувствовал вкус настоящего успеха.

Раздался звук прибывшей телеграммы. Он взял машинку и поморщился: Прянник уже подъехал, так его и разэтак! Вагон времени, актрисы будут копаться, и еще придется их ждать, а этот гонит!.. Ладно. Он допил остаток своего «эликсира», бросил кружку в воду, вылез и надел халат.

– Марфа!

С улицы донесся нетерпеливый гудок.

* * *

Вскоре поехали.

Большой заграничный фургон, белый, с узкими передними фонарями, отчего со стороны капота машина напоминала улыбающегося китайца, на боку черные усы и цилиндр с литерой «Т» – танженовский знак, знакомый всякому, кто вообще смотрит кино. Внутри было хорошо: и просторно, и мягко, и хладовей по всему салону свежий горный воздух разгонял.

Евгений сел на задний диван как был, в домашнем фиалковом халате поверх исподнего, – все равно сейчас в костюм облачаться. Впереди развалился сонный помощник режиссера Леопольд Прянник. Называли его Пряником, с одной «н», на что помощник ни капли не обижался. Смеха добавляло то, что родом Леопольд был из-под Тулы. Управлял мобилем маленький проворный мужичишка за пятьдесят – ассистент, известный всем как дядя Паша. Идея иметь водителем не автомат, а человека была распространена в Москве и проистекала из соображений скорости. Человек всегда ведет быстрее, особенно если вольно обращается с правилами движения.

На Тверской Заставе проехали под аркой магнитного трамвая, вагоны которого беззвучно летели над городом, уцепившись за дороги-провода, свернули на Камер-Коллежский, заскочили на Рождественскую, чтобы забрать оператора. Худой, высокий, нескладный Влас Липорецкий влез в салон спиной вперед, втащил за собой огромный рыжий чемодан, ударился кудрявой головой, чуть не обронил очки, сказал в сторону что-то эмоциональное на латыни и, наконец, уселся рядом с Прянником.