Остроумов

– Так срочно? Что, надо прямо сейчас?

– А чего откладывать? Нет, это нельзя откладывать.

– Ну хоть поужинай с нами. Сегодня расстегай твой любимый, с семгой, и печеная куропатка…

Купец зажмурил на секунду глаза, мотнул головой.

– Эх! Я рад бы, рад бы! Но все решено уже.

– Значит, надо ехать? Лететь?

– Надо, душа моя. Простишь?.. Я сам не рад. Я срочность ты знаешь как не люблю.

– Ну что ты, раз надо…

Остроумовы не пререкались, если дело касалось серьезных вещей. Анна Константиновна никогда на словах не корила мужа, если даже казалось, что он выбирает купеческое вперед домашнего. Ей было понятно хорошо, что домашнее в том виде, в котором оно сложилось, существует благодаря купеческому.

В двери вошел автомат. Он дождался, когда хозяин дома повернется к нему, и произнес:

– Илья Матвеевич прибыли, ожидают вас в мобиле.

Остроумов обнял жену.

– От меня обними дочерей. Надеюсь, это ненадолго.

В сопровождении автомата он прошел по прямой через зал и скрылся за дверями. Анна Константиновна вздохнула, губы ее зашевелились в беззвучной молитве.

* * *

Большой мобиль, выкрашенный перламутровой краской, с просторным салоном и широкими окнами, прикрытыми шторками персикового цвета, катился по недавно проложенной дороге на юг, в Домодедово. Остроумов, устав от потока известий, захлопнул крышку чехла с вышитыми золотом инициалами, отложил машинку и повернулся к своему спутнику.

– Илья, по твоей части есть какие-нибудь предупреждения?

Рядом с ним сидел человек, выглядящий лет на сорок, в черном костюме-тройке, немного старомодном. Коротко стриженная голова, скуластое гладкое лицо, узкие темно-карие глаза под густыми бровями и прямая осанка говорили опытному глазу о большой воле, а неопытному казались недостатком светской тонкости. Человек этот часто появлялся вместе с купцом на сделках, сопровождал его в дальних полетах и окружающим был представляем не иначе как «деловой партнер Коршун Илья Матвеевич, ценитель искусств и скачек». В действительности же был он отставным офицером разведки, мастером фехтования, прекрасным стрелком и личным охранником Остроумова.

Илья, продолжая смотреть вперед, на бегущую дорогу, после полуминутного раздумья ответил:

– Из последнего – в Красном было позавчера что-то нехорошее. Туда я не советую.

– Красный-то нам не нужен, что нам Красный…

– И все же это рядом. Желательно выбирать дорогу.

– Я полагаюсь на тебя… Эх, что ж не делается там, на Марсе, спокойнее, отчего никак не могут люди просто жить…

Илья промолчал. Остроумов открыл дверцу в перегородке, отделявшей их от автомата-извозчика, взял стакан охлажденной мятной воды, запечатанный блестящей золотистой крышкой, осторожно снял ее и, откинувшись назад, приложил хрусталь к губам.

Справа от дороги, за полосой леса, угадывалось большое поле. За ним начнется снова лес, высокий и темный. Перейдет он в березовую рощу, за которой луг сбегает к реке. На излучине реки, на холме, в тени дубов и кленов, стоит старая кирпичная церковь. В этих местах провел Остроумов детство – время, когда можно не думать о том, чтобы сохранять, а можно и нужно брать и усваивать, принимать знания, сталкиваться каждый день с новым и удивляться.

Белый летний дом в два этажа с широкой верандой, на которой отец сидел вечерами с книгой. Фруктовый сад, небольшой, но очень ухоженный, с дорожками и скульптурой девушки, держащей в руках венок. Здесь детям не разрешалось лазать по деревьям, и вчетвером они – он, сестра и два племянника – убегали к реке, к высоким березам, к толстой кривой сосне, на которой будто сама природа устроила для них тайное убежище, и оттуда смотрели на поднимающиеся к небу и исчезающие в облаках космические корабли.

Купец вспоминал пение соловья в черемуховых кустах, сады и луга. У каждого сада и луга, подсолнечного и гречишного поля, пруда и сеновала были свой запах и свое настроение. Каждое место было особым миром. Легко было пролезть через висящую на одном гвозде тайную досочку, нырнуть сквозь забор и оказаться в этом мире. Громадины искривителей, висящие близ планет, – разве не такие же это лазейки в заборе-вселенной?