Я пришёл дать вам победу

Сысоев отбросил догоравший окурок «Парламента» в урну, стоявшую у крыльца, и вошёл в здание правительства.

Кабинет министра природных богатств и полезных ископаемых Багучакова располагался в конце коридора на третьем этаже. Приятельски кивнув охраннику, который с нескрываемым подобострастием кинулся открывать вертушку, Сысоев не спеша преодолел надраенные до блеска ступеньки. После случая, когда авторитет помог разобраться с залётными, охранник был ему благодарен и считал теперь себя обязанным.

Владимир Николаевич, не обращая внимания на возмущённого секретаря в приёмной, вскинувшейся из-за стола и выпрыгнувшей закрыть своей внушительной грудью доступ к телу своего босса, притормозил её порыв выставленной, как тормоз, ладонью и без стука распа́хнул дверь в кабинет министра. Багучаков, изучая очередное прошение на разработку месторождения, думал, какую сумму объявить просителю за положительную резолюцию, и наказал секретарю, чтобы его не беспокоили, и поэтому очень удивился, увидев перед собой вытаращенные глаза Сысоева.

– Вы, вы кто? Как… Вы?… Нина-а!..

– Спокойно, Семён Геннадьевич, спокойно. Для возмущений повода нет. Я – Сысоев. Слыхали, я думаю?

Багучаков вышел на верхи власти из комсомольского актива, и о Сысоеве слышал лишь краем уха, а потому уставился на него с немым вопросом.

– Предложение у меня существенное и порядком денежное, – спокойно продолжил Владимир Николаевич, – но такие обсуждения положено проводить совершенно в другой обстановке. Вы же понимаете?

Сысоев многозначительно, подтрясывая тремя подбородками в сторону углов кабинета, показал пухленьким пальцем на уши.

– Если Вы не против, то мы можем прокатиться в «Киви-Лодж»? Там неплохая кухня и никто не помешает нашей беседе.

Был Багучаков по комсомольски молод душой и по-юношески же дерзок. Благополучная жизнь к тридцати восьми годам обмотала его, некогда спортивную, талию в несколько слоёв жира, и пивное брюшко наползло поверх брючного ремня. Семён в бешенном ритме прокручивал варианты «подставы». Соглашаться или нет?! Обед с человеком ещё не преступление, почему бы и не съездить на базу отдыха, тем более, что «Киви-Лодж» действительно хорошая база. Выслушать этого пучеглазика никто ему не запретит.

–Ну, извольте, и когда же? – нарочито растянуто, усердно ровняя листы служебных бумаг на столе, спросил министр.

–А моя машина у крыльца. Стол на базе накрыт. Вы не очень заняты на сей момент?

–Поедемте, – Семён Геннадьевич убрал документы в ящик стола и встал.

По дороге он напряжённо молчал, ждал, что неожиданный посетитель заведёт разговор о сути вопроса, но тот упорно болтал о пустяках. Высказался о погоде нынешним летом, помянул некоторые любимые места отдыха на Катуни, в Чемале, о своём катере на Телецком и, если уважаемый Семён Геннадьевич изъявит желание, то Владимир Николаевич может устроить незабываемую экскурсию по озеру. В скором времени  показался корпус базы. Но и пройдя в зал ресторана, разместившись за богато накрытым изысканными блюдами столом, Сысоев к теме беседы так и не подступился. И только тогда, когда уже выпили на «ты», когда графин наполнили водкой «Алтай» по второму разу, мусоля потухший «Парламент», авторитет выложил:

– Есть изумительный вариант, который, как мне кажется, тебя заинтересует. Люди путёвые… Не простые… Предлагают тебе поиметь не хилый куш, Семён. Пять минут трудов, и гуляй – не чешись.

Багучаков пьяненько тряхнул головой, но совершенно трезво осознавал, что от него требуется что-то недешёвое. Куши за пятиминутки не раздают так просто.

– О чём речь?

– А-а! – небрежно отмахнул рукой Сысой, как – будто речь идёт о чём-то несерьёзном, пустячном. –  Карта нужна. О золоте. Так вроде.

Семён облапил пятернёй взмокшее вдруг лицо. Мысль истерично теребила струну совести. Поставлен на должность, чтобы охранять эти самые сведения, а тут приходят и "здрасьте, пожалуйста. Карту им!".

Крохотные остатки совести потянули из глубин порядочности невод упрёков, но "мотня"зацепилась за разлапистую корягу безудержной наживы, порвалась, и на ячее остались, застряли лишь мерзкие сопли угрызений. Но они смывались без труда, и поэтому совесть обречена была на молчание. Однако значимость своей персоны и особенно занимаемой должности терять нельзя. Цену набить – это же святое.

– Не могу я. Это служебное преступление.

– Да и то, – неожиданно легко, для Багучакова, согласился с единственным высказанным возражением министра Сысоев, – закон преступать мы не будем. Нельзя, значит – нельзя. Выпьем, Семён. Хороший ты мужик, но… взрывоопасный какой-то.

Багучаков обрадовался, что не придётся ругаться с Владимиром и застолье можно продолжить. Секунду поковырялась в голове заноза: «какой я взрывоопасный» и затухла где-то в глубине сознания.

Выползла она из кладовых памяти через три дня, когда взлетела на воздух «Тойота» министра, стоявшая у крыльца Дома правительства. Семён бегал рядом с гудящим факелом, подталкивал приехавших пожарников: «Тушите, ради Бога», и неожиданно понял, что звонит его сотовый.

– Семён Геннадьевич, что там у тебя стряслось? Машина взорвалась, что ли? Какая беда, Семё-он Геннадьевич!

– Кто это? – заорал Багучаков и осёкся.

Он понял, кто звонил. Он понял, что это было предупреждение. Он понял, что озадачились вопросом люди и впрямь не простые…

Эпизод девятый. Год 1998.

…Багучаков сразу сообразил, что бритоголовые мальчики на «Крузере» к кафе прибыли по его душу.

Перевернув стол со всей богатой закусью на сидевшую напротив Катерину, перекрыв им неширокий проход и отсекая тем самым «братков», Семён ринулся в другую сторону зала через центр кафе на кухню. Он судорожно перебирал в голове все варианты возможного отхода.

Служебный выход из кухни практически упирался в скалу, оставляя между стеной кафе и горой пространства метра два. Через него выносили пищевые отходы в мусорный бак, да персонал изредка выбегал в свободную минуту подымить. От выхода влево, к стоянке автомобилей, вела узенькая тропинка, которая чуть дальше начинала крутой подъём в гору. Там, за этой возвышенность, тропинка выныривала через кустарники на дорогу в аэропорт. Больно ударившись плечом о неподатливую дверь с тугой пружиной, Багучаков выскочил на улицу. Не соображая, что он делает, даже не поняв, что в лоб ему пахнуло холодное дыхание ствола «Макарова», Семён пнул бычка ниже пояса, оттолкнул моментально скорчившуюся от боли фигуру в сторону, пронёсся сайгаком через автостоянку и припустил в подъём. Пуля вырвала небольшой фонтанчик пыли прямо около ноги, но Семён не остановился. Выстрела слышно не было из-за гула проезжавших по трассе машин, однако второй фонтан взвился чуть впереди Бугачакова. «Не уйти», – стукнуло в мозгу, и Семён, загнанно дыша, опустился на камень.

– Не порядочно ведёшь себя, Семён Геннадьевич! – вылезая из джипа, встретил Сысой упрёком беглеца, которого подвели братки.

– Дерёшься, бегаешь. Не дети ведь мы с тобой. Солидные люди. Ты же у нас целый министр республики. Давай и дела по – солидному решать.

– Не могу я тебе отдать эту карту. Ни карту, ни какие-то сведения, понимаешь? – утирая носовым платком потную шею, произнёс Семён. – Да и на кой ляд тебе это надо? Ты бухгалтерию-то просчитай. Добыча принесёт мизерный доход. У нас разведанных запасов по рудному золоту тонн пятьдесят всего и тонны три рассыпного. – он попытался использовать последний козырь, чтобы выскользнуть из дела с криминальным авторитетом.

– Не твоя забота. И кто тебе сказал, что я прошу отдать? Я предлагаю тебе её продать мне. Про-о-дать! И не дёшево, заметь! – дружелюбно хлопнул Сысой по плечу Семёна.

–Ну, что ты язык в гландах спрятал? Не дрейфь! Ты сфотографируй её, и вся нервотрёпка. И бумага твоя на месте, никто её никуда не выносил, и у меня всё ровно, что мне нужно, – на руках. И овцы целы и бабок – полные штаны! Ха-ха-ха!

Багучаков упирался. Ещё бы. Портфель министра республики по полезным ископаемым достался ему не дёшево. Почти вся деревня, все родственники собирали в одну отару овец. Двадцать отличных маралов [1], которые ежегодно приносили изумительного качества панты под два кило каждый, пришлось отдать немалым довеском к мелкой баранине. Естественно, что Семён рассчитывал покормиться у доходного корыта вдоволь. Причём кормиться как можно дольше и как можно слаще. Не ограничиваться одним хапком. И тут приходит какой-то Сысой и предлагает по-панибратски предоставить материалы о месторождениях золота и других драгметаллов.

Как бы не так.

– Ты пойми, Владимир Николаевич, я ведь не торгаш какой, не знаю я цен на такой товар, – рассматривая на солнце очки, скривил в улыбке рот Багучаков.

– Доверься мне, не обману и цену дам порядочную. Честную.

– Знаешь, ты уж лучше бы дал мне процент в своём деле, на том бы и порешили, – простовато, поглядывая на Сысоя, сказал министр.

Сысой поперхнулся дымом.

– Ты то ли больной, Семён? Пуля на тебя мне дешевле обойдётся, а твоего сменщика я уж как-нибудь да и за денежку уболтаю.

Багучаков понял, что планку терпения Сысоя он, кажется, перевалил, и последнее предложение было чересчур наглым.

– Да шучу я, Сысой, шучу. Ясен вопрос, что разойдёмся разовой суммой. Надо бы взбрызнуть наш проект, а?

– Ну, бумаги нам с тобой не подписывать, так что можно и полакомиться, – довольно потирая свисавшую над ремнём требуху, пропел авторитет…

––

[1] Марал (благородный олень) – крупный олень из отряда парнокопытных.

––

Эпизод десятый. Тихон и Демид.

… Кто не знал Тихона, тот ни за что бы не угадал в нём сына Демида. Это были два совершенно не похожих друг на друга человека.

Вероятно, Тихон взял больше от внешности матушки Агапии. Женщина она была дородная, пухленькая, росточка невеликого, и голос имела нежный, обволакивающий. Добрая была родительница. Воспитание сыну Агапия дать не успела, преставилась при вторых родах, когда мальцу шёл пятый год. Брат Тихона народился мёртвым, и, отнеся матушку Агапию на погост, зажили Тихон с Демидом одни.

Поселения, как такового ещё не было. Стоял один небольшой дом, в котором жили Демид с Тишей, да малая сараюха, где кудахтали десятка три несушек. Хорошие стояли времена. Хоть и приходилось Тихону с раннего утра копаться по хозяйству, ходить на охоту с отцом, удить рыбу, готовить дрова – жизнь отшельников мальца не угнетала.

В те годы отцу по голове солнечный удар ещё не примерился, и бредни насчёт попранной веры великомученика Аввакума его не посещали. Это потом, когда суровой зимней ночью тридцать первого года постучался в избу беглый душегуб Фёдор, и, отогревшись, попросил предоставить возможность остаться жить на этих землях, вот тогда и объявил Демид, которому в тот год стукнуло сорок лет, что веры они с сыном старинной, и ежели нехристь Фёдор готов принять их устои, то пусть остаётся.

Четырнадцатилетний Тихон от удивления разинул рот и, идиотски лупая глазами, слушал отца. За длинную, бессонную ночь Тихон открыл для себя много странного.

Человеческая речь у отца неожиданно куда-то пропала, а заговорил он на какой-то тарабарщине. Оказалось, что семья Демида, гонимая поповской властью, бежала в тайгу, чтобы сохранить ростки истинной веры. Сам Демид величается – честный отче, святый отче. Он духовник, лекарь заблудших душ.

Тихон вдруг вспомнил, что видел как-то в сундуке потрёпанную старую книгу. Книга была большая, толстенная, в потемневшем деревянном переплёте, который был обтянут протёршейся местами тканью, а закрывалась книга медными застёжками на ремешках. Страницы, к которым казалось, стоит только прикоснуться, и они рассыпятся от старости, были обтрёпаны по краям.

Тихон пытался было почитать её, но слова текста кувыркались во рту на языке, а стройной мысли выдать не могли. Промучился Тиша минут десять с незнакомой писаниной, да и забросил книгу назад в сундук. Сейчас он понял, что речь отца льётся прямо со страниц той самой книги. Были там такие слова, и мысли похожие тоже были.

Сказку врёт Демид или правду говорит – Тихона волновало слабо. Вот когда пришлось и самому начать жить по батюшкиному уставу, тут Тихон взроптал. Но противиться родителю не мог и справно нёс повинности. И никто уже теперь и не помянет лихим словом Демида – душегуба, порешившего собственноручно отца его милой Агапии, не желавшего давать благословения дочери и «пришлому самоходу из Расеи», потому и пустившегося после убийства в бега со своей суженой. От карающего меча власти и от возмездия родных Агапии.

А вот от совести куда бежать?

А Фёдор веру принял. Окрестился с именем Фрол. Неизвестно, искренне ли он клал крест двумя пальцами или для видимости, только чтобы не прогнали, но года через полтора, когда привёл из тайги и разместил временно, с позволения духовника, в нарушение устоев веры, в своём доме измождённых мужика и женщину с двумя ребятишками годов по четырёх, он уже сам занялся наставничеством и склонял молодую пару к принятию истинной веры. А в сорок первом, отвесив поклоны всему честному люду, Фрол ушёл на войну. «Прости, отче! Чрез веру преступлю, но ворога бить пойду. Благослови! Не стерплю, штоб чужак землю нашу топтал».

Там и сгинул…

– Бог вам судья, чада. Пред ним за жизнь свою мирскую ответ держать будете, – произнёс Демид, накормив в тот день скитальцев, спустя час после их появления в поселении. – Но здесь мы открыты друг другу, потому секретов у нас нет. Знать мы должны, какая причина погнала вас прочь от глаз людских.

И стал Михаил Дружбин Мефодием, а жена его Алёна – Милицей. Одного мальца – Степана крестили именем Евсей, а другого – Ваньшу – Елизаром. Община пополнилась новыми людьми, надо было строить дополнительное жильё.

Лес заготавливали километрах в тридцати от поселения. Лиственницы стояли ровненькие, звонкие. Двумя лошадёнками брёвна стащили к месту застройки за месяц. Месяц ставили дом и к октябрю супружескую пару с детьми заселили. Оказалось, что Дружбины имели от роду годов чуть более двадцати, и жили окольцованными второй год.

Эпизод одиннадцатый. Год 1933.

– Хучь ты мне и сродственник! Хучь и кровь от крови мы с тобой, но обчественноезамать не дам!

Слюни летели во все стороны. Бунин абсолютно оправдывал свою фамилию своим вырвавшимся наружу нравом. Он метался по тесной избёнке, сотрясая над головой сухонькими кулачками.

– Ишь, чё удумал. Дурней себя ищешь, Минька?

Он резко подскочил к Михаилу и сунув ему под нос кулачок, проверещал:

– Ты, змей, у меня ишшо попомнишь!

Дружбинс досады хрястнул сапогом об пол. Корил он теперь себя за то, что не дождался ухода дядьки, да умная мысля приходит опосля.

Когда радостный Михаил втиснулся в свою хибарку, Бунин, отвалившись спиной на стену, по-хозяйски облокотившись левой рукой на припечье, восседал за столом. Алёна, накинув чистую тряпицу на выскобленные доски стола, выставила всё, что было в доме. Как иначе то, дядька родной, мужнин, как-никак, пришёл в гости. Отдавая пряным рассолом, стояла квашеная капуста, парила только что вынутая из чугунка картошка. Блестели твердыми боками огурцы. Заначенная для великого события бутылка самогона так же потела холодным стеклом на столе.

– Дядько, здоров были, – приветливо воскликнул Михаил.

– Здоров, здоров, Минька! – вальяжно протянул Бунин. – Вот, заглянул на огонёк. Дай, думаю, проведаю племяша. Погляжу, как живёт. Чем дышит.

– Дак, чего уж. Живём помаленьку, – неуверенно обведя взглядом стенки дома, произнёс Дружбин.

– Жировать – не жируем. Братовья малые вот только всё на подножном корме. Голодно немного.

Дядька глянул на Стёпку с Ванькой, бритые головёшки которых торчали на печном лежаке.

– Ни чё, живодристики, выдюжим. Все голодуют, не тока вы одни. Все на подножном корме. Иде ж другое чё взять? Вот уборошную загуторим, там, глядишь, чё и отломится. Небось, государство не забудет.

Михаил задумчиво сидел у двери на лавкеи, почему-то, не проходил к столу.

– Чё не садисси? Проходи, давай. Сидай. По стопарику дерябнем,нутро порадуем,– махнул призывно рукой Бунин.

– Да мне ещё на ток сегодня. Зерно пошло.

– И чё? Ты не за баранкой, поди ж. Па-а – думаешь, запах! – наливая в стаканы самогон, протянул Семён.

– Подсаживайся, паря. Эй, стригунки, а ну-у, …чё вам дядька дасть, – задрал голову к пацанам Бунин и щедрой рукой подал две ещё горячие картофелины.

– Шамайте! Ни чё-о, выдюжим. Не дадим с голоду сгинуть. Не чужие чай. Подмогнём роднёй. Нешто мы не понимаем, как оно тянуть обузу родительску. Да-а, досталось тебе, Минька. Сеструха моя, царствие ей небесное, настругала голопузых, а тебе – маета.

– Да нет, я ни чё. Братовья же, – стараясь, как можно спокойнее, ответил Михаил, хотя слова Бунина ему не понравились.

– А чё, хлеба-то нет? – не слушая его, обернулся к Алёне, стоявшей справа от него у окна, Семён.

Женщина нервно теребила передник.

– Мука кончилась. Вот, думала к тётке Дарье сбегать, попросить в займы.

– Тю-ю! Да у нас то откуль мушица? Сами толокно промышляем, – отмахнулся дядька, опрокидывая стакан.

Задержал дыхание, провожая горячительную влагу по нутру, дождался, когда упадёт, зычно выдохнул, сунул в рот щепотку квашеной капусты.

– Зернишка бы чуток в колхозе получить. Хушь на пару лепёшек. Обещают, ныне отоварить. Чё на току то бают? Дадут?

Михаил хмыкнул. Взял с лавки чистую рогожку, расправил её и бросил к себе под ноги. В минутной задумчивости поскоблил пятернёй слипшиеся от мякины волосы и, махнув рукой, стал стягивать сапоги.

– Как же, дадут они. Пока сам не возьмёшь, шишь чего дождёшься.

Из сапог посыпалось на тканьзерно.

– Вот, зашёл в гурт. Зерно в сапоги насыпалось, – довольный своей выдумкой хвастался Михаил.

– На пару лепёшек наберётся. Столчём, пацанов накормим, – стягивая второй сапог, рассуждал Дружбин.

Дядька молча задвигал кадыком. Гнев спёр его дыхание. Нет, не зерна ему было жалко и не за колхозное добро он радел. Задело его то, что менее минуты назад он помянул о мечте получить зерна на пару лепёшек и вот, пожалуйста, племяш вываливает пшеницу как раз на эти две – три лепёхи. А у самого Семёна такой возможности поиметь зерна нет.

– Во – о – руе – ешь?.. У колхоза?.. У государства?.. Да ты как?.. Да ты…

– Дядь Семён, ты чего? – растерянно посмотрел на Бунина племянник.

– Жрать то малым надо чего-то. Я ж не для себя. На себя и на Алёнку уж давно рукой махнул. У них вон брюхо к хребту прилипло. Они-то за что одну крапиву да пузики [1] трескают?

Михаил распалился. Крупные желваки загуляли по скуле. Он резко рубанул рукой, рассекая воздух.

– Ворую, говоришь? Да, ворую! Что, обеднел твой колхоз от горстки зерна? Нартов вон харю нажрал такую, что лошадь его жопу еле тянет. Суставы у неё трещат. Этот член партии брюхом ноздри чешет, а Неплюевы, эвон, уже шестые в деревне, кто дитёв своих от голодухи хоронют. Ты хошь, чтоб и наших на луговину снесли? Это ж племяши твои. Кровь от крови…

– Хучь ты мне и сродственник ! Хучь и кровь от крови мы с тобой …

Бунин спешно плеснул в стакан самогон, закинул спиртное в глотку и, сграбастав куцый картуз с лавки, выскочил из избы. Михаил обречённо опустил опухшие от косовицы руки…

Алёна мелко вздрагивала плечами, глотая слёзы. Пацаны, проглотив картофелины, сладко посапывали на печи. Михаил нервно курил у двери, едва приоткрыв её, чтобы дым вытягивало в сени.

… В сенях жалобно заскрипели половицы. Запах свежего гуталина ворвался в жильё, опережая хозяев надраенных сапог. Дружбинслышал, что Васюнин был вообще – то не зверствующим сотрудником доблестных органов. Мужики, опасливо озираясь, судачили на перекурах, что в день, когда постучат в твою дверь, лучше было бы, если стучащим оказался бы Васюнин. Сергея Ерофеевича выдвинули в кресло начальника окружного ОГПУ по прибытии на родные земли, после того, как он упросил Блюхера отпустить его из армии на покой. Стали сказываться старые раны Гражданской. Временами конвульсивно дёргало порванное осколками плечо…

… – Обидно, Сергей Ерофеевич! Такого начальника погранотряда мне на твоё место подобрать будет сложно. Может, потянешь ещё годик – другой. В погранучилище приметил я не так давно мужика смышлёного. Видно, что не из-за формы лямку армейскую тянет. Не пустоголовый. Чернышёв [2] приглашал меня на учения погранцов своего округа и там я наблюдал за этим мужиком. За дело радеет, и о бойцах думает. Он готовый начальник отряда. Его учить – только портить. Как выпустится, к себе планирую забрать. С ГПУ, думаю, вопрос утрясу. Вот ему и твоих ребят доверить не боязно. Дождись его, а?

– Василий Константинович, ты меня знаешь. Не припёрло бы, не просил. Сам за себя боюсь. И голова клинит. Контузия, наверное, проснулась. И плечо так рвёт, что готов зубами руку оторвать. В глушь уйду. Старики у нас на Алтае – знатные травники. Авось подлечат.

Блюхер задумчиво посмотрел на дернувшееся в непроизвольной конвульсии плечо Васюнина и твёрдой ладонью обхватил израненную руку комэска.

– Ну что ж! Давай, обустраивайся в лесах сибирских. Не ровён час и мне приткнуться надо будет, – криво усмехнулся и добавил. – На лечение.

… Васюнин прибыл в Барнаул аккурат к Октябрьским праздникам. Город готовился к демонстрации.

На центральном проспекте крепили транспаранты, прославлявшие величие народной революции.

Радостные, разгорячённые предпраздничной суматохой люди воодушевлённо развешивали на дома красные флаги. Казалось, что всё население города высыпало на улицы и занималось украшением фасадов. Работать на производстве было некому.

– Да-ра-го-ой! – раскинул в объятиях руки секретарь горкома, встречая Васюнина у двери своего кабинета.

– Доложили, доложили! Такого человека в наши края… Это… Это – большая удача… Пограничник с боевым опытом. Чекист с чистыми руками и горячим сердцем. Это мы, можно сказать, как будто тайменя захлестнули… Ха-ха!

Складки на переносице секретаря собрались в узкую линию.

– Ты даже сам не знаешь, каков подарок ты мне сделал. Ты же… Эх, Сергей Ерофеевич! У меня ж ГПУ без головы. Данилова в Запсибкрайком отозвали, а вместо него Филина оставили.

Кубасов обречённо махнул рукой.

– Филин этот… Ни сова, ни ястреб… Ни город не тянет, ни районам помощи от него.

Борис Васильевич резво подскочил к Васюнину, схватил его за изувеченную руку и потащил к карте. Сергей поморщился от боли, но секретарь не обратил внимания.

– Ты посмотри, какие просторы… А знаешь, сколько врагов на этих просторах ошивается?.. Вон, недавно на овчинзаводе беляки производство развалили. Взяли субчиков. Камягин, Твердохлебов, Пестерев. А как маскировались? Не мужики – золото! Чуешь?

Васюнин неопределённо пожал плечами.

– Вот то-то и оно… Жуть!.. Короче, что я тебя убалтываю, как девку красную на греховные действия. Назначение твоё я согласую без проволочек. Сейчас Хабаров придёт. Это Пред. Горсовета. Он тоже будет за тебя. С твоим – то опытом, ты кого надо быстро поприжмёшь. Можешь хоть сегодня кабинет занимать. Всё здание ОГПУ в твоём распоряжении.

Васюнин изумлённо посмотрел на секретаря.

– Вообще-то, я зашёл на учёт встать. Из рядов Рабоче-Крестьянской Красной Армии списан по состоянию здоровья. И на ближайший год планов по трудоустройству никаких не строил. Направляюсь в Белоглазовский район. Лечиться буду у местных знахарей.

– Ты – лечиться. Данилов – на повышение. Остальные – из рабочего набора. Ни образования. Ни… А – а! – бросил обессилено руку Кубасов. – Ну не Филина же мне на ГПУ ставить, право дело.

Секретарь внимательно посмотрел на Сергея, тяжело вздохнул и, как-то устало, прошептал:

– У меня же от округалюдей не останется… Он же всех без разбора пересажает ради ромбика в петлице… Войди в положение… Прошу…

Васюнин молча достал папиросу, помял её пальцами, постучал гильзой об ноготь и, решительно засунув её обратно в пачку, сказал:

– Хорошо! Но оговорюсь сразу, чтобы потом между нами не возникли недопонимание и ненужные споры.Произвола сотрудников, фабрикацию расстрельных дел на «вредителей» и «белогвардейских заговоров» ради выполнения плана и очередной «галочки» в отчётах, извращение законов, фальсификацию и повальные аресты я у себя не допущу. Буду служить честно. По совести, а не по заказу. По-другому не умею. Нравится вам это или нет, но по другому не будет.Если Вас устраивает такой подход, я, конечно, до конца ещёне совсем уверен, что у меня получится служба в ГПУ, но давайте попробуем.

– Мне нравится Ваша позиция, товарищ Васюнин, – раздалось от двери, которую широкой спиной подпирал тихо вошедший мужчина в сером пиджаке.

На вид ему было лет тридцать пять-сорок. Открытое лицо, прямой взгляд широко раскрытых глаз, формирующаяся, но ещё не отросшая борода и аккуратные усы.